Тема отношений церкви и государства в новой России начала привлекать внимание исследователей и широкой публики с момента обретения религиозными организациями независимости, то есть примерно с конца 80-х годов ХХ века. С тех пор бывали разные периоды: иногда религиозная проблематика уходила в тень, иногда резко актуализировалась, как было, например, в начале 2000-х, когда к власти пришел Владимир Путин. Сейчас церковно-государственные отношения переживают очередной переломный этап. Последнее десятилетие вообще во многом стало для Русской православной церкви поворотным. Начнем с того, что к 2004 году Русская церковь многократно усилила свои идеологические притязания. В постперестроечные времена верующие интеллектуалы много спорили о проблемах само-идентификации церкви, которая никак не может решить, что же она такое: носитель православного богословия или православной идеологии. К 2000-м тренд более или менее определился: задачи «национально-православного возрождения» явно перевесили слабые попытки осмысления истин христианского Откровения и вероучения и связанную с ними практику каждодневной церковной жизни.

У истоков «русского мира»

В 2004 году церковь активно включилась в развернувшуюся кампанию гонений на правозащитников. Начало ей положил Владимир Путин, упомянув в Послании Федеральному собранию неправительственные организации, которые ориентированы на «получение финансирования от влиятельных зарубежных фондов» и «обслуживание сомнительных групповых и коммерческих интересов, при этом острейшие проблемы страны и ее граждан» остаются для них незамеченными^[1].

Главный церковный идеолог, тогда еще митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, тут же дал интервью радио «Радонеж», в котором «с сожалением» констатировал, «что так называемое правозащитное движение в России себя скомпрометировало... Сегодня все это нужно перестраивать, сегодня во главе этого движения должны появиться совершенно новые люди, любящие свою страну, свой народ, мужественные, способные защищать права и интересы своих граждан везде, где они нарушаются, в том числе и в России»^[2].

Ободренный открывшимися перспективами, ближайший помощник митрополита, зампредседателя Отдела внешних церковных связей о. Всеволод Чаплин, вообще предложил «критически пересмотреть идейные штампы о принципиальной инаковости Церкви и государства, импортированные с Запада в конце 80-х — начале 90-х годов прошлого века»^[3].

Состоявшийся весной 2005 года Всемирный русский народный собор, структура, возглавляемая патриархом и не просто аффилированная с Русской православной церковью, а по сути главный ее инструмент для воздействия на политическую ситуацию в стране (после того как церковь официально отказалась от политической деятельности в кризисном 1993 году), уже заявил о намерении создать собственную религиозно-общественную концепцию прав человека. Концепция рождалась в недрах Отдела внешних церковных связей Московского патриархата под руководством все того же митрополита Кирилла. С самого начала задача была сформулирована в несколько абсурдистском ключе: документ должен был «ответить на вопрос, есть ли ценности, стоящие выше прав и свобод человека»^[4].

Декларацию о правах и достоинстве человека выдал на-гора следующий, юбилейный, Х Всемирный русский народный собор (апрель 2006 г.), посвященный теме: «Вера. Человек. Земля. Миссия России в XXI веке». На нем были провозглашены многие идеологемы, которые тогда казались совершенно отвлеченно умо-зрительными, а сегодня пронизывают ткань жизни. «Мы решили взять тему прав человека центральной для обсуждения на Соборе, чтобы исправить изъяны современного миропорядка и избежать конфликта цивилизаций», — в частности, сказал на Соборе прот. Всеволод Чаплин. «Россия должна вновь сыграть решающую роль в выстраивании архитектуры международных отношений. Это в том числе роль и духовная, заключающаяся в построении баланса сил и интересов...», — вторил ему министр иностранных дел Сергей Лавров. Другого пути нет, ибо демократия по западной модели не оправдала себя, и весь современный миропорядок трещит по швам.

Между тем «русской цивилизации» есть что предложить миру. Права человека, пояснил в своем докладе на юбилейном Соборе митрополит Кирилл, существуют в первую очередь для того, чтобы не страдало «человеческое достоинство», опирающееся, в свою очередь, на нравственные нормы большинства — на «традиционные ценности», как мы теперь знаем. Тогда же едва ли не впервые прозвучали опасения, что «в комплекс прав и свобод человека постепенно интегрируются идеи, противоречащие не только христианским, но и вообще традиционным моральным представлениям о человеке», например, кое-где на Западе наблюдается «негативная тенденция навязывания гомосексуализма как нормы». Соборная Декларация признает только ту свободу выбора, «когда человек выбирает добро».

Впрочем, сейчас для нас даже не так важны конкретные «параграфы» Декларации (как и выработанного в дальнейшем сугубо церковного документа Основы учения Русской Православной Церкви о достоинстве, свободе и правах человека) — важен общий смысл этих начинаний: лишить самостоятельной ценности понятия прав человека и свободы выбора. И застолбить место Русской православной церкви на идеологическом поле. «Мы хотели бы участвовать в законодательных процессах, касающихся здравоохранения, демографических проблем, защиты материнства и детства — всего, что связано с защитой человеческой жизни», — чуть раньше заявлял на встрече с российскими сенаторами митрополит Кирилл. Московская патриархия в то время активно добивалась от власти собственного государственного телеканала — частные православные спутниковые или кабельные каналы не могли похвастаться широтой охвата аудитории. Этой мечте, правда, не суждено было сбыться.

Собственно церковная жизнь, меж тем, была пущена на самотек. Храмы по всей стране восстанавливались в основном силами самих приходов, по крохам выцарапывавших деньги где придется, православные гимназии бедствовали, лишенные централизованного церковного вспомоществования. Во многих духовных семинариях не хватало самого необходимого — вплоть до учебников и Библий. За чертой бедности жили многие сельские священники, оставленные без всякого довольствия и пособия.

Озаботившись написанием Основ социальной концепции РПЦ — документа, регулирующего отношения церкви с обществом и государством, — в патриархии даже не приступали к созданию продуманной богословской концепции внутрицерковного строительства. Однако еще действовала инерция религиозного возрождения, и церковная жизнь набирала обороты.

Храмы обрастали штатными сотрудниками — староста, казначей, хор, повариха (еще несколько лет назад на их месте были в основном добровольцы-энтузиасты), в некоторых складывались дружные и деятельные приходские общины, в других, позолотив купола, народ приходил в церковь решать уже исключительно «свои проблемы»: кого-то отмолить, попросить квартиру побольше — тем не менее, повсюду ощущалось движение жизни.

Только к середине 2000-х церковные консерваторы додавили церковных либералов. Определение это весьма условно и подразумевает разные группы людей с довольно сильным разбросом богословских установок и мнений. Однако в целом консерваторов можно описать как приверженцев традиционалистской модели развития церкви, отражающей опыт исторического прошлого, вплоть до средневекового. Либералов же, гораздо более в церкви малочисленных, — как сторонников творческого преобразования нынешней церковной действительности в духе большей свободы, усиления инициативы мирян и низового священства — в общем, соборности. Период их самых острых борений пришелся на середину 1990-х, и патриарх Алексий II, стараясь удержать церковь от серьезных расколов, неизменно выбирал тактику уступок консервативному крылу. Некоторым священникам, как, например, о. Мартирию Багину, пришлось даже уехать из страны. Но оставшиеся, пройдя через прещения разной степени строгости, продолжали служение и оставались значимыми фигурами в публичном пространстве. Вовсе исчез с горизонта, пожалуй, только отправленный в опалу епископ Анадырско-Чукотский Диомид, представитель как раз радикальных фундаменталистских сил, который в начале 2007 года публично обвинил руководство Русской православной церкви в «отступлениях от чистоты православного вероучения», выдвинув претензии, обычные для ультраортодоксов: «одобрение демократии», совместные моления с католиками — пресловутый экуменизм, участие во Всемирном совете церквей.

Священники же либеральных взглядов открыто выступали в прессе (в основном, правда, светской, ибо церковные СМИ сохраняли, и по большей части продолжают сохранять, все признаки «партийности») и в социальных сетях, множились православные сайты, представляющие самые разные направления и интересы. И хотя перестроечные надежды на помощь церкви в деле построения демократии к тому моменту умерли окончательно, вера в ее способность благотворно влиять на общество и со временем превратиться в независимую и авторитетную общественную силу еще оставалась. С каждым годом, однако, и ее становилось все меньше.

Произнося много красивых слов «об абсолютных нравственных ценностях», которыми пристало руководствоваться в жизни каждому человеку, спикеры патриархии почему-то разом умолкали, когда в обществе происходило что-то из ряда вон выходящее и, как казалось, требующее именно нравственной оценки. Споры вокруг бесланских событий, в частности о правомерности применения при захвате школы огнеметов, разноречивые результаты расследования парламентской комиссии, жалобы пострадавших в Европейский суд по правам человека — все это прошло мимо лидеров Русской церкви. Прокатившаяся по стране осенью 2005 года волна ксенофобии — в Воронеже, Ростове-на-Дону, Санкт-Петербурге за один месяц было убито и ранено несколько студентов из Конго, Вьетнама, Камеруна, — также была встречена гробовым молчанием. С большим опозданием на события откликнулся лишь митрополит Воронежский и Борисоглебский Сергий, заявивший, что иностранным студентам в Воронеже «бояться абсолютно нечего, но надо быть осторожными». И ни слова об изъянах российской судебной системы, которая из года в год спускала на тормозах случаи преступлений на почве межнациональной розни. Патриархия охотно подписывает договора с Министерством здравоохранения, которые расширяют сотрудничество церкви с отраслью (духовно-нравственные курсы для студентов медицинских вузов, часовни в больницах), но не проявляет никакого интереса к постановлениям правительства, которые, например, сокращают бесплатное оказание гражданам высокотехнологичной медицинской помощи, оставляя тысячи людей с самыми серьезными заболеваниями без должного лечения.

В марте 2007 года на очередном Всемирном русском народном соборе прошла презентация Русской доктрины^[5], «сталинистско-авторитарного проекта», по определению вице-президента Центра политических технологий Алексея Макаркина^[6]. Доктрина предлагает стратегию развития России на основе «традиционных принципов русской цивилизации». Ее основными разработчиками выступили соучредители Центра динамического консерватизма экономист Андрей Кобяков, философ Виталий Аверьянов и писатель и журналист Владимир Кучеренко (Максим Калашников), а среди экспертов, курировавших проект, числятся такие известные деятели националистического движения, как Константин Крылов, Владимир Хомяков и мало кому известный в 2007 году Александр Бородай — ныне премьер-министр самопровозглашенной Донецкой народной республики. Конституция ДНР несет на себе очевидные следы Русской доктрины. Вот, например, ее 9-я статья: «...первенствующей и господствующей верой является Православная вера (Вера Христианская Православная Кафолическая Восточного Исповедания), исповедуемая Русской Православной Церковью (Московский Патриархат). Исторический опыт и роль Православия и Русской Православной Церкви (Московский Патриархат) признаются и уважаются, в том числе как системообразующие столпы Русского Мира»^[7].

Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, выступая в 2007 году на соборе, высоко оценил доктрину и предложил начать широкое общественное обсуждение «базисных ценностей российской цивилизации». У него к тому моменту были свои наработки о «православной цивилизации», центром которой является, естественно, Россия, русская православная страна с этническими и религиозными меньшинствами, способная вести диалог с окружающим миром на базе собственных убеждений в противовес либеральным ценностям секулярного Запада^[8].

В то время документ, нацеленный на построение государства в духе корпоративистской диктатуры, не заинтересовал широкие общественные круги, меж тем сегодня власть явно пытается реализовать некоторые из его положений. Тема «русского мира», впервые широко зазвучавшая в российском публичном пространстве в связи с крымскими событиями и сейчас все чаще возникающая в речах высшего руководства страны, продолжает изложенный в доктрине тезис об «интегрирующем потенциале» «русской цивилизации». Да и мысль о необходимости «официальной истории», которая в качестве единственно верной должна преподаваться подрастающему поколению, — оттуда.

В том же 2007 году президентским указом был создан фонд «Русский мир», призванный распространять русскую культуру за рубежом. В 2009-м между фондом и Русской православной церковью подписано соглашение о сотрудничестве, за которое непосредственно отвечает Отдел внешних церковных связей МП и его нынешний глава митрополит Иларион (Алфеев). Создана совместная рабочая группа для реализации «конкретных проектов». Чем-то этот «Русский мир» напоминает Коминтерн: только тот распространял коммунистические идеи, а фонд при поддержке церкви — «традиционные ценности».

Несколько иначе теперь воспринимается и воссоединение с Русской православной церковью за границей, которое состоялось той же весной 2007 года. Тогда казалось, воссоединение церквей — это восстановление духовного единства нации, попытка уврачевать раскол, вызванный исключительно политическими причинами — Зарубежная церковь отказалась признавать большевистский режим. Режима больше нет, нет и причин для раскола. Однако переговоры с зарубежниками о воссоединении довольно вяло тянулись все 90-е годы ХХ века, и только встреча Владимира Путина с членами Архиерейского синода РПЦЗ в 2003 году в Нью-Йорке сдвинула дело с мертвой точки. Президент оказался более настойчивым переговорщиком, чем иерархи. Или более убедительным. Быть может, уже тогда перед ним маячила картина «русского мира», которая без Зарубежной церкви, отчаянно пестовавшей все годы существования свою «русскость», казалась ущербной.

Воссоединение церквей готовилось несколько лет, и все годы эксперты гадали, что московская церковь воспримет с большей готовностью — консервативные традиции зарубежников, которые блюли свою особость настолько, что даже не поддерживали канонического общения ни с кем, кроме таких же консерваторов, как они сами. Или опыт существования в другом, демократическом, социокультурном контексте, опыт полной независимости от государства. Результат оказался обескураживающим: воссоединение не повлияло на Русскую православную церковь никак, такое впечатление, что его и не было. Да, иногда на какие-то крупные мероприятия Московского патриархата вроде Рождественских чтений приезжают представители РПЦЗ, в новостных лентах порой мелькает имя архиепископа Берлинско-Германского и Великобританского Марка (едва ли не главного сторонника объединения в РПЦЗ), который тоже где-то в чем-то поучаствовал. Только однажды можно было наблюдать живую реакцию представителей Зарубежной церкви на происходящие в России события — когда разгорелись баталии из-за книги прот. Георгия Митрофанова «Трагедия России. Запретные темы истории ХХ века»^[9]. А архиереи и клирики Московского патриархата, кажется, и вовсе не интересуются тем, что происходит на Западе, если это не касается продвижения идеи «русского мира» (да и этим интересуются в основном представители РПЦ при европейских международных организациях). Возможно, воссоединение важно для нашей зарубежной диаспоры, перед которой теперь не стоит проблема выбора, куда идти — в московскую церковь или к карловчанам, но в России ничто не свидетельствует о том, что с разделением покончено. Что только еще раз подчеркивает политический характер всего проекта.

Церковь при новом патриархе

После смерти Алексия II во главе церкви встал патриарх Кирилл (бывший митрополит Смоленский и Калининградский) — человек яркий и энергичный. От него ждали каких-то новых веяний, свежего воздуха, быть может, даже высвобождения низовой инициативы, вконец задавленной бесконечными поправками в довольно либеральный Устав РПЦ 1988 года, первый регламент независимой церкви. Ожидания не оправдались. Новый предстоятель начал с перестройки церковного аппарата, в Московской патриархии появились новые подразделения: административный секретариат, личный секретариат патриарха, служба делопроизводства и референтура патриархии. Были перелопачены синодальные отделы, во главе одного из них, информационного, впервые в истории российской церкви встал мирянин Владимир Легойда, главный редактор популярного церковного журнала «Фома». С этим назначением тоже поначалу связывали надежды на перемены в церковной жизни в духе соборности, однако очень скоро выяснилось, что все задумывалось ради усиления личной власти патриарха и административной верхушки РПЦ.

Принятая в октябре 2009-го новая редакция Устава окончательно утвердила вертикаль архиерейской власти. Отныне даже самые ничтожные вопросы жизнедеятельности прихода настоятель не вправе решать самостоятельно — только с одобрения главы епархии. Зато архиерей может в любой момент переместить священника из одного прихода в другой, хоть за тридевять земель, по причинам «церковной целесообразности». Священники утеряли последние возможности как-то влиять на ситуацию в церкви.

В очередной раз были урезаны в правах и миряне: раньше должность председателя приходского совета, ведающего в числе прочего приемом на работу и имеющего право подписи финансовых документов, была выборной — им мог стать и мирянин, входящий в приходское собрание. Теперь председателем приходского совета автоматически становится настоятель — миряне отрезаны и от финансовой деятельности прихода, существующего, напомню, в большой степени на мирянские деньги. Ну а приходское имущество уже давным-давно принадлежит церкви, то есть патриархии, такое положение узаконили одни из первых поправок в Устав, и прихожане ни при каких условиях «не могут заявлять никаких прав» на него.

Прямая связь между мирянами и церковным начальством перекрыта — поместные соборы практически ликвидированы, мирян вычищают из органов управления, поэтому без прокладок для «улучшения коммуникации» не обойтись. Церковное руководство идет по пути государства в деле отстраивания собственной вертикали власти и создает некое подобие Общественной палаты — Межсоборное присутствие, совещательный орган, состоящий из различных комиссий (богословской, по вопросам приходской жизни, церковного образования и пр.), который призван доносить до архиереев стремления церковных масс. Председателем Межсоборного присутствия является патриарх Московский и всея Руси, а члены его избираются Священным синодом из числа архиереев, клириков и мирян. Задача присутствия — обсуждать проблемы церковно-общественной жизни в период между соборами (которые теперь созываются только для выборов патриарха и предоставления автокефалии желающим самостоятельности церквам), в том числе готовить документы по насущным вопросам, вовлекая в их обсуждение, через соответствующие сайты, максимальное число людей.

Представители патриархии чрезвычайно гордятся этим новшеством, не имеющим аналогов в других церквах. Патриарх собрал в присутствии многих церковных интеллектуалов, в том числе светских. И действительно, оно в какой-то степени налаживает обратную связь — по поводу некоторых документов на сайтах разгораются бурные дискуссии. Из-за невозможности прийти к консенсусу иные из них даже были отложены, например, план перевода на русский язык самых непонятных мест богослужения. В известной степени присутствие играет модернизационную роль, пытаясь утвердить в качестве официального более открытый взгляд на спорные вопросы церковной жизни. Затея с русским языком не прошла (отказ от церковнославянского — смерть Русской православной церкви, такой позиции придерживается немало даже самых здравомыслящих на первый взгляд батюшек), но вот концепция реабилитации наркозависимых и алкоголиков, которая наконец-то «узаконила» работу церковных реабилитационных центров по «Программе 12 шагов», была принята. Несмотря на то, что многие православные клирики до сих пор считают эту разработанную протестантами программу «еретической» и на священников, которые ею пользуются, смотрят косо.

Совершенно очевидно, однако, что Межсоборное присутствие выносит на «широкое обсуждение» исключительно темы, одобренные церковным начальством, и, как жалуются участники дискуссии^[10], когда речь идет о принципиальных вопросах устройства церкви, попросту «не замечает» отрицательных откликов. Да и отзывы на документы приходят хорошо если из 20 % епархий, и в дискуссию на сайтах вовлечены значительные массы людей, но никак не церковное большинство.

Приходская жизнь по-прежнему развивается по остаточному принципу (даже в Москве и Петербурге, лидерах по этой части, далеко не при всех храмах сложились живые общины), хотя в декабре 2009 года на епархиальном собрании духовенства Москвы патриарх Кирилл огласил новые правила игры: в каждом приходе должны появиться три обязательных сотрудника — социальный работник, отвечающий за дела милосердия, педагог-катехизатор и молодежный руководитель. Во многих общинах они и прежде были, но работа их оплачивалась произвольно, от случая к случаю. «Важно, чтобы за эти направления деятельности отвечал не активист-любитель на общественных началах, а профессионал», — подчеркнул патриарх, явно намекая на необходимость полноценной оплаты труда. Дотаций из церковного бюджета на это, впрочем, не обещал, посоветовав искать гранты.

А вот на создание все новых и новых бутафорских и, как правило, карманных православных «ассоциаций» и «корпораций», всегда готовых по мановению руки священноначалия имитировать праведный гнев или праведное же воодушевление^[11], церковное начальство денег не жалеет. И все настойчивее направляет свой активизм вовне — на «большое общество», которому таким образом пытаются доказать важность церковных начинаний и добиться тем самым государственной финансовой подпитки.

Наиболее серьезных успехов церковь достигла на образовательном фронте — после многолетних баталий практика преподавания в школе Основ религиозных культур и светской этики была закреплена на уровне федерального закона «Об образовании в РФ». При этом церковь отвоевала себе право напрямую вмешиваться в образовательный процесс, правда, не столько в школах, сколько в вузах, где есть кафедры теологии: там требуется не только конфессиональная экспертиза программ, но и рекомендация для преподавателя из централизованной религиозной организации. 2010 год вообще был богат на победы. Заступив на президентский пост, Дмитрий Медведев явно решил приобрести себе в лице церкви дополнительного союзника: именно он инициировал и школьный эксперимент, и введение в армии института военного духовенства, в рекордно короткие сроки был доработан закон о передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения. Процесс десекуляризации — борьба за то, чтобы религиозные, в первую очередь православные, ценности были признаны в обществе наравне со светскими, а не оставались «частным делом» каждого отдельного человека, — получил мощный толчок, хотя со школой все вышло не совсем так, как хотелось бы официальным лидерам патриархии: разные модули, право выбора, которое привело отнюдь не к «торжеству православия» (предмет ОПК выбрали в среднем по стране чуть более 30 % учащихся), священники по-прежнему не допущены к преподаванию. Нужно было искать новые плацдармы для наступления.

РПЦ рвется открывать центры по адаптации трудовых мигрантов (обучать их русскому языку, знакомить с русской культурой и, главное, духовными традициями) совместно с Федеральной миграционной службой. Борется за бюджетное финансирование своих реабилитационных центров для наркозависимых и алкоголиков, для чего намерена вписаться в национальную систему реабилитации. Интеграция в государственную систему позволит сделать церковь крупным грантополучателем, не скрывают в патриархии^[12].

Сегодня эта деятельность финансируется губернаторами, а единого федерального финансирования нет.

Протестанты работают лучше — такие отзывы начинают звучать примерно с середины 2000-х^[13]: протестантские общины довольно успешно занимаются реабилитацией алкоголиков и наркоманов, не требуя на это у государства денег. Но это приводит православных не к мобилизации, а к инициированию гонений на протестантские церкви, «подозрительных сектантов». Аффилированный с патриархией «сектовед» Александр Дворкин в изобилии плодит списки «деструктивных» религиозных организаций, а поскольку он входит в Совет Минюста по религиоведческой экспертизе, деятельность протестантов все чаще вызывает подозрения сотрудников полиции и ФСБ, пользующихся любым случаем, чтобы возбудить против успешных конкурентов РПЦ судебные дела^[14].

Административная реформа

Перекроив административный аппарат, в 2011 году патриарх Кирилл начал реформу церковного устройства в целом — введение вместо старой двухступенчатой (патриархат и епархии) трехступенчатой структуры: патриархат — митрополии — епархии. Цель — так называемое разукрупнение епархий, которое якобы должно было приблизить архиереев к верующим. Начинается стремительное деление епархий, каждый год образуется по 10—15 новых административных церковных единиц, причем понять логику «разукрупнения» порой очень трудно: вопросов не возникает, когда делится большая епархия, но когда из не очень большой выделяется «епархия», в которой на момент образования вообще нет приходов (так было, например, с Шахтинской епархией), ответ напрашивается один: не столько о близости архиереев к пастве печется церковное начальство, сколько о наращивании церковной бюрократии.

Интерес тут просматривается троякий. В советские годы большую часть Русской церкви составляла Украинская православная церковь Московского патриархата: больше архиереев с Украины, больше священников, больше паствы — в Украине религиозная жизнь всегда была активнее. В первые постсоветские годы эта ситуация сохранялась, и с началом движения за поместную церковь в республике возникла опасность — а ну как уйдет украинская часть в вольное плавание, с чем останется Московский патриархат? Новопоставленные епископы и митрополиты должны были отчасти решить проблему восполнения кадров и создать видимость того, что Русская церковь не оскудела. Кроме того, патриарх Кирилл хотел таким образом решить проблему собираемости церковных налогов (Алексий II в свое время постоянно жаловался на отчетных собраниях на низкий уровень налоговых поступлений в общецерковный бюджет): со ста приходов собирать налоги легче, чем с пятисот. Ну и, наконец, патриарх Кирилл, поставив на кафедры в основном молодых выдвиженцев, создал когорту лично преданных ему кадров.

Неизвестно, заработает ли более эффективно церковная машина, но для многих приходов реформирование уже обернулось разорением. А в некоторых епархиях деятельность нового правящего епископа превратилась в самое настоящее рейдерство, хотя ему и не приходилось прибегать к краже имущества или подделке документов. Схема выстроилась достаточно быстро: первым делом новоявленный глава епархии увольняет пару-тройку заслуженных настоятелей, как правило, в крепких материально храмах. На их место ставятся 20-летние юнцы, чьи настоятельские обязанности превращаются в чистую формальность — вся власть, и духовная, и в первую очередь финансовая, принадлежит отныне правящему архиерею (иногда он прямо значится настоятелем в семи-десяти храмах, а настоятель числится и. о.). Понятно, что такой настоятель ни один вопрос не может решить самостоятельно и вся приходская работа, буде она была, разваливается. По такому сценарию события развивались в Вятской, Архангельской митрополиях.

Вот отрывок из прошения прихожан Архангельска патриарху Кириллу: «Вместо того чтобы поддерживать и развивать то, что уже было накоплено в епархии за последние 20 лет, началась безумная перетряска духовенства, переброска его с места на место. На некоторых приходах ситуация уже успела поменяться не по одному разу. Рвутся живые церковные связи и отношения».

Возрастает финансовый гнет на рядовое духовенство. Епархиальные управления живут на приходские деньги, которые по Уставу каждый приход должен отчислять «в порядке и размерах, установленных органами епархиальной власти». Во времена Алексия II по умолчанию была принята ставка приходского налога 25 % от ежегодного дохода (впрочем, платили его, как уже было сказано, не все и крайне неаккуратно). Теперь патриархия требует от епархий не процент, а определенную сумму, и сумма эта из года в год растет. Кроме того, на месте одной епархии кое-где стало три — на то же количество приходов, заметим (в перспективе их число может вырасти, но это в перспективе). Да еще митрополичьи округа сверху. И аппетит у митрополита, как правило, лучше, чем у простого епископа — ему по статусу положено.

Неудивительно, что некоторые провинциальные священники пишут слезные письма в патриархию с просьбами «ради деток наших, не говоря уже о наших полуразвалившихся приходах, снизьте Христа ради, нашему Владыке Епархиальный налог! Пусть он платит Вам не 300 миллионов (такая сумма получается, если наши налоги умножить на количество приходов), а поменьше. У нас нет больше сил! Мы хуже крепостных, мы просто жалкие рабы, которым не принадлежит ничего, даже их жизнь...»^[15].

«Крепостными» делают священников не только финансовые поборы: за время правления патриарха Кирилла были приняты многочисленные внутрицерковные документы, регламентирующие все стороны церковной жизни, бюрократическое давление на все церковные структуры многократно усилилось, достаточно сказать, что священники теперь вынуждены строчить больше «отчетов» в месяц, чем раньше писали за год.

Кроме того, клирикам все чаще затыкают рот: интервью прессе? — только по благословению главы епархии. За размышления в социальных сетях можно попасть под запрет, что произошло, например, с известным московским священником Дмитрием Свердловым. Вместо того чтобы создавать как можно больше площадок для дискуссий, да даже просто для коммуникации, с которой в нашем обществе серьезные проблемы, церковь сужает пространство диалога — закрывается один из самых популярных церковных журналов «Нескучный сад», издание, посвященное делам милосердия, ставившее перед собой задачу создания эффективного православного сообщества.

Командный стиль управления очень быстро привел к недовольству в церковных рядах, и в начале 2011 года оно выплеснулось наружу в виде письма трех заслуженных клириков из Ижевска. Священники не могли не понимать, что рискуют своим положением (и действительно были незамедлительно отправлены за штат), так что их решимость высказаться говорит о достаточно высоком уровне протестных настроений среди рядового духовенства.

Повторив отчасти «ревнительские» требования опального Диомида — отмежеваться от «ереси ересей», экуменизма, не принимать Универсальную электронную карту и пр. — удмуртские клирики на этом не остановились. Они выступили против «жесткой вертикали власти в Церкви», которая выстраивается в последние годы, призвали патриарха «прекратить позорную практику слепого соглашательства с властью» и вообще «освободиться от той паутины, которая покрыла нашу церковную жизнь в годы коммунистической диктатуры»^[16].

Это уже устремления, свойственные демократически ориентированному сознанию. Однако радикально-фундаменталистский дискурс гораздо успешнее сбивает сторонников в православной среде, чем христианско-демократический. Православные, причастные к гражданской активности, давно осознают это как проблему^[17], истоки которой они видят в том, что в России есть православные интеллектуалы, но нет христианской интеллигенции. И хотя уже сформировался слой людей демократических убеждений, которые исходят в своих взглядах из христианских ценностей, но он не настолько многочислен и силен, чтобы начать в полную силу действовать не то что в политике, но даже на уровне неформальных клубов или движений. Единственная сфера, где православные чувствуют себя более или менее уверенно, это благотворительность.

Лихие 2010-е

Протестное движение, всколыхнувшее российское общество после многочисленных фальсификаций на выборах в парламент в декабре 2011 года, вынудило и православных втянуться в политическую активность. Возможно, впервые очень многие россияне осознали себя и гражданами, и православными христианами одновременно. Церковное руководство, однако, в лице патриарха Кирилла, после некоторых колебаний, однозначно выбрало сторону власти. Ложь не получила достойного осуждения, и это послужило спусковым крючком для резкой поляризации православного сообщества. Часть людей поддерживала протестное движение, принимала участие в митингах и других акциях, миряне и даже некоторые священники шли наблюдателями на выборы — а часть призывала на головы «спонсируемой Западом» оппозиции всевозможные кары и мечтала о том, чтобы «отправить сетевых хомячков в Сирию».

Оживление общественной жизни заставило встрепенуться православные СМИ. Некоторые электронные издания стали значительно свободнее: они начали замечать окружающую жизнь, говорить о проблемах, связанных не только с корпоративными интересами церкви, демографическим кризисом или вредом абортов. Более того, обычные неполитизированные православные СМИ заговорили о политике. Например, портал «Православие и мир» довольно подробно освещал выборы и обсуждал послевыборную митинговую активность (А.Зубов. «Зачем религии политика», А. Десницкий. «Что мы искали на болоте», Мария Журинская. «Что это было», иерей Дм. Свердлов. «Пойти нельзя остаться»).

В патриархии очень быстро осознали всю эту гражданскую активность как опасность: священникам тут же запретили вмешиваться «в организацию голосования и контроль за его ходом», а общественным объединениям, если они хотят называться «православными», вменили в обязанность испрашивать официальное церковное одобрение. Патриарх призвал паству к единению: «Мы вместе плывем в одном Богом созданном корабле, образуя некую единую команду, которая должна быть особенно сплоченной, дружной, единомысленной в то время, когда корабль попадает в шторм», — взывал он, однако это не принесло желаемых результатов. Да и не могло принести. Призывы к единению со стороны патриарха входили в явное противоречие с гораздо более многочисленными выступлениями священнослужителей, которые сознательно лепили из оппозиционно настроенных граждан «врага», провоцируя ненависть и разделение в обществе (на этом поприще немало потрудились и прот. Всеволод Чаплин, и священник Александр Шумский, который любит сравнивать либералов с «отвратительными рептилиями, особенно однополыми» и считает, что «российские правозащитницы происходят от болотной жабы, а некоторые от очковой кобры»^[18]) — и церковное начальство никак не останавливало этих «пастырей».

Акция Pussy Riot и последовавшее затем судебное дело еще больше разделили православное сообщество, брожение отчетливо артикулировалось в публичном пространстве: оскорбленные в «религиозных чувствах» не готовы были идти на компромисс с «оранжевыми либерастами», с теми, кто считал, что поднятая вокруг акции шумиха и реальный срок в качестве меры наказания за «панк-молебен» компрометируют саму церковь. Письмо Лидии Мониавы патриарху с просьбой проявить христианское отношение к участницам группы подписали 5739 человек, в том числе 23 православных священнослужителя. Это были живые люди с именами и фамилиями. В ответ патриархия организовала заявление Совета православных общественных объединений без единой подписи, но зато со зловещими угрозами, что «если Россия стерпит произошедшее, значит, ее можно брать голыми руками»^[19].

Однако власть не нужно было пугать — всерьез испугавшись первых, действительно массовых протестных акций, она явно искала новых союзников и после недолгих раздумий сделала ставку на РПЦ как на одну из опор режима^[20]. От политики сдерживания (многолетняя неуступчивость в деле внедрения в школы ОПК, а в армию — военного духовенства, дистанцирование от откровенно консервативной идеологии клерикальной верхушки) власть перешла к тактике стремительного сближения с церковью. Летом 2012 года в Госдуме была создана Межфракционная группа по защите христианских ценностей, в 2013-м в рамках международной образовательной конференции РПЦ «Рождественские чтения» впервые прошли парламентские встречи (что-то вроде мини-конференции в Думе), в 2014-м встречи охватили уже и Совет Федерации. Власть заговорила на языке патриархийных спикеров. «Мы должны уйти от вульгарного, примитивного понимания светскости», — сказал президент Путин посетившим его участникам Архиерейского собора в феврале 2013 года. Тем же летом были приняты сразу два лоббировавшихся патриархией законопроекта — о запрете гей-пропаганды среди несовершеннолетних и поправки в Уголовный кодекс в связи с защитой религиозных чувств (в 2010-м, опять же с подачи патриархии, был принят закон о защите детей от вредной информации). Все три законопроекта эксперты решительно критиковали за непроработанность, предсказывая, что они откроют широкую дорогу для злоупотреблений. По поводу последнего, сделавшего оскорбление религиозных чувств в России уголовным преступлением, адвокат Генри Резник на обсуждении в Общественной палате высказался так: «Это позорный акт для законодателя, тот, кто этот закон готовил, юридически безумен».

Так называемые православные активисты начали новый этап борьбы с современным искусством — теперь уже театральным. От «налетчиков» пострадали Сахаровский центр, Театр.doc, МХТ им. Чехова. Особо в этом деле отличился лидер организации «Божья воля» Дмитрий Цорионов, известный под именем Энтео, который вместе со своими сторонниками врывался во время спектаклей на сцену с криками «Зачем вы так ненавидите Христа?», теснил за кулисы актеров. Театры пробовали подавать в суд, но ответа ни на один из исков не последовало. Однако и Цорионов несколько утих — поднявшийся в обществе протест, очевидно, убедил группу его поддержки из патриархии (по некоторой информации, «активист» тесно связан с Синодальным отделом по работе с молодежью), что тут можно скорее проиграть, чем выиграть. Судя по всему, решено было идти официальным путем, тем более что во главе Министерства культуры к тому моменту уже стоял Владимир Мединский, член правления фонда «Русский мир» и сторонник «всего традиционного».

Начинается кампания в прессе по дискредитации современного искусства. В газете «Культура» (апрель 2014-го) появляется материал «Минкульт предупреждает: современное искусство может быть опасно для здоровья россиян»^[21]. Ведомство выводит из своего Совета по драматургии целую группу людей, имеющих репутацию новаторов, А летом 2014-го переходит к прямой цензуре: по требованию Минкульта из программы Московского международного книжного фестиваля исключен показ двух спектаклей, тех самых, «опасных для здоровья россиян»^[22].

Конечно, прямого отношения ко всем этим событиям Русская православная церковь не имеет, однако озаботившийся «духовными скрепами» режим явно склоняется к дискриминационным действиям и ограничению свободы выражения якобы на религиозных основаниях. В патриархии же всегда готовы оказать властям посильную поддержку. Не проходит и недели с трагедии в Крымске, как ответственный за отношения с обществом прот. Всеволод Чаплин громко заявляет, что в России необходимо «обеспечить естественную для православного общества ситуацию, в которой государев человек, чиновник, всегда стоит и по имущественному, и по социальному положению выше просителей»^[23].

Власть идет навстречу церкви не только в плане идеологии — возрастает объем государственных вливаний в церковную инфраструктуру. Это уже не только средства на восстановление и строительство храмов и монастырей, в 2013 году Госдума впервые выделяет почти два миллиарда рублей на «финансирование объектов епархиального управления» — то есть на строительство административных зданий для появившихся в результате реформы новых епархий и митрополий. Очевидно, режим тоже видит в разрастании клерикальной бюрократии вполне ощутимые для себя выгоды: дополнительные силы для воспитания у граждан верноподданнических чувств. Миряне бьют тревогу и в начале 2014 года пишут петицию патриарху «с вопрошаниями» по самому широкому спектру проблем церковной жизни. Высказывается, в частности, недовольство тем, что спикеры патриархии пытаются «афишировать государственную власть, разменивая на это авторитет Церкви». Такая позиция, сетуют авторы обращения, уже привела к тому, что «современный курс РПЦ МП являет собой полную идентификацию с внутренней политикой государства». И неготовность церкви заступаться «перед сильными мира сего за всех обиженных, угнетенных, болящих, сидящих в темницах и прочих страдальцах, независимо от причин, поставивших их в такую ситуацию». Тревожит и положение рядового духовенства, ибо «священник, поставленный в положение бесправного “раба человеков”, не может быть достойным предстоятелем общины и добрым пастырем». И отсутствие поддержки православных учебных заведений, в том числе воскресных школ, и пр., и пр. По мнению авторов письма (его подписали 268 человек, включая двух священников), последние годы привели церковь «к состоянию почти оформленного раскола» и к «резкому падению авторитета РПЦ МП среди граждан Российской Федерации, внешних по отношению к Церкви».

«Почти оформленный раскол» — явное преувеличение, 268 человек для раскола маловато. О том же говорит и тон петиции, скорее просительно-безнадежный («Мы понимаем, что наше мнение может быть проигнорировано» — так оно, кстати, и случилось), чем исполненный решимости кардинально что-то в церкви менять. Но петиция красноречиво свидетельствует о настроениях среди граждански активной и просвещенной части верующих, хотя, конечно, это совсем не значит, что подобных настроений придерживается церковное большинство. Наоборот, некоторые исследователи полагают, что церковь сыграла существенную роль в мобилизации политической поддержки режима, склонив на его сторону именно что церковные массы^[24].

На украинском фронте

С началом украинских событий патриарх Кирилл повел себя крайне осторожно. Даже в Кремле на оглашении «крымской речи» президента он не присутствовал. Дело в том, что все поездки главы Русской церкви на Украину с момента вступления в должность предстоятеля (а строго говоря, и ранее, в роли председателя Отдела внешних церковных связей) совмещали пастырские задачи с политическими. Патриарх Кирилл немало сил положил на то, чтобы втянуть Украину в орбиту «русского мира». В Киеве его не раз прямо обвиняли в попытках присоединить Украину к России, используя для этого церковь^[25]. Отсюда аккуратная, исключительно миротворческая линия поведения в момент кризиса: опасность отделения Украинской православной церкви Московского патриархата как никогда велика.

Однако призывы к умиротворению и молитвам о преодолении междуусобной брани, требования немедленно остановить кровопролитие плохо сочетаются с поведением воюющих за «независимость» юго-востока ополченцев, которые всячески демонстрируют свою связь с Русской православной церковью. «Русская церковь благословила нас на ту войну, которую мы ведем. Это война за русский мир, война за Новороссию, это война за свободу от фашизма... от украинского, и мы в этой войне победим, потому что наше дело правое» — с такими речами обратился к бойцам донецкий «народный губернатор» Павел Губарев, раздавая им календарики, присланные из Троице-Сергиевой лавры^[26]. Правозащитный центр Всемирного русского народного собора готовится провести в Новороссии «форум по военным преступлениям»^[27], а Союз православных граждан Новороссии создает батальон «Православный восход». Причем поначалу прошла информация, что батальон создается для помощи ополченцам при охране беженцев, но позже появилось обращение Союза уже не столь мирного содержания: «Переходите на сторону ополчения, народной православной армии Святой Руси, в батальон “Православный восход”. Вместе будем биться за Русь Святую и веру православную!».

И хотя в данном случае трудно обвинять патриархию в том, что она работает на власть — тут она в не меньшей, а возможно, и в большей степени печется о своих интересах (очень не хочется терять статус самой крупной поместной церкви в православном мире!), но от этого ее действия не становятся морально оправданными.

Опыт свободного существования оказался столь же травматичным для церковного организма, как и для других общественных сил России: бизнеса, СМИ, политических движений, властной элиты, в конце концов. Официальная церковь превратилась в придаток государства, что затрудняет возможность следовать своему призванию на всех уровнях: какое уж тут видение духовной реальности человеческого существования перед лицом Бога, когда актуализируются совсем иные цели и задачи, сиюминутные и, как правило, конъюнктурные. Только если режим будет мутировать в сторону большей человечности и демократичности, возможны соответствующие перемены и в церкви, у которой остается шанс вспомнить о человеческом достоинстве, связанном не только с «традиционными ценностями». В противном случае она останется в авангарде усилий по «закручиванию гаек». Ровно до тех пор, пока это не начнет представлять опасность для нее самой. Но и тогда, конечно, возможно повторение советского опыта, однако хочется верить, что этого не произойдет, а если и произойдет, то не в полной мере: все-таки какая-никакая прививка независимого существования сделана.