О себе: Родилась в маленьком уральском городке Кудымкар 1 июня 1957 г. в семье врачей (отец – хирург Роберт Агасиевич Ахвердян, мать – травматолог-ортопед Инна Вячеславовна Калачникова). С трех лет живу в Армении – в Ереване, где закончила русскую среднюю школу в 1974 г, а затем филологический факультет по специальности русский язык и литература ЕрГУ в 1979 г. В том же году поступила в заочную аспирантуру Литературного института в Москве с целью продолжать изучение творчества Анны Ахматовой, закончив которую в 1984 г. защищаться не стала. Мои стихи начались в Армении, когда мне было лет 15, и смею теперь думать, что меня выбрал русский язык – это родной язык моей матери, хотя я достаточно свободно владею армянским языком. Первые публикации стихов были довольно редки – в многотиражке Университета и в журнале «Литературная Армения» (Ереван). Публиковались стихи по ходу моей жизни в «Ное» (Москва), в «Арагасте» («Парус») (Москва), в «Диком поле» (Донецк), в альманахе «Встречи» (Чита), а недавняя подборка стихотворений была в сентябрьском «армянском» выпуске «Весей» (Екатеринбург). В 2002 г. я составила свой первый сборник стихов – «Нежность к черному голубю» (Ереван), а в 2005 г. вышел в свет и второй сборник – «Меня покинувший ангел» (Ереван). Третий – «Чудо памяти» – пока заставляет себя ждать, но надеюсь – будет. Как филолог всегда занималась Серебряным веком – есть и публикации по «Поэме без Героя» Анны Ахматовой, заметки о Мандельштаме… Все это продолжается по сей день…

* * *
Как этот двор порос колючей ежевикой,
у ивы до земли все косы расплелись…
Я до сих пор боюсь очнуться птицей дикой
у мальчика в руке, средь камешков в пыли.

Но ты встаешь с земли, не отряхнув коленей,
по жилам протечет свободы дикий мёд.
Забытая строка останется под сенью,
пропавшая стрела полета не прервёт…

Кто научил тебя не плачу – чародейству,
с кем до сих пор тебя водой не разольёшь?
Так действенны слова бывают только в детстве,
и только в этот мир однажды ты уйдёшь.

* * *
Как мне легко казалось говорить!
Отмалчивалась, да не отмолчалась,
и эту дверь тихонько затворить
трудней всего на свете оказалось.

Немногих слов теперь ищу с трудом,
и страх сказать не вовремя, на ветер,
который невзначай влетает в дом,
развеивая дым и пепел.

Зеркало

Это остров твоих одиночеств,
это просека из серебра,
лист, сверкающий среди ночи
серебром светлее утра.

Это область ночных видений
иль заочностей окоём,
что созвездьем глаз разглядели,
навсегда окунаясь в нём.

Я люблю его луч горячий,
эту зоркость из-за угла.
Что оно обнажит и спрячет
в ослепительный мрак стекла?

В край иного зовущий чистый
и прозрачнейший лабиринт,
этот зрак отражений истый,
он ли ведает, что творим?

Но не сводит сквозные очи
и провидит, минуя нас.
Иль по образу одиночеств
нам с тобою Господь воздаст?

* * *
Не наглядеться, а если закажешь –
ветка запляшет что твой карандаш.
Во поле чистом немногое скажешь,
взглядом теряешься – чистый пейзаж.

Где это было? В холоде детства,
в лепете яблок что твой поцелуй.
Не отвернуться, не отвертеться,
на руки просится – нарисуй!

Тот перелет совершая сердцем,
будешь ли так же в небо глядеть?
Не наглядеться до самой смерти,
не наглядеться – не долететь!..

* * *
Есть люди, умирающие вслед,
летящие вдогон,
открыв глаза на разлученья свет
со всех сторон.

И если ты их выхватишь из тьмы,
ни словом никому
не выдадут, что видят там, где мы
внезапно видим тьму.

* * *
Синяя аура центауреи…*
– Плачешь от синего – что с тобой?
Нет, не становится мне милее
алый и розовый – люб ли любой?

Не отрываясь, в небо глядеться,
и отчего это – трудно сказать,
и озариться памятью детства –
это глаза твои, это глаза…
———

* * *
Есть жажда уст, есть сердца голод,
неисказимый речи дар,
соединит разлуки ль холод
иль разлучит душевный жар.

Одно прошу, бедой не числи
слова не те, года не те:
всё тянется на голос выси,
звук верен взятой высоте!

Харитоньев переулок

Когда расступаются чары,
как ломкие строчки письма,
и месяц подтаявший, старый
затопит как воском дома,

предстанет чудесно забытый
в твоем переулке пустом
из зеркальца солнцем залитый
кудрявого мальчика дом.

* * *
Среди сверкающей травы
дождя, не зная что сказать,
зрачки камней до синевы
всё небо силятся впитать!

А ты во все глаза глядись
и застывай, и каменей,
беззвучьем стиснутый, дробись
членораздельностью камней.

* * *
Твой теплый камень вынесло нам море
с полдневным светом – к вечеру устав,
он лег на волны, с лаской их не споря,
всю твердь лучей преломленных впитав.

То молчалив, с теплом руки сговорчив,
забудешься – волною обдаёт:
так от волненья почерк неразборчив,
когда рука внезапно устаёт.

Светлей, чем шрам на загорелой коже,
в дали морской над горизонтом дождь…
Сухой янтарь душе всего дороже,
и в нем травинок выгоревших дрожь.

Откуда ты на пересохшей суше,
где гул огней сквозь мраморный алтарь?
В какой твердыне мы крестили душу?
С какого дна, Наташа, твой янтарь?

Маска

Когда сознаньем завладеют сны
и полустерта ими маска мима,
как угадать – в какой там половине
лица и жизни – в самом деле мы?

Грим смыт – в глаза бросается лицо
в румянце неприкрашенном, разлитом,
в раскаяньи, что держится еще
иною половиною не смытой…

Где жгучи краски, линии верны,
так мягки в подмалеванном восторге,
что просит – вот лицо мое, взгляни!
Но слышу: – О не рань меня, не трогай!

Она была белей, чем полотно,
и в страхе, как бы маска не слетела,
сжимались губы – только все одно
страдание в глаза мои глядело…

* * *
Жди, навернутся слезы на глаза.
Жди – словно исцеленье от болезни
в глазах незрячих вызреет слеза,
и ты от света белого ослепнешь.

О беззащитность твоего лица,
когда душа выдумывает сказки!
Дай руку, поведи же как слепца
за то, что ты всю жизнь ходил без маски.

Когда начнут глумиться голоса,
перед тобой зла своего не видя,
слезой моей запеленай глаза –
единственной защитою в обиде…