Свищёв, Михаил Георгиевич. Родился в 1969 г. в семье советских учёных. Живёт в Москве. До поступления в Литературный институт им. Горького в 1995 г. переменил массу профессий – от лаборанта и архивариуса до телохранителя, пока не остановился на журналистике. В настоящее время – главный редактор издательского дома «ПЛАС». Публиковался в журналах «Наш современник», «Октябрь», «Новая Юность», «Литературная учёба», «Дети Ра», «Нева», «День и ночь», «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «Окна» (Германия), альманахах «Кольцо «А», «Волшебная гора», «Окрестности», «Алконостъ» и др. Автор поэтических сборников «Последний экземпляр» (2009 г., Студенческая Волошинская премия 2010) и «Одно из трёх» (2013, Лучшая поэтическая книга года по версии НГ-Exlibris). Лауреат Международного конкурса им. Н. С. Гумилева (2011). В мае 2009 г. в московском издательстве «Воймега» вышла книга стихов «Последний экземпляр», на которую в 2011 г. режиссером Еленой Пенкиной и театром ТЕλОς был поставлен одноименный спектакль. Лауреат студенческой версии Международной Волошинской премии 2010 г..
Лауреат Международного конкурса им. Гумилева 2011 г..

Дочь хирурга

где колонны хранят округло
электрическую юдоль
дочь сосудистого хирурга
вскрыла вены себе повдольей врачи загорелых наций
подмосковный суют ранет
мол безвыходных ситуаций
кроме жизни у смерти нет
нету повода для отчаянья
у сестры люминал и йод
вся печаль как тележка с чаем
как больничный обед пройдёт

под скрипенье оконных петель
и придушенный хрип CD
…мир как ты одинок и светел
с передачей в ногах сидит

у кровати в халате белом
если знаешь наверняка
как устроено это тело
и себя в нём исправить как

* * *

Ноябрь – день под горку, значит, вниз,
и в сумерках становится милее
за партой не заставший коммунизм,
покуда сверху эра Водолея

сливает воду в старые меха,
и окна как на корточки присели,
и только за решёткой ВэДэНХа
всё выше небеса и карусели.

Там школьник – и любим, и одинок
под первый снег бросается без шапки,
когда асфальт уедет из-под ног,
закружатся снежинки и лошадки,

жизнь кончится, как горная тропа –
ручьём, завалом, пропастью, долиной,
и в летнем павильоне шантрапа,
по новой взяв, потребует долива.

* * *

Где вчерашний вечер щеку порвал
и прихлопнут ветер дверной пружиной,
шелестит газетой Тверской бульвар,
задувает в уши слова снежинок,

на афишах Элтон, МакSим и «Тварь»,
и желая встречным семь вёрст под килем,
с ледяною банкой бредёт январь,
словно разведённый бездетный киллер,

обдирает клочья былых премьер,
с театральной скукой «ушёл-пишите»
запирает на ночь, как в шифоньер,
всю работу связок в пустой глушитель,

в непослушный твой оренбургский пух
торопливо кутает лоб и плечи,
мол, «до гроба» значит одно из двух,
а «любовь» так просто фигура речи.

* * *

Ничего не поймёшь, ничего
не расскажешь, – полжизни растратив,
разве шнур оборвёшь речевой
в телефонном её аппарате,

разве снова прошенье подашь
о досрочном, – в кухонном Гулаге
поскользнётся слепой карандаш
на холодной китайской бумаге,

разве некто дежурный в ответ
сквозь диоптрии в тонкой оправе
аккуратно надпишет конверт
и порвёт, никуда не отправив,
под колёса и утренний храп
метропоезда в цвет телогрейки
разве только забудет Зухра
в пояске заменить батарейки,

разве рыбу разбудит блесна,
на зубастую пасть выбегая, –
от желания спать, кроме сна,
только сон наяву помогает.

Облакадры

На небе, на солнце, на фоне
ещё незнакомого дня
дурачилось облако в форме
знакомой – тебя и меня,

на четверть из ангельских пений,
из цинковой краски на треть, –
бросало лохматые тени,
чтоб было на что посмотреть,

чтоб облако в форме акулы,
вплывая в пустые пруды,
приветливо нам подмигнуло
сквозь облако в форме воды,

чтоб в тёмном Царицынском парке,
улыбку поймав с высоты,
блеснул самопишущий паркер,
как фиксой, пером золотым.

Необратимость

Ещё лопатой розы у креста
четвертовали сумрачно и споро
два забулдыги, трезвые со ста,
и сторож у бетонного забора

ещё не сделал первого глотка,
ещё дышал – какая ей забота? –
тот паренёк, встававший до гудка
какого-то московского завода,

и радиомелодии не в такт
воскресных дней кружилась галерея,
ещё читалось в дымке катаракт
про тех гостей на свадьбе в Галилее,

напоенных из общего котла,
ещё из дела выдранной страницей
на первомай не выгорел дотла
кирпичный корпус раменской больницы,

ещё бросала, бешенством горя,
в уборной из кривого профнастила
в затылки отрывным календарям
«посторонись!..» – и время пропустило

вперёд ногами сквозь дверной проём
к продрогшей у подъезда перевозке:
мир – фабрика любви, и люди в нём
досадны, как отходы производства.

Местные авиалинии

Крестьянин входит в градус, как в пике,
зеленой лимонадною бутылкой
крестя не пригодившийся пакет
и безмятежный август под закрылком,

ещё глоток, и утренняя злость
уступит место утренней печали,
пусть под конец, а всё же довелось
чуток припомнить, как оно, в начале.

Пилоты улыбаются в усы,
и на троих докуривают слепо
мысль не длиннее взлётной полосы,
что лето прочь, а разве только с неба,

с технического разве этажа
посмотришь и на пашню, и на жито
…что есть земля, в которую сажать,
и есть земля, в которую ложиться.