ИНТЕЛРОС > №1, 2021 > «Язык любви, язык чудесный…»

«Язык любви, язык чудесный…»


29 октября 2021

Стихотворения о любви

Мария Ватутина, Юрий Ряшенцев, Ирина Евса, Олег Чухонцев, Надежда Кондакова, Вальдемар Вебер, Геннадий Калашников, Марина Кудимова, Андрей Коровин, Иван Жданов, Вадим Месяц, Светлана Кекова, Ефим Бершин, Вячеслав Куприянов, Олеся Николаева, Игорь Караулов, Галина Погожева, Ольга Афиногенова, Александр Шмидт, Андрей Санников, Герман Власов, Ирина Гумыркина, Нина Габриэлян, Инна Кабыш, Елена Исаева, Игорь Болычев, Андрей Попов, Сергей Пахомов, Михаил Грозовский, Ольга Аникина, Сергей Ивкин, Василий Нацентов, Дмитрий Артис, Дарья Ильгова, Игорь Волгин

Мария Ватутина

(Москва)

* * *
Когда я осталась одна на Земле,
Настолько, что вымерла речь,
Любовь – как записка на голом столе –
Всё тщилась мне руки обжечь.

На что мне она? От нее не испить,
Кому ее нынче сбывать?
Любовь я решила тогда истребить
И стала ее убивать.

Я способы знала, на мне рецидив,
От странствий истерся подол.
Из прошлого зелье обид нацедив,
Я ей подавала на стол.

Топила в беспамятстве – душной реке,
Гнала на неправедный суд.
Висела она на моем волоске,
Но мной управляла и тут.

Портреты я спрятала, письма сожгла,
Чужим раздала послеслов.
Любовь в нелюбви выживала, жила
Моя неземная любовь.

–Что дальше? – кричала я, строчки дробя,
Но видимо, с первого дня
Не я убивала ее из себя,
Она убивала меня.

* * *
Воронин был не черное крыло,
А белый весь, как белая ворона.
И как-то время медленно текло,
И женщина глядела обреченно,
Меня ласкала по косичке тощей,
Как будто я была ребенок общий.

Они встречались у Дворца в Кремле,
Где он служил в таком глухом отделе,
Что ни один живущий на земле
Не знал, как звать его на самом деле.
Для женщины он был Сергей Воронин,
Был взгляд его слегка потусторонен.

Он доставал билеты во Дворец,
И я смотрела оперу. Они же
Гуляли в сквере из конца в конец
И становились дальше, а не ближе,
Но воротник его в ее помаде
Мне продлевал кошмар о Китеж-граде.

Она была мне няня , я была
Свидетелем ее любви к седому
Воронину. Когда метель мела,
Он присылал конфеты мне и дому
В пластмассовых элитных! Спасских башнях.
Короче, был и бонус в этих шашнях.

Мне нравится продление любви
Любым путем! Ах, только б не горчило!
Сначала умер он – тромбоз в крови,
Потом она в Удмуртии почила,
Младенец их лежит в ладонях Леты,
И я одна ношу ему конфеты.

Юрий Ряшенцев

(Москва)

Анаури

И. М. И.

Вновь Ананури, камень которой горит изнутри розовым светом.
Если бы снова влюбиться и долго любить, и никогда не признаться в этом!..
В узкой бойнице – столбик небес и мелькнувшая черная тихая птица…
Вот бы признаться и долго любить, и уже никогда ни в кого не влюбиться!..
Красный автобус проглотил и унес остатки крикливой туристской оравы.
Серое русло чересчур широко для зеленого тока Арагвы.
Но лишь безумец, не зная коня, надрывает без толку неживые поводья.
Богу угодны душа и река в год полнокровья и в час половодья.
Так ясно в пору первой листвы, в пору цветущих вишен, черешен,
что переступающий через любовь не перед ней – пред собою грешен,
так ясно у ананурской стены, что тот не судья, кто себя не судит.
Это в привычках народных святынь – становиться святынями личных судеб.
Потому что – куда нам еще,– куда?– в дни, когда все так нестойко, зыбко,
и нельзя не плакать, но плакать нельзя –останавливает каменная улыбка,
останавливает, завораживает, заставляет понять, что и ты – лишь летучее семя жизни,
но дождутся лишь плоти, а сути твоей – перемрут, не дождутся могильные слизни.
Что за вино в скудельном сосуде, который на камень глядит в надежде,
что ничего не случится такого, чего бы уже не случалось прежде?..

Утешение по поводу грустного свидания

Заступали ночные светила
В непогожий канун сентября.
И речную поверхность сверлило
Световое сверло фонаря.

Мы за всё заплатили сторицей.
Будни вместе, а праздники врозь.
«Где ты, Господи, в русской столице», –
С ближней звонницы к нам донеслось.

Сколько трудных любовей в России.
Нет, не наш ты по крови, Эрот!
Не твоей легкомысленной силе
Поклоняется здешний народ.

И в счастливом забвенье недолгом
Он привычно к похмелью готов:
К долгой распре меж чувством и долгом,
Серый Гамлет российских садов.

Лампионами парка культуры
Озарён, не горюй, старина:
Всё несчастье счастливой натуры
В том, что горя не знает она.

Календарь свой листает настенный,
Перед сном улыбаясь судьбе,
Как случайная гостья вселенной,
Мирозданья не слыша в себе.

Ирина Евса

(г. Харьков)

Любовь

И она лопочет, не поднимая глаз,
к мусорному ковыляя баку:
«Не посылай мне, Господи, в этот раз
ни кота, ни собаку,
ни мужика: всё спать бы ему да есть.
Дай управиться с тем, что есть».
Огибает лужу с голубем по кривой
И видит его.

Он ворчит, к помойке яростно волоча
сдохшую батарею:
«Западло платить врачам этим сволочам.
К яме бы поскорее
без приблудных тварей и сердобольных баб
самому доползти хотя б!»
Отдышавшись, в бак закидывает старье.
И видит ее.

– Нет, не может быть, чтоб это была она –
в заскорузлой шапке, в тапках, дугой спина!
и ползет зигзагом, словно с утра под мухой.
К слову, я частенько ей наливал вина,
в угловом раю на улице Веснина,
ну, когда она еще не была старухой.

А она, забыв про свой сколиоз, артрит,
по двору плывет, точней говоря, парит
(подбородок вздернут, плечи – назад), срывая
с голубых кудряшек вязаную фигню,
потому что может, ясно же и коню,
не узнать ее, как позавчера в трамвае.

* * *
В туче искрит золотой пирит, влага ползет с гор.
Он говорит, она говорит, все говорят – хор.
И всяк хорист на своей волне: тенор, басы, фальцет –
любых октав и гармоний вне. Но там, где она – центр.
Один вину воздает хвалу, другой – про войну-войну.
Но среди тех, кто прирос к столу, он слышит ее одну.
Что ему до смысла ее речей? – звук подчинил слова.
Она говорит, как журчит ручей, как шелестит листва.
Что ей до прочных его опор, нравственной правоты? –
она не видит его в упор, с другим перейдя на «ты».
И он, от ярости ошалев, – ни выдохнуть, ни сглотнуть –
гудит, как шмель и рычит, как лев, к ней пробивая путь
ревностью звука, нахрапом дна, ведая, что творит.
Его не слышит она одна. Неважно, он повторит.

Олег Чухонцев

(Москва)

* * *
Колючий воздух утреннего Крыма
и этот свет – не ярок, а слепит.
– Скажи, скажи! – но грусть неизъяснима,
лишь галька черноморская скрипит.

Отбушевав, отпенясь, море кротко,
как после близости. И ты со мной.
И сохнет перевернутая лодка
на берегу, забытая волной.

О чем еще? Я был недавно молод
и тоже бушевал. Но поутих.
Как это назовешь: внезапный холод,
озноб восторга и тщету двоих?

– Люблю, люблю! – еще бормочут губы,
а опыт сердца не находит слов,
и тихие серебряные трубы
поют, не слыша наших голосов.

Не говори ни слова. Дай мне руку
на неизбежное. На здесь и там.
На встречу или вечную разлуку.
На память жизни, предстоящей нам.

Никто от своего не уклонится.
Какого же еще подарка ждать?
Какой невосполнимостью томиться?
И так с избытком эта благодать!

* * *
Робея, сама прибежала,
накидку смахнула рывком
и, волосы взбив как попало,
осыпала талым снежком.

А плечи так жарки до дрожи,
так мокро топорщится ворс,
что только ознобом по коже
и страшно, что это всерьез!

Ах, радость моя, успокойся.
К чему наводить марафет?
Присядем. Не бойся, не бойся.
Как зябко! И выключим свет.

О чем ты? Как доводы долги.
Как руки твои холодны.
Не надо, не надо о долге –
Мы только любимым должны.

Да ладно, сочтемся со всеми.
Скорей же! – я сам без ума.
Скорей! – и колени в колени,
и сердце у горла, и тьма.

…А там, за тяжелою шторой,
Где в соснах горит Орион,
протяжно торопится скорый,
влача за вагоном вагон.

Он буфером буфер толкает,
динамо-машиной гремит,
стрекочет, стучит, громыхает,
спешит, затихает, скрипит…

А наша с тобою дорога –
навстречу да в две колеи.
Ты плачешь? Прости ради бога!
Я руки целую твои.

Ты плачешь? Не мучься обманом,
смотри, как счастливо горит
на пальце твоем безымянном
болезненный камень нефрит.

И как хорошо, что мы рядом,
что тёмен случайный ночлег,
и ночь шелестит снегопадом,
и только и свету что снег…

* * *
Заколодили наши пути.
Развело – и путей не узнаешь.
Жар еще не сошёл, погоди!
Веет липой – а ты уезжаешь.

Сохнут губы, а пальцы как лёд.
Что случилось? С какого недуга
так горячечно липа цветет
и глаза избегаеют друг друга?

Ни о чем я тебя не прошу,
уезжай – наша связь добровольна.
На вечерний перрон провожу,
уезжай, уезжай – мне не больно!

Все равно! Что тянуть канитель,
если память копейки не стоит?
Застилай на дорогу постель,
и не стоит об этом, не стоит…

И когда отшатнувшийся свет
поплывет и закружатся тени,
– Я любил тебя! – выдохну вслед
и – ступени, колеса, колени.

И экспресс застучит второпях,
и стремглав за экспрессом летящим
горы шлака на черных путях
вдруг откроются в небе горящем.

Вот и все. И обдаст колею.
И заклинит рычаг семафора.
Ничего. Я и это стерплю.
…И отпустит. Теперь уже скоро…

Надежда Кондакова

(Москва)

* * *
Она стояла на седьмом этаже
у распахнутого окна.
И, как рассыпанное драже,
была ее дрожь видна.

Она проглатывала нембутал
и запивала вином.
И лист сиреневый трепетал
в неверном огне ночном.

Она дышала в трубку всю ночь,
ни слова не говоря…
И ангел силился ей помочь
в преддверии октября.

А на рассвете спросила, где ты,
а я не знала –где ты.
Но вдруг завяли твои цветы,
предвестники немоты.

Она сказала мне: Сорок лет
веду с тобой этот бой…
А я отправила время вспять,
ответила: Сорок пять…

Она вздохнула: Ну все… и вот
победа твоя близка,
уже снотворное не берет
с полфляжкою коньяка.
…И вдруг на меня из ее окна
надвинулась глубина.
И стала жалость моя нежна,
отчаяния полна.

Я так любила тебя в ту ночь
неслышно, издалека,
пока меня уносила прочь
невидимая рука,
и нерожденную нашу дочь
баюкали облака.

…Тех лет и бед провалился след.
Но, ветреницы судьбы,
слепые мойры идут на свет
из интернеттолпы.
И мне приносят такую весть,
Ну, просто ни встать, ни сесть.

Мол, генерал, боевая стать,
нарисовал свой дом,
чтобы без памяти выживать.
И научился в нем вышивать
гладью или крестом.

И никогда не узнал о том,
Как у распахнутого окна
Стояла его жена…
Как жалость моя к ней была нежна
Отчаяния полна.

* * *
Что с нами, милый? Мне все чаще
идет на ум:
так виноград последний слаще –
почти изюм.

Так на прошедшие мытарства,
каменьев град,
отдав полжизни и полцарства,
уже глядят.

Так не зовут уже, не ищут
земных утех,
а молча ждут на пепелище,
чтоб выпал снег.

Все так…Но если ночкой каждой –
о, исполать! –
то умирать дано от жажды,
то вновь пылать?

И если это не расплата
и вход в пике,
а просто нежностью прижата
щека к щеке?!

…Знать, на осеннем одиноком
уже пути
Господь обвел нас дольним оком
и – дал пройти.

Вальдемар Вебер

(г. Аугсбург)

* * *
Однажды рассторгнуть договор с суетой,
подолгу стоять у окна,
глядеть на улицу после дождя,
на сверкание листьев
в рассеявающемся тумане…
Вымести из души
полову,
все, без чего обойтись возможно.
Утро светлеет,
ты распеваешь на кухне,
полуодетая, ненакрашенная,
готовишь кофе,
без которого
обойтись невозможно.

В майском лесу

Осина звенела
таинственным звоном
старинного серебра

Осина шуршала
как женское платье
задетое тёплым ветром

Осина дрожала
взглянув
в темноокую бездну любви

Музыка эльфов
осина
бледнолицая на ветру.

* * *
Вокзал. Перон. Чемоданы.
Толстая проводница.
Наше прощанье.
Там, за пространством фото,
ночь, темнота, бездна…
А здесь светлый день,
твое летнее платье,
завиток у виска,
любовью у вечности
отвоеванное мгновенье

Геннадий Калашников

(Москва)

* * *
Ночная река, расширяясь, беззвучно уходит во тьму,
там что-то дрожит и пульсирует слева
поток замирает, и низко склонилось к нему
бессонницы серое голое древо.

Тяжелая птица сутуло сидит на суку,
из мрака во мрак переходит неясная нежить.
Прихлынет волна – про любовь и тоску,
отхлынет волна – про разлуку и нежность.

Такая любовь, что и ельник горбатый колюч,
такая разлука, что реку сгибает в излуку.
Сквозь черную воду мерцает серебряный ключ,
и больно туда опустить ослабевшую руку.
Как страшно река обрывается: сразу и вне
любых оговорок, всплывает изглоданный ревностью камень,
дробится луна на беззвучной покатой волне,
и рыбы плывут, и луну задевают боками.

* * *
Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,
и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,
как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,
как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, –
и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,
а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь.
огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,
и голос твой говорил в огне: теперь живи без меня, –
и это все будет сниться мне, покуда я буду жить,
какая же мука спать в огне, гудящим пламенем быть,
когда-то закончится этот сон, уймется пламени гуд,
и я вскочу в золотой вагон, везущий на страшный суд,
конец октября, и верхушка дня в золоте и крови,
живи без меня, живи без меня, живи без меня, живи.

Марина Кудимова

(Москва)

* * *
Уходя, возвращайся…
……………………….С глаз долой
Из сердца не вон.
Поезд дёргается натужно…
Не на собственной шкуре опробован разве канон:
Вместе тесно – врозь скушно?

Вновь тебя приглашаю не к дачному гамаку,
Не к шалашному раю,
Но когда говорю, что я жить без тебя не могу,
Это значит, что я умираю.

Брачная ночь

Мы плачем и не унимаемся
В ночь свадьбы на осенней тяге.
Мы греемся – не обнимаемся,
Храбрящиеся доходяги.

Испелась наша тень до фистулы,
Душа висит на нитке в теле.
Пять лет водили нас без выстрела
И не снижаясь мы летели.

Пространство уступило времени
Двух отощавших диких уток,
И, как бы в виде замирения,
Нам дали сесть на двое суток.

Но через сутки или около
Мы – долее не потянули –
Уснули, как живые, чмокая
И ужасаясь, что уснули.

И так, дыша друг другу в волосы,
Мы б, может, навсегда остались,
Но к нас идут сквозь лесополосу
И требуют, чтоб разлетались.

И, к изумлению всеобщему,
Нас удручает расставанье,
И, кажется, впервые ропщем мы,
А это – признак оживанья.

Андрей Коровин

(г. Подольск)

Бабочка в гранатах

Ольге

* * *
любовь не объясняет почему
она идёт в заведомую тьму
и просит то прощенья то морошки
её страданий песенка проста
всегда раскрыты жадные уста
всегда узки любовные дорожки

любовь не переделать никому
она не верит дружбе и уму
идёт как королевская охота
по запаху по чаще напролом
и бьётся насмерть сердцем или лбом
не вписываясь в башню поворота

любовь смертельна как хороший яд
целует в губы часто невпопад
ни правых у неё ни виноватых
она сама и жертва и судья
она сама и водка и кутья
и бабочка цветущая в гранатах

* * *
давай попробуем шампанское
откроем пробочку внутри
и улетят как мушки шпанские
стыда ночного снегири

подруга рыжая жеманница
по краю скользкому пройдёт
от ласк опасных зарумянится
в мои объятия падёт

что делать нам в закрытой комнате
где только голые огни
средь рук и ног в любовном омуте
они там мечутся одни

* * *
я лежу не проснувшись в зелёное небо гляжу
ты ложись со мной рядом я много тебе покажу
покажу из коричневой почки рожденье листа
покажу как листок обрывается ветром с куста

покажу как целуют своих соловьих соловьи
как алкаш дядя Витя к тёть Наде ползёт по любви
как бутылка с бутылкой над мусорным баком парят
как соседские кошки со мной о тебе говорят

как малярная кисть прижимается к телу стены
как почтовая марка горчит от солдатской слюны
как кричит мёртвый тополь космическому кораблю
я люблю! ялюблю! ялюблюялюблюялюблю!!!

Иван Жданов

(п.г.т. Симеиз)

* * *
Любовь, как мышь летучая, скользит
в кромешной тьме среди тончайших струн,
связующих возлюбленных собою.
Здесь снегопада чуткий инструмент,
и черно-белых клавишей его
приятно вдруг увидеть мельтешенье.
Внутри рояля мы с тобой живем,
из клавишей и снега строим дом.
Летучей мыши крылья нас укроют.
И, слава богу, нет еще окна –
пусть светятся миры и времена,
не знать бы их, они того не стоят.
Приятно исцелять и целовать,
быть целым и другого не желать,
но вспыхнет свет – и струны в звук вступают.
Задело их мышиное крыло,
теченье снегопада понесло,
в наш домик залетела окон стая.
Но хороша ошибками любовь.
От крыльев отслоились плоть и кровь,
теперь они лишь сны обозначают.
Любовь, как мышь летучая, снует,
к концу узор таинственный идет –
то нотные значки для снегопада.
И черно-белых клавишей полет
пока один вполголоса поет
без музыки, которой нам не надо.

* * *
Такую ночь не выбирают –
Бог-сирота в неё вступает
и реки жмутся к берегам.
И не осталось в мире света,
и небо меньше силуэта
дождя, прилипшего к ногам.

И этот угол отсыревший,
и шум листвы полуистлевшей
не в темноте, а в нас живут.
Мы только помним, мы не видим,
мы и святого не обидим,
нас только тени здесь поймут.

В нас только прошлое осталось,
ты не со мною целовалась.
Тебе страшней – и ты легка.
Твои слова тебя жалеют.
И не во тьме, во мне белеют
твоё лицо, твоя рука.

Мы умираем понемногу,
мы вышли не на ту дорогу,
не тех от мира ждём вестей.
Сквозь эту ночь в порывах плача
мы, больше ничего не знача,
сойдём в костёр своих костей.

Вадим Месяц

(Москва)

У моря

Я вспоминаю на исходе дня
про времена, когда гостил на море
у друга, где в широком коридоре
он раскладушку ставил для меня,
и приносил холодное вино,
и для себя придвинув стул тяжелый,
садился на него беспечно голый
и молча до утра курил в окно.

Он наполнял сивухою стакан,
и выпивал, не говоря ни слова
о жизни, что избыточно хренова,
хотя пестра как шумный балаган.

Он у окна сидел как на посту,
и слушал море будто фугу Баха,
лишенный вдохновения и страха,
вцепившись взглядом в неба пустоту.
И шум моторов в аэропорту
не различал с прилежностью монаха,
он слушал воду и следил звезду
что поднималась над горой Сарпаха.
И только это он имел в виду.

Он знать не знал названия страны,
в которой жил и будет похоронен,
а видел только радость впереди.
Я уходил в постель его жены,
где был уже давно не посторонним,
и целовал ей шрамы на груди…

В таких домах положено молчать.
И он молчал, и женщина молчала.
И я в гостях к молчанию привык.
Хранил в столе чернила и печать,
ключи от старой лодки у причала.

И на замке всю жизнь держал язык.

Любовь

Глянешь – и ясно, когда предаст.
Поставлю на десять лет.
Мертвой земли черноземный пласт,
словно стекло на свет.
В мертвой земле прорастет зерно.
Горечь сожми в горсти.
Рано ли, поздно – мне все одно.
Нам с тобой по пути.

Светлана Кекова

(г. Саратов)

* * *
Любовь отбрасывает тень тоски и торжества,
как это делает сирень – цветы ее, листва,

и узловатый узкий ствол, и ветви на весу,
как я тягчайшее из зол в груди своей несу.

Любовь, лицо рукой закрыв, не видит наших слез.
В буддийских храмах старых ив, в больших церквах берез

засвищут птицы, запоют о счастье без вины,
кукушка наведет уют в часовне бузины.

Травою зарастет пустырь, и съест огонь зола,
и будет леса монастырь звонить в колокола.

А ты, любовь, пройди, как тень, волною в небо хлынь,
как эта сладкая сирень, как горькая полынь.

* * *
Любовь одна, и смерть одна, и зренье мучит слух.
Вода влажна и холодна, огонь горяч и сух.

И ты у бездны на краю отбрасываешь тень,
когда в искусственном раю уже цветет сирень.

Там нет шипов у розы Эль, птенцов у птицы Аль,
и так узка пространства щель, что мне уйти не жаль

туда, где время как прибой, как пена волн морских,
и где лежит песок рябой на стогнах городских.

Как облик смерти смертным чужд! Глаза ее узки.
Она огонь для наших нужд разрежет на куски.

Мизинец в пламя опусти, чтоб роза рая Эль
могла, как облако, цвести за тридевять земель.

Прости меня, мой жар и пыл, страданье и восторг.
Какой Завет меж нами был и кто его расторг?

В ущелье плоти плачет дух, о милости моля,
но воздух холоден, и сух, и горек, как земля.

Там громоздится гроб на гроб, там прах идёт на прах,
и ты целуешь время в лоб, скрывая стыд и страх.

Но странным светом губ изгиб навеки осиян,
когда из моря стая рыб уходит в океан.

Ефим Бершин

(Москва)

* * *
Я уже, наверно, тебе – никто.
Я тебе в этом времени журавлином –
как в шкафу отслужившее век пальто,
пересыпанное нафталином.

В небесах оставлены голоса
журавлей, что осенью улетели.
Умирая, оставлю тебе глаза,
чтобы день и ночь на тебя глядели.

* * *

Елене Черниковой

Осенний обморок. Лысеющий ноябрь.
Осколки листьев – августа осколки.
Жизнь погружается, как Китеж в Светлояр,
на дно заиндевевшего поселка.

Осенний обморок. Изнемогает дол.
И так пугает дальний грай вороний,
что так и хочется запрятаться в подол
добропорядочной Февроньи.

Осенний обморок. И медленно на нет
сошла луна сверкающей подковой.
И тихо так. И пробуется снег
на роль врача в больнице поселковой.

Как хорошо, что мы теперь вдвоем,
и снег приносит истины простые,
о том, что мы еще переживем
и тишину, и зиму, и Батыя.

Вячеслав Куприянов

(Москва)

Любовная песня

Я в лодке песню перевозил
От берега до другого.
Кто меня звал, и кто позабыл,
Кто не узнает снова?

Песня отталкивалась от весла,
веселья воды не чуя,
онa пылала, стыла, плыла,
плела про любовь былую.

С ней волны спорили наперебой,
Дал ветер ей волю шквала.
Она не давала мне быть с тобой,
Тебе быть с другим мешала.

Ее от воды отраженный взлет
Был слит с соловьиным свистом,
И именем молчаливых высот
Он был причислен к пречистым.

Песня касалась крон и корней,
Свиданий ждала под часами.
За то, что туман стелился над ней,
Туман был взят небесами.

А я так берега и не достиг,
Да там меня и не ждали.
Но этой песни рассветный блик
Достиг ли твоей печали?

* * *
Жить морякам не сладко,
Море не тишь да гладь.
А на земле загадка –
Как любовь отыскать?

К колодцу пройду без лоции,
Встав ни свет, ни заря.
Сводят людей колодцы,
А разводят – моря.

Олеся Николаева

(Москва)

До небесного Ерусалима

Ты теперь еретик и раскольник.
Перейдя роковую черту,
рассыпаешь мой дактиль, мой дольник,
мой анапест в опальном скиту.

Это – птицам на корм, это – трели
бегства в небо, когда дотемна
лжепророками Иезавели
дух измучен, душа стеснена.

Это – близко последняя битва:
буря, клекот, биение крыл.
Это – бдение, это – молитва,
это – то же, что ты говорил:

«Проведи меня полем до спуска,
по оврагу и дальше – средь тьмы,
довези до Козельска, до Курска,
до Колязина, до Костромы.

До чертога, плывущего мимо,
где стоят херувимы, грозя.
До небесного Ерусалима… »
Дальше – некуда. Поздно. Нельзя.

Забвенье

В локтевом суставе тикнув, в чашечке коленной
молодой пчелой жужжит, стрекозой стрекочет,
Иерусалим небесный облетает сокровенной
мыслью, губы в Мертвом море мочит…

С головой четвероликой жизнь! Усеяла очами!
Взоры около летают, оводы, шмели и слепни,
но для прошлого – ослепли эти очи,
…………………………………………………..и ночами
слышно только, как забвенья запахи окрепли.
– Дорогая, – говоришь мне, уводя из дома в слякоть
и средь гор таская бесполезных, –
для того оно, забвенье, чтоб – не помнить,
…………………………….чтоб – не плакать
о предателях прекрасных, о лжецах чудесных!

Для того оно такое – бархатное – покрывало,
с черным ворсом, с острой блесткой,
в звездах полуночных,
чтобы ты – не убивалась,
……………………чтобы ты – не горевала
о лукавцах гениальных, гордецах роскошных!

Я и так уже – не помню. Я и так уже – не вижу.
Я и так уже – не роюсь в этой свалке
мертвых жужелиц, улыбок, тайных писем из Парижа…
Только запахи со мной играют в салки!

Игорь Караулов

(Москва)

* * *
Не дотерпело сердце до весны.
Приехал поглядеть, как вы живёте.
Одна из лучших девочек страны
меня встречала на своей тойоте.
Мы обсуждали разные дела,
а город был одна большая льдина.
Одна из лучших девочек цвела
и «эр» не выговаривала дивно.
Да что нам проку в этой букве «эр»?
Её слова звенели как подковки.
Не чистят город – что у вас за мэр?
И где у вас нормальные парковки?
Наверное, я был тогда неплох.
Меня звала на фотовернисажи
одна из лучших девочек, из трёх,
на это время в отпуске от пряжи.
Мне говорят, не надо эскапад,
угомонись, оставь надежду детям.
Куда ни кинь, я всюду виноват,
а оправдаюсь, может быть, вот этим:
одна из лучших девочек страны
так на меня однажды посмотрела,
как будто я забыл надеть штаны
или с души сползло на землю тело.
В единую картину соберу ль
все эти знаки, отзвуки? Едва ли.
Потёртое сиденье, правый руль,
но сердце – слева, как у смертной твари.

Галина Погожева

(Париж)

* * *
Уже пройдя сквозь не было и было,
Последний свет стекает с острия.
Уж все равно, уж я лицо забыла,
Но все играет музыка твоя.

Она – душа, кричащая: – Изведай! –
И срыв потока, лечащий мигрень,
Когда о счастье лгут велосипеды,
Летящие сквозь белую сирень.

Еще звездой отравленной не мучась,
Мы не под ней ли грызли удила,
Когда, решаясь, не судьба, но участь
Над нами крылья синие зажгла?

И в тесноте ее надкрылий майских,
В часовенке из тяжкого свинца
Мы, задыхаясь, сбрасывали маски
И раздвигали тени у лица.

Они, как пряди, падали, как пряди,
Они, как третий, были у плеча.
Вот так за соучастие в обряде
Мы приобщеньем платим сгоряча.

Оно – все то же зеркало кривое
И пахнет пылью, болью, январем.
Но все равно над краешком прибоя
Мы полетим, покуда не умрем.

Сафо

Зачем воззвал из немоты,
Я знаю. Но не знаю,
Зачем сказал: Не Геба ты,
А женщина земная.
Я постарею? Но и те
Окажутся не краше.
Я отражение в воде
Руками взбудоражу.
Подобен остров кораблю,
И я, храня надежду,
На юных женщинах люблю
Прозрачную одежду.
Она, как парус, на восток
Летит – пора проститься.
Останусь юной, как цветок,
Насмешливой, как птица.

Ольга Афиногенова

(Москва)

Без десяти

Без десяти, мой хороший, без десяти.
Как, я не знаю, но все же пора идти,
Мартом бензиновым легкие полоскать.
Только вот простыни к нам приросли опять,
За ночь пустили корни в каждый изгиб,
С мясом сдираются. Так и Геракл погиб,
Мир его праху. Но мы-то с тобой сильней,
Сколько уж мы списали подобных дней!
Нашим победам славным потерян счет.
В небе уже крадется твой самолет,
Чует тебя и голодным брюхом урчит,
Шеей драконьей водит. И нет причин,
Чтобы забиться в теплую конуру,
Кроме меня. Но я сама поутру
В лоб тебя поцелую без десяти:
«О, не пугайся, просто пора идти».

Вот наступит срок

Вот наступит срок, и тогда я и ты
Полетим смотреть зимних птиц Ялты,
Забывать грехи, вспоминать мёртвых,
Сквозь оконный свет обнимать море.
Положил рыбак свой улов на блюдо,
Там, где ты, Гаий, там и я буду.
Я – твоя жена и на дне моря,
Я жива, жила только здесь с тобою,
Проклиная, злясь, но и помогая,
Ubi tu Gaius, ibi ego Gaia*.
Ты прости, проснись – на краю пирса,
Разбудив меня, правят чайки пир свой.
В спальне вдруг вспорхнёт зимних птиц стая,
Там, где ты, Гаий, там и я, Гаия.

*«Где ты Гаий, там я Гаия» – формула, входившая в обряд бракосочетания в древнем Риме.

Александр Шмидт

(Берлин)

Азбука Брайля

Азбуку любви
мы тогда
заучивали наизусть
тактильно

все выпуклости и впадинки
всхолмия и ложбинки

мы читали друг друга
на ощупь
Как слепые
Песнь Песней

Глаголы прошедшей земли

Есть маленький остров Бали,
Где в снах мы только бывали.
Там, щурясь от солнечной пыли,
Ты скажешь: «любили, забыли»,-
Глаголы прошедшей земли,
Куда мы с тобой не доплыли.
Хотели, но не смогли.

Золотое правило Пифагора

Снег был
Белый белый
Чистый чистый
Ты написала на снегу
Сашка я тебя люблю
Это я потом узнал
Золотое правило Пифагора
Никогда
Ничего
Не пиши
На снегу

Андрей Санников

(г. Екатеринбург)

Осень

К ночи
надломится тихо за горлом моим позвоночник.
Лицо
станет древесным листом
и ляжет
в поверхность лица твоего, оборвавшись
И память
лохмотьями грузными хлопает сыро над нами.

* * *
Венозная! Возница-зной
вожжами бронзовыми знает,
пересекая голос мой,
о том, что после будет с нами.

Толчками узнавая звук
лоснящийся, наклонный, жадный, –
кровь озирается из рук.
Возница меркнущий, куда мне?

Вот и спроси его спроста.
Вытягивая слух на ощупь, –
спроси его. Прощённым проще.
Осталось досчитать до ста.

Герман Власов

(Москва)

* * *
Ждать сказала. Вот я хожу и маюсь.
Стою на улице, обратно не поднимаюсь.
Дождь пошел, сирень жмётся к балкону.
Говорю по домофону:
– Дождь, когда уже идем? –
Обожди под дождем.

Через полчаса вышла,
искала зонтик туфлям под цвет.
Дождь уже перестал, появился свет.

Шли до метро пешком, обходя осколки луж.
Жена и муж.
До станции Верхние Лихоборы,
цвет был – каким красят заборы.

* * *
Безымянным чуть поддеть затылок,
наклоняя в зеркала квадрат:
ряд бутылок, лампа и обмылок,
металлический, стеклянный ряд.

Слушай, как звучит подробный зуммер,
превращая в облако меня.
Посмотри: твой прежний образ умер,
ты купаешь синего коня;

и себя, как берег в полупрофиль,
с головой в фарфоровый пролив.
Ты проносишь кофе по Голгофе,
растворив его и не пролив.

Белизну закатанного склона
белою салфеткою сорвут.
Выходи на свет весны, Иона,
в этой парикмахерской «Уют».

Говори: настала жизнь иная,
ножницами быстрыми шурша.
Легкость непривычна головная
и облита синевой душа.

Ирина Гумыркина

(г. Алматы)

* * *
А счастье есть. В каких-то мелочах:
В дрожащих от волнения плечах,
Которые укутывают нежно,
В хороших книгах, в песнях в голове,
В опавших жёлтых листьях на траве,
Когда идёшь и верится с надеждой:
Ещё чуть-чуть – и я смогу дышать,
Как в первый раз, спокойно, не спеша,
Почувствовать на вкус осенний воздух,
Смотреть на небо через сеть ветвей
И ощущать себя ещё живей,
Чем кажется, – как будто снова создан.

И в сумеречном парке тишина
Созвучна станет сердцу, как струна,
Которую настраивали долго.
Послушай, как её мажорный звук
Пространство заполняет всё вокруг,
И мы уже не существуем толком.

Нина Габриэлян

(Москва)

* * *
… И я хотела уйти,
Но женщины из моего рода –
Все вместе:
И старая прабабка,
И покойная бабка,
Которую в юности бросил муж,
И все остальные женщины из моего рода –
Меня ухватили за руки
И толкнули меня к тебе.
Ты посмотрел на меня удивленно
И мне вновь захотелось уйти,
Потому что увидела я,
Как в глазах твоих, помолодевших внезапно,
Осторожно и мягко ступая,
Прокралась пантера
И скрылась.
Да, я хотела уйти,
Но женщины из моего рода –
Недолюбленные, недоласканные,
Недоцелованные женщины –
Подняли плач и вой.
Они вопили, стонали, дергали меня за рукав…
И разве могла я уйти,
Если женщины из моего рода,
Все женщины из моего рода,
Изголодавшиеся женщины,
Хотели твоей любви?!

Инна Кабыш

(Москва)

Мария Антуанетта

У меня в Трианоне деревьев подстрижены кроны,
будет ночь – будет бал: королевское наше житье.
Но я чувствую кожей, моей ты робеешь короны.
Перестань, дурачок, я ж в постели снимаю ее.

Я корону сниму, но сначала сними остальное:
мои туфли, подвязки, чулки, кружева, кружева…
Поскорее, родной! Скоро утро настанет стальное
и потребует хлеба, и смелют меня жернова.

Но должно же меж ночью и утром быть что-нибудь третье,
но должно ж между жизнью и смертью быть что-то еще…
Я корону сниму, как бродяга снимает отрепья,
и мне станет теплее, тепло, горячо, горячо..

Впрочем, стой…Ничего мы уже не успеем с тобою…
Вот идет мой народ – и я чувствую боль в волосах,
потому что короны снимают всегда с головою.
Так что я без всего буду ждать тебя на небесах.

* * *
Я люблю тебя так, словно я умерла,
то есть будто смотрю на тебя с того света,
где нам каждая жилочка будет мила,
где любовь так полна, что не надо ответа.

Мне не нужно уже от тебя ничего…
Все земные сужденья о счастии лживы,
ибо счастье – оно не от мира сего.
И тем более странно, что мы еще живы…

Елена Исаева

(Москва)

* * *
Прости мне обидное слово,
Я вовсе не из своенравных.
Я просто любила такого,
Которому не было равных.
Прости, что мне выбора нету,
Что вновь оживу я едва ли.
Когда появлялся он где-то,
Все женщины там замолкали.
Из космоса вечностью дуло,
Душа в поднебесье взмывала.
Теперь, говорят, он – сутулый,
Седой и от жизни усталый.
Прости мне, что прошлое давит,
Что нету на свете другого
И что ничего не исправит
Ни космос, ни вечность, ни слово.

* * *
Мне говорят: «Ты где?» – а я в полете!
Я упиваюсь мелочью любой.
Как хорошо сидеть в кафе напротив
Тебя и разговаривать с тобой.

И в целом мире только этот столик –
Он в облаках царит над суетой.
Слова ложатся сами прямо в столбик
И рифмой завершаются простой.

И, может, где-то солнце угасает,
А где-то люди проливают кровь…
Но в этот миг вселенную спасает
Любовь моя, любовь моя, любовь…

* * *
С тобою утром распрощавшись,
Тиха, как мудрая змея,
Своих сограждан одичавших
Улыбкой раздражаю я.
Я раздражаю их походкой
И тем, что чувствую весну,
И тем, что извиняюсь кротко,
Когда кого-нибудь толкну.
Им это кажется опасным –
Когда я взгляды их ловлю,
Они становятся причастны
К тому, что я тебя люблю.

Андрей Попов

(г. Сыктывкар)

* * *
У памяти внезапный пыл…
А, может, некая расплата.
Вдруг вспомнил женщину –
Любил
Её, наверно, я когда-то.

Ни в сердце и ни в голове –
Ни умиленья,
Ни кошмара.
Она шагает по Москве,
А я иду по Сыктывкару.

Зачем в мечтах поцеловал
И обнял бережно за плечи?
Зачем мне это?!
Вздох.
Слова.
Я никогда её не встречу.

А встречу,
Что скажу?!
– Мила!
Как будто нет в тебе подвоха.
Еще скажу,
Что жизнь прошла
И без неё совсем не плохо.

И ничего такого, чтоб
Жалеть.
И никаких трагедий…
Приедет. Бросит розу в гроб…
Хотя, конечно, не приедет.

* * *
Все звуки мира, взгляды с колоколен,
Труды и дни – иные, чем вчера.
Теперь иные Данте и Бетховен,
На хуторе в Диканьке вечера.

Ты вносишь в мир такие перемены,
Что я ищу во всем иной мотив.
Ты говоришь мне, округлив колены,
Точней сказать, колени округлив:

– Забудь свои сердечные ошибки,
И музыки трагический металл.
Кругом война – а ты играй на скрипке…
Я никогда на скрипке не играл.

Сергей Пахомов

(дер. Мерёжа Вологодской обл.)

Водопад

Лауре Цаголовой

Так молится вода… Нет никакого смысла
Писать о чудесах, таящихся в душе.
Звезда как мотылёк вспорхнула и повисла
И до сих пор висит на сонном камыше.
Природа – это храм, где тысячи молений
О чём или о ком так трудно вплетены
В мой заповедный сон, туманный и осенний,
Что можно умереть, не прерывая сны.
Но, возвратясь сюда, присев у водопада
На старую скамью иль камень, без труда
Я досмотрю мой сон, где бледная наяда
В тени плакучих ив… и молится вода.
Молись, как я молюсь в постылой церковушке,
Пока не застят свет пугливые глаза.
У смерти смерти нет – лишь ушки на макушке,
Чтоб слышать, как грядёт последняя гроза.

Усть-Кут

Пусть так. Усть-Кут мне ночью простучал:
«Укутайся, устроившись уютно.
Есть речка, недостроенный причал,
Подруга-иркутяночка…» Иркутка?
Чем глубже озеро, тем чище в нём вода,
Любовь сильней, чем сдержаннее слёзы…
Лёд, как стекло, точнее, как слюда –
Кристальность льда обкатывают звёзды.
Как рыбий жир, по капельке луна
Стекает в безымянную посуду:
В сосуд реки. Бутылочного дна
Осколки разлетаются повсюду.
Покажется, осколки – мотыльки,
Покажется, теплы рукопожатья
И воды замерзающей реки
Сомкнулись в долгосрочные объятья.
Увы, не так… Усть-Кут – наш закуток,
А руки наши– птицы на распутье.
Чем яростней, стремительней поток,
Тем ближе отрезвляющее устье.

Михаил Грозовский

(Москва)

* * *
Не всем назначена любовь,
но всем назначена дорога.
Мужайся, брат,
………в пути от Бога
не всем назначена любовь.

А если явится к кому
на взлёте лет или на склоне,
то слепо, вдруг… на переломе,
из близи в даль, из света в тьму.

И не затем, чтоб скрасить путь
или судьбу переиначить,
а душу вспышкой обозначить
и мигом вечность обмануть.

Твой образ

Твой образ. Он глядит из пустоты
и вдруг становится значительней, чем ты.
За ретушью времен изъяны не видны.
Как в тусклом зеркале черты приглушены.

И чем нас больше разделяет дней,
тем для меня он ближе и родней.
Поверишь, о потерянном скорбя,
я образ твой люблю сильней тебя.

Ольга Аникина

(г. Санкт-Петербург)

Из «Тихого цикла»

* * *
они ещё целуются, стоят
у самой кромки Финского залива,
похожие на выброшенных рыб,
и чуют смерть,
хватают воздух ртами,
а вместо вдоха получают – губы,
да соль земли, горчайшую на вкус.

они ещё целуются, а мы
вдоль берега в молчании проходим,
глядим на чаек, ищем гребешки
…………………………………..
нам что не больно – то уже смешно.
что больно – тоже повод для улыбки.
бежит собака, облако бежит,
скрывается в тени за валунами.

…они ещё целуются? о да!
ах, юные, больные и смешные.
ну ладно,
что тебе теперь до них.
пойдём домой, я чайник вскипячу.
ты помнишь, как смешливая волна
выбрасывала нас на зыбкий берег?…

мы были дети солнечной Эллады,
и нами олимпийцы любовались,
пригубливая медленный напиток
из круглых чаш.

Сергей Ивкин

(г. Екатеринбург)

* * *
Квантовая психика распада
для того, кто смотрит сквозь хрусталь,
выглядит как мелкая награда,
стоило бы выкинуть, да жаль.
Пусть хранится на каминной полке
средь мизерных пластиковых штук.
Это лучше, чем носить наколки
или душу выдохнуть в мундштук.
Посмотрите, правда, крайне мило,
разве ль я не умница? Стоят
алебарды, грабли, пики, вилы,
всё, чем оцарапывался, в ряд:
память, нашинкованная в мессу,
вера, утрамбованная в грусть,
психика, устойчивая к стрессу,
но слегка разболтанная. Пусть.
Как прекрасен дом в пожаре лета!
Ничего не сохранить в огне.
Господи, а можно взять вот это?
Честно-честно, очень нужно мне.

* * *
Та музыка, которая тебе
послы… Шла ожидаемым ответом,
как надпись проступила на ребре
почти истёртой в зеркало монеты,
рекламою какой-то ерунды
звучавшая – в момент преобразилась
свидетельством «есть Райские сады,
и херувимы, и Господня милость,
блаженная? мучительная? связь
всего со всем, и ничего не дробно,
всё сохранится, сбудется». …шалась…
И только Вавилона гул утробный.

Василий Нацентов

(г. Воронеж)

* * *

Пока мы говорим…
Гораций (Фет)

Осень. Закат. Свет золотой прячешь ты, Азия горная,
как бы в карман, в складку хребта, как дорогое кольцо.
Вот бы и нам, радость моя, женщина вечная, гордая,
взять и залечь в сырость и тишь, солнечных слушать скворцов.

Что говорить, это любовь, это случайность и вымысел,
это последняя воля твоих диких тянь-шаньских лесов.
Мак, василистник, кизильник, шафран – кто тебя, милая, выносил?
Здесь, на краю, шорох и снег, шёпот чужих голосов.

Память одна третьего дня, третьей мучительной ночи:
сохнущий в сумерках веточек хруст, почек слепая возня.
Асклепиадов нетронутый стих долог, но жизни короче –
александрийцы – спокойный, строги – больше не примут меня?

Это конец? Нет, холода. Буду вино очищать и мне
боги простят дерзость мою и остальное пройдёт.
Я улечу. Только скажи. Слышишь, ревёт на прощание
аэрофлотовский белый, как свет, белый, как смерть, самолёт.

Дмитрий Артис

(Москва)

* * *
У меня есть право на бессмертие,
у тебя такого права нет.
Почему же только ты заметила
над равниной восходящий свет?

Только ты в распахнутые окна
улыбнулась первому лучу
так легко, что даже чайник вздрогнул
и задул оплывшую свечу.

Только ты, стоящая над бездною,
тонкие расправила крыла,
напевая песенку воскресную
про любовь и прочие дела.

Будто пчёлка в облаке медовом,
светишься на фоне сентября,
счастье расточающая вдоволь,
втайне берегущая себя.

Дарья Ильгова

(Москва)

* * *
Белое в синем, золото в голубом –
Блики косые бежали по побережью.
Галечный пляж пустой, выступавший плешью.
Прямо над ним – невысокий стеклянный дом.
Сколько любви подарено вскользь ему.
Лето для эскимосов – зима в Крыму.

Плыл над волной розоватый закатный дым,
В нём оживали чёрные птичьи пятна.
Не идеально, нет, не пойми превратно,
Просто легко быть влюблённым и молодым
От суеты городской и тоски вдали,
В зимнем пустом Крыму, на краю земли.

Вот почему даже майским предлетним днём,
Превозмогая бешеный гул московский,
Я воскрешаю в памяти быт неброский –
Комнату, солнцем залитую, как огнём,
В самый рассветный или закатный час
Свет всей земли сберегающую для нас.

* * *
Тихо летает пичужка
В дымке фонарных огней.
Стылая наша однушка,
Сколько намолено в ней.

Сходится быт безнадёжный
Здесь, за верстой столбовой
Жизни твоей бездорожной,
Жизни моей кочевой.

В мире дешёвых иллюзий,
В мире грошовых идей
Силятся взрослые люди
Так походить на людей.

Нам же досталась в награду
Вместе с прости и прощай
Детская наша бравада,
Взрослая наша печаль.

Игорь Волгин

(Москва)

* * *
Три женщины, которых я любил,
и у которых сам был на примете,
и с коими расстался, как дебил, –
из них, положим, двух уж нет на свете.

Одна была созданием небес,
чистейшим сном, сияньем глаз невинных.
Ее портреты асы ВВС,
взмывая к звездам, вешали в кабинах.

Она, грустя, садилась за клавир.
Она простых придерживалась правил.
И, может быть, оставила сей мир
лишь потому, что он ее оставил.

Зато другая наломала дров –
безбашница, что гарцевала в Битце,
изменщица, оторва из оторв,
чьи ножки были лучшими в столице.

Она портвейн глушила из горла,
зане искала душу в человеке.
И, не найдя, до срока умерла –
не знаю точно, кажется, в Бишкеке.

О третьей же я лучше умолчу.
Лишь уповаю с истовою силой,
что на помин души ее свечу
мне не затеплить, Бог меня помилуй.

* * *
Твои инициалы схожи со словом ОК.
Сорок лет миновало уже, дружок.
Но, завидев литеры О и К,
как дурак, я вздрагиваю слегка.

Будь я сладкоголосым, что твой Алкей,
я, наверно, шепнул бы тебе: окей!
И, быть может, юная, как Суок,
ты опять явилась бы – прыг да скок.

Но давно перепутан весь алфавит,
и от гула вечности нас знобит.
И нельзя, твои руки сжав поутру,
снова лгать, что я без тебя умру.


Вернуться назад