(заметки о лирике и «лирическом герое»)

Дар – максимально олицетворенные в человеке образ и подобие Божие, то есть наивысшая человеческая подлинность, неподменность. Склонность к самоистреблению, принимаемая человеком за бесстрашие, то бишь свободу, свойственна носителям дара по причине не столько недоверия такой ничем не заслуженной награде, сколько неуверенности в личностном соответствии ему. Словесное творчество есть предельное выражение феномена одаренности, поскольку логосное воплощение – уникальная человеческая, никому более в природе не свойственная принадлежность. Почему из всех видов человеческой деятельности именно поэзия подвергается такому последовательному нивелированию всеми возможными способами – от маниакального экспериментаторства до стирания гигантским ластиком коммерциализации? Видимо, потому, что поэзия своей неисчерпаемой комбинаторикой и вариативностью демонстрирует великую системность мира и сложность, многомерность его постижения человеком.
По-древнегречески Бог – ὁ Ποιητής (поэт). В русской модификации это равнозначно Творцу. То есть творчество однокоренно Создателю всего сущего и поэзии как наивысшей концентрации Логоса.

Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим,
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец -
Вот чем певец лишь избранный владеет,
Вот в чем его и признак, и венец!

Так Афанасий Фет определил существо лирической поэзии, которая, в свою очередь, «и признак, и венец» поэзии как особым образом организованной речи.
Эти прописные истины необходимо предваряют размышления, на которые меня натолкнула попытка (так попыткой и оставшаяся) начать дискуссию о кризисе современной лирики в одном из мучительно умирающих «толстых» журналов несколько лет тому назад. Приглашая к несостоявшемуся разговору, главный редактор риторически вопрошает: «Неужели же из поэзии ушел (или уходит) и лирический герой – центральный, как все мы знаем, и субъект, и объект стихотворной классики?» Вот, значит, в чем кроется главная беда! Не в размывании дара серной кислотой бескультурья, не в оттеснении всех не соответствующих рожденному коллективным бессознательным «тренду», не в пренебрежении традицией – базисом большой литературы. В том, что куда-то ушел – или собрался уходить – «лирический герой»!
В области мысли есть клише удивительно клейкие, которые никакой теркой не отдерешь. Марксисты продолжают поминать «прибавочную стоимость», хотя капитализм давно стал информационным, «когнитивным», трудовые отношения приняли форму контрактов, и сам «эксплуататор» и «кровосос» включен в них посредством акционерного займа. «Как все мы знаем» – выражение тоже из области риторики, не рассчитанное на оспаривание. Но именно о «лирическом герое» численно условные «мы» – а это, по-видимому, все имеющие отношение к «субъекту и объекту» – как раз ничего толком не знают. Или бесследно забыли. Потому и не поддержали достаточно важный разговор. «Лирический герой» если и приходил в поэзию, то как «гость случайный», а субъект и объект неразрывно слились с тех пор, как появилась возможность не ждать годами очереди в издательских планах, но вывесить свое стихоподобие в сети еще до того, как точка вбита. Да и не пользуются нынче знаками препинания.
Но подобный разговор действительно важен, особенно сегодня, когда проблема персонификации в поэзии лирической, душеотражательной, переживательной, стоит настолько остро, что угрожает самому ее, поэзии, существованию, а состояние и наполнение души человеческой, которую православный философ и богослов Христос Яннарас называет «носительницей жизни», явно угрожает бытию человека: «Душа» означает то же, что и «человек», «некто», поскольку она есть печать жизни как во внешних, так и внутренних ее проявлениях».
Начинаешь разбираться с этим пресловутым «лирическим героем» и только тогда понимаешь, насколько все запутано. В. Д. Сквозников в давние уже времена, когда поэзия считалась системной единицей словесного пространства, недаром предложил очистить теорию литературы от «схоластического балласта», которым ему представлялось понятие «лирический герой». Сквозников считал, что лирическая поэзия парадоксально расцветает в периоды, когда личность подавляется, оказываясь «рафинированным и болезненным явлением агонизирующего человеческого духа и усталой, словно обескровленной, хотя по-своему очень изощренной мысли», а за «лирическим героем» скрывается «тот строй переживания, который образно воссоздан в лирике». «Переживания» – суть разносторонние проявления душевной жизни, которые и составляют (или некогда составляли) содержание лирической поэзии.
Считается, что термин придумал Ю.Н. Тынянов в 1921 году в статье памяти Блока. Читаем: «Лирический герой – художественный «двойник» автора-поэта, вырастающий из текста лирических композиций (цикл, книга стихов, лирическая поэма, вся совокупность лирики) как четко очерченная фигура или жизненная роль, как лицо, наделенное определенностью, индивидуальностью судьбы, психологической отчетливостью внутреннего мира». Двойничество – феномен прозы, широко применявшийся немецкими романтиками и подхваченный Достоевским в виде «диалога сознаний». Это точно подметила выпускница РГГУ А. Крылова: «Под двойником мы понимаем проекцию части сознания или подсознания художественного прототипа, функционирующую в качестве самостоятельного персонажа произведения. Двойник может символизировать смерть, бесконечную жизнь, совесть героя, болезнь (психическое расстройство) и многое другое. Право называться двойниками получают только те персонажи, которые имеют какую-то общность: происхождение, имя, внешность – всё, формально указывающее на их «родство». Как зовут блоковскую Незнакомку? Каково происхождение ласточки-Психеи Мандельштама?
Формальная школа, основанная Тыняновым, перенесла романтическую категорию прозы на лирическую поэзию в рамках проповедования «внеположности» художественного вымысла авторскому сознанию. Мысль Тынянова довел до упора Б. Эйхенбаум: «Лицо поэта в поэзии – маска». Немедленно вспоминаются лермонтовские «приличьем стянутые маски», но это ведь не «лицо поэта». Или Есенин носил «маску» хулигана, а сам выращивал гортензии в коробке? Кто же тогда не вылезал из милиции и дрался с Пастернаком? Скорее уж маской был «вербочный херувим» времен типографской юности. Одновременно с Тыняновым и Эйхенбаумом сходное понятие, и тоже применительно к лирике Блока – и только Блока, – выдвинули В. Жирмунский и Андрей. Белый, который, впрочем, предпочитал выражение «лирическое «я» («лирическое «я есть «мы» зарисовываемых сознаний»). Белый, несомненно, был знаком с книгой, написанной в начале ХХ века немецкой поэтессой, ницшеанкой М. Зусман «Сущность современной немецкой лирики», в которой и появилось понятие «лирического «я». Позже возник еще «лирический субъект», но тут хотя бы понятно, что речь идет о ролевой функции, о некоем условном повествователе, которому автор передоверил монолог, как в стихотворении Лермонтова «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана») или в стихотворении Твардовского «Я убит подо Ржевом». Но если воспринимается как непреложный факт, что Флобер испытал все признаки отравления вместе с г-жой Бовари, почему, собственно, подвергается сомнению гораздо большая степень лирического слияния, совмещения в текстах Лермонтова и Твардовского? Почему не допускается мысль, что оба поэта мистически пережили описываемое и потому поставили местоимение «я», отказавшись от 3-го лица?
Как бы то ни было, в литературоведении прижился термин Тынянова, и словосочетание, на корню убивающее неповторимо индивидуальное поэтическое переживание, пошло гулять по литературному свету. Возможно, это связано с тем, что в 40-е и начале 50-х годов литературные дискуссии велись именно о «лирическом герое», а не о его вариациях. В начале 60-х дебаты перенеслись на страницы «Литературной газеты», тираж которой составлял 300 000 экз., что еще более способствовало распространению тыняновского определения, хотя многие участники его не признавали. В. Назаренко в ходе дискуссии высказался так: «Рассуждения о лирическом герое не просто бесплодны, а, пожалуй, даже вредны. Они поощряют двойственность психологии поэта, создают почву для фальши, для искусственности в стихах, для безответственности их авторов: дескать, это не я сам сказал и сделал, а «лирический герой». В этом высказывании явно присутствует идеологический привкус. Но если его зажевать каким-нибудь «Орбитом» без сахара, купленным в ларьке «актуальной поэзии», то, глядишь, и сладко станет. Постепенно, как водится, термин стали толковать расширительно и перенесли на всю лирическую поэзию.
Ученица Тынянова Л. Гинзбург попыталась проложить понятию русло призывом говорить о лирическом герое как единой личности только при исследовании корпуса стихотворений, а не отдельных фрагментов. Лидия Яковлевна не обнаружила такового «персонажа» у Пушкина, наследника романтиков, однако же выявила «двойника» у Лермонтова. Учителей, безусловно, следует помнить и чтить. Но если нечто не явлено у Пушкина, значит, этого нет в природе, потому что у Пушкина как логосного универсума есть все! Странно, что при ее уме Л. Я. Гинзбург не пришла к такому заключению. М.Соболь, говоря о стихах С.Наровчатова, заметил: «Термин «лирический герой» придуман критикой, я полагаю, из осторожности и рассчитан на некоего гипотетического читателя, который склонен слишком уж буквально отождествлять поэта и его героя. Между литературным героем Наровчатова и его автором разницы не улавливаю». Стихи Наровчатова почти забыли, а замечание Соболя сохраняет точность, хотя отыскать читателя стихов, который мыслит и тем более действует подобно тому зрителю, который влез на сцену, чтобы спасти удушаемую Дездемону, все более затруднительно: стихи читают люди, может, и странные, но не дикие. Иначе из литературы давно были бы вымараны все убийства, лихоимства и вообще несправедливости, ибо только литература из всех искусств сохраняет дистанцию между автором, персонажем и читателем. Этого не отменят никакие интерактивные книги, которые кто угодно может дописывать с любого места, потому что читатель прекрасно отличает самую увлекательную игру от величия замысла. И если в России Наташу Ростову воспринимают как реально существующую, все же продолжения «Войны и мира» пишутся не массово, а лихими одиночками и особого успеха не имеют. Все сказанное, подчеркиваю, существует в пространстве прозы. Законы поэзии имеют иную юрисдикцию.
Лично для меня непреложным остается определение лирики Аристотелем: поэт «остается самим собою, не изменяя своего лица». Лирика – это то, что Гай Валерий Катулл обусловил как «САМ НЕ ЗНАЮ»:

И ненавижу ее, и люблю.
«Почему же?» – ты спросишь.
Сам я не знаю,
но так чувствую я – и томлюсь.

Есенин писал незадолго до гибели: «В стихах моих читатель должен главным образом обратить внимание на лирическое чувствование…». Где-то между «не знаю» и «чувствую» и зарыта лирическая собака. Я понятия не имею, кто такое «лирический герой», и до сих пор наивно полагаю, что поэт пишет сам из себя и без посредников. Смешно так думать в постпостмодернистскую эпоху, но мне по летам уже «можно быть смешной» и, тем более, «не играть словами». Читая километры чужих стихов, я наблюдаю, какими безупречными и прекрасными видят себя пишущие. Всегда – в самом выгодном свете, в подвиге или приближении к нему. Никаких «с отвращением читая жизнь мою»! Только с восхищением и любованием, только в противофазе всеобщему «филистерству», словно в эпоху Шиллера или Шелли. Александр Еременко тотальной иронией довел тенденцию до абсурда, написав: «Я добрый, красивый, хороший». Но ирония оказалась тупиковым путем и привела лишь к тому, к чему и должна была привести, – к немоте. Соответствует ли такая самоидеализация «персонажности» и «масочности» лирической поэзии, прокламируемой последователями ОПОЯЗа? Нимало! Преувеличение собственных достоинств не выходит за рамки общей некритичности любого человека по отношению к самому себе и смутного ощущения, что в творческом акте раскрываются лучшие, но обязательно имманентно присущие человеку свойства.
Люди, никогда не сочетавшие двух умелых строк, любят делать различные заключения, как правило, обличающие их в том, что они не имеют ни малейшего представления о сути стихотворческого процесса. А суть состоит в трех «не»: неуправляемости, непредсказуемости и непредназначенности. Снятие отрицательной частицы в любом из атрибутов выводит результат за грань творчества. Предающиеся восторгам по поводу себя так же искренни, как тот пионер первой ступени, отсылающий в журнал «Костер» стихи «Однажды в студеную зимнюю пору» в полнейшей уверенности, что является их автором.
Профанное мнение о «пустоте» Пушкина происходит из того, что Пушкин – абсолют воплощения этой триады неуправляемости, непредсказуемости и непредназначенности:

Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать…

Стихи сочиняют нипочему, невесть когда и ни для кого – даже в том случае, если сверху ставят посвящение, в тексте речь идет о «вдохновении» и «продаже рукописи», а ссылка на публикацию на домодельном сайте с тремя подписчиками сопровождается комментариями: «До слез!», «До мурашек!», «На одном дыхании!» и венчается восторженным ярлыком: «Шедевр!». «Для читательского сознания лирический герой – это легендарная правда о поэте, предание о себе, завещанное поэтом миру», – пишет И. Роднянская словно в пандан иронии М. Соболя. Почему уважаемые критики так любят решать за читателя? Может, потому, что читают возмездно, то бишь за деньги? Но читатель-то сам платит – и не важно, за бумажное издание или за трафик. Значит, «Я пригвожден к трактирной стойке» или «Я читаю стихи м» – «легендарная правда», то есть вымысел? Как у Буало:

Пусть любит вымыслы и мифы наша лира, –
Из бога истины мы не творим кумира.

Есть ли место для вымысла в лирике или, как говорил А. Веселовский, «поэзии личного вдохновения»? Природа поэта столь же двойственна, дуальна, как и любого человека. В этой двойственности коренится дар различения добра и зла, черного и белого. Страхов писал в статье «Некрасов и Полонский»: «В поэте два существа – он сам и его муза, то есть его преображенная личность, и между этими двумя существами часто идет тяжелая борьба. Есть натуры столь высокие и светлые, что в них муза и человек одно,– и тогда судьба человека сливается с судьбами его музы. Но обыкновенно поэты живут в некотором хроническом разладе между музою и человеком. Великое чудо здесь состоит в том, что муза сохраняется и развивается иногда при самых неблагоприятных обстоятельствах». Собственно, ничего нового в этом по сравнению со стихотворением Пушкина «Пока не требует поэта…» нет. В. Вейдле разделял язык литературы на искусство слова и искусство вымысла. Они идут рука об руку, образуя сложное духовное единство, не взаимоисключая, но взаимодополняя друг друга. Первое – искусство слова – безраздельно относится к поэзии, где, согласно Вейдле, изображаемое совпадает с выражаемым: «В поэзии, из религии выросшей и связи с ней не разорвавшей…слитность обоих языков – вымысла и поэтического слова – особенно сильна по той причине, прежде всего, что никакое религиозное чувство, переживание, прозрение иначе чем поэтическим словом вообще высказано быть не может…». Бахтин считал, что лирика выражает не изолированность лирического субъекта, а факт существования человека в отношениях между «собой» и «другими». Деканонизация субъектных отношений в лирической поэзии, начиная с эпохи модернизма, мало что изменила. Аналитик В. Башлачев считает, что русский крестьянин, в отличие от европейского фермера, оставался заложником «двух экономик», никогда не работавшим только на себя. Русский поэт, при всех несходствах, тоже. Но «лирический герой» здесь призван быть не вторым, а третьим, заведомо лишним. Л.Я. Гинзбург заметила: «…у лирики есть свой парадокс. Самый субъективный род литературы, она, как никакой другой, устремлена к общему, к изображению душевной жизни как всеобщей…».
Никому не придет в голову искать «лирическое Я» Бога или вычленять его «лирический субъект». «Нет никакого различия между человеком, образованным в начале создания мира, и тем, который придет в конце его: они одинаково носят в себе образ Божий…», – писал святитель Григорий, епископ Нисский. В сущности, идея «лирического героя» глубоко агностична. Это объяснимо не только формализмом, но и эпохой, в которую эта идея возникла. Человеческая двойственность проявляется в поэзии отнюдь не присутствием дополнительного «персонажа», но усилием ее преодоления, воссоединения разрозненного. Ученые утверждают, что примерно половину всех звезд нашей галактики составляют так называемые двойные звезды. Это особые системы, где два объекта связаны гравитационными силами, вращаясь вокруг общего центра. При этом звезды не идентичны. Они могут отличаться массой и размерами, как в парадоксе Алголя – двойной звезды в созвездии Персея. За счет обмена массами в таких системах меньшая по размерам звезда может эволюционировать быстрее, чем большая. По аналогии: талант часто быстрее узнаваем и признаваем, чем гений. Самая близкая к нам двойная звезда – Альфа Центавра. На фотографии, сделанной телескопом «Хаббл», помимо Альфа Центавра А и В, виден третий компонент системы – Проксима Центавра. Он самый тусклый, но самый приближенный к Земле. Может быть, это кентаврский «лирический герой»?

Примечание:
Кудимова Марина Владимировна – поэт, прозаик, эссеист, историк литературы, культуролог. Родилась в Тамбове. Начала печататься в 1969 году. Автор мн. книг стихов и книги прозы. Лауреат премий им. Маяковского (1982), журнала «Новый мир» (2000), Антона Дельвига (2010), «Венец» (2011), Бунинской (2012), Бориса Корнилова (2013), «Писатель XXI века» (2015), Лермонтовской (2015).