ИНТЕЛРОС > №2, 2019 > Арт­группа #белкавкедах

Евгения Баранова, Анна Маркина, Олег Бабинов
Арт­группа #белкавкедах


07 июля 2019

Арт-группа #белкавкедах впервые заявила о себе на Всемирном дне поэзии в 2017 г., организовав акцию «Плати стихами». Трио поэтов ставит перед собой задачу донести достаточно сложно устроенные, выросшие в профессиональной среде тексты до рядового читателя. Осуществляется это с помощью игровой подачи материала, перфомансов, активного общения с аудиторией, синтеза жанров и видов искусств, проведения разного рода чтений с участием десятков современных авторов. Поэты выступают с многочисленными сольными концертами как в Москве на знаковых площадках (ЦДЛ, Булгаковский Дом, музей Пушкина, «БиблиоГлобус» и др.), так и в других городах: Брюсселе, Риге, Петербурге, Липецке, Ростове-на-Дону и т.д. Подборки #белкивкедах напечатаны в «Дружбе Народов», «Южном Сиянии», «Независимой Газете», альманахе «Среда». Критические статьи об арт-группе вышли в «Homolegens», «Литературной России», «Независимой Газете», «Лиterraтуре» и пр. О том, насколько велика текстуальная общность Анны Маркиной, Евгении Барановой и Олега Бабинова, и об особенностях их поэтик можно прочитать мнения в критических обзорах.

Евгения Джен Баранова

Стихотворения

Об авторе: Родилась в 1987 году в Херсоне (Украина). Окончила Севастопольский национальный технический университет. Публиковалась в журналах «Плавучий мост», «Дружба народов», «Prosodia», «Крещатик», «Homo Legens», «Юность», «Кольцо А», «Плавучий мост», «Зинзивер», «Москва», «Футурум АРТ», «Дальний Восток», «Дети Ра», «Южное сияние» и других. Лауреат нескольких литературных конкурсов, премии им. В. П. Астафьева (2018). Автор трех поэтических сборников, в том числе книги стихов «Рыбное место» (СПб., Алетейя, 2017). Участник арт-группы #белкавкедах. Живет в Москве.

Дом на набережной

Время уходит.
Время.
Время всегда уходит.
Девочками на пляже
просит не провожать.
Путается в тельняшке тканевый пароходик.
Падает на лужайку чистый чужой пиджак.
Дети кремлёвских спален слушают пианино.
Радионяня Сталин ловит остывший дым.
Время летит над всеми набережной недлинной.
Время летит над нами Чкаловым молодым.
Фабрика-комсомолка не выключает примус.
Главная рыба рыщет, маленькая клюёт.
Скоро шальную шею у головы отнимут.
Синий платочек треплет радуга-самолёт.

* * *
Не для счёта, не для денег
в луковице дня
жил какой-то неврастеник,
не было меня.

Собирал ошмётки звуков,
с мразью выпивал.
Он бубнил, шипел, мяукал –
никому не лгал.

Трехколёсен, многоушен,
шестипал, умён,
был он ровен, был он душен,
я совсем не он.

Он бы рифму с ходу выпек,
продал большинству.
Ну а я купаюсь в гриппе.
Начерно живу.

* * *
Когда пощады нет,
но нет и чистой боли,
когда спешишь в ощип,
прозрачен и пернат,
то харкает гортань смолою алкоголя,
то гукает земля над жабрами солдат.

Когда идёшь к тому,
кто был тебе не нужен
ещё вчера, ан нет:
«Всё кончено, малыш», –
внутри тебя шумит и звякает снаружи,
и бабушка зовёт, и дядя, и Черныш.

Когда-куда-зачем,
не всё ли… оборванцу,
не всё ли… воробью, чей коготок увяз.
Приходится смирять.
Приходится смиряться.
Приходится молчать.
И плакать через час.

* * *
– Что за холмик на картоне?
нарисован как?
– Это леший пни хоронит
в юбках сосняка.

Как схоронит, на поляну
вынырнут свои –
дятлы, иволги, жуланы,
сойки, соловьи.

Как запляшут для потехи,
как возьмут в полёт…
Плащ полуденницы ветхий
огоньком мелькнёт.

Выйдет в косах, выйдет в белых,
поцелует в лоб.
И останется от тела
кожаный сугроб.

* * *
Придёшь домой, ненастный, хмурый,
и ну под лампочкой мерцать.
Скрипят земные арматуры,
дрожат тарелок озерца.
А ты стоишь – забытый, трезвый,
не подчинённый никому.
Глядишь, как зеркало надтреснуть
успело за зиму, лишь муть
в нем отражается. Твой голос
засох, как выпечка, застыл.
Здесь шерсть на свитере кололась,
кряхтел под ковриком настил.
Здесь близко всё – и, близоруко
не различив прошедший год,
ты обнимаешь сверху внука
и проступаешь сквозь него.

Колобок

Унеси меня, лиса.
Ты не видишь, что ли,
замыкает полюса
от ресничной соли.
Заблудился, занемог
маменькин разведчик.
Преврати меня в замок
на воротах речи.
Где приставок тополя,
где глаголов корень,
где купается земля
в громе колоколен,
всякий светел, всяк спасён,
всякий безупречен.
Унеси меня, лисён.
Мне спасаться нечем.

* * *
Заливал певцу штабному
беглый инвалид:
«Человек один другому
не принадлежит».
В этой музычке кондовой
средство от потерь.
Человек подобен совам.
Заполярный зверь.
Только крылья промелькнули,
только вымок взгляд…
Но совсем не верить, Юля,
иногда so hard.
Так ли больно? по-другому?
больно – вообще?
Человек – труба без дома.
Ящик без вещей.

* * *
Что будет, если я тебе скажу,
мол, катится сентябрь по этажу,
в капрон скрывая ласточки лодыжек?
Тепло уходит, мало ли нам бед,
зато приходит маленький сосед,
раскутывает маленькие лыжи.
Консьержка заменяет сухостой
на астры, в их строении простом
присутствует желание пробиться.
А я, скорее, бархатец. В дожди
я погибаю с легкостью в груди,
подобно миллионам чернобривцев.
Отставить меланхолию зовут
день города, день выборов, салют.
Оставим их для грусти разрешённой.
Что будет, если я тебе солгу,
мол, солнце не останется в долгу
и вытеплит ложбинку для влюблённых?

* * *
Поезд дальше не поедет.
Просьба выйти из вагона.
Чай, не маленькая. Чаю!
с медом, с мятой, с молоком.
Черепна моя коробка.
Тяжела моя попона.
Кто там щёлкает грозою?
Кто хрустит дождевиком?
Кто мелькает в сиплых тучах,
притворившись гражданином
с нижней лестничной площадки?
Или, скажешь, не похож?
Поезд дальше не поедет.
Забирай своё, рванина.
И вот этого Ивана,
И Степановну – под дождь.
И пошли они отрядом,
кто с пакетами, кто с внуком,
кто с тележкой продуктовой,
кто с ровесником вдвоём.
И остались только пятна.
И осталась сетка с луком.
И остался тихий поезд
под невидимым дождём.

Мурава

Дано мне тело, что мне делать с,
когда вокруг поэты собрались
и спорят в любознательности гадкой.
Я существую дольше, чем живу.
Осталось наблюдать сквозь мураву,
как время прорастает сквозь лопатки.
Зачем балет с игрою на губе,
когда предмет не равен сам себе,
но равен отражению кирпичик.
Зови меня по имени, я – хор
капризных братьев, вымерших сестёр,
жаль, страх не избавляет от привычек.
Как маленький порок у соловья,
как мышцы от движения болят,
как раскалённым дням циклона темя,
дано мне тело. Разве что взамен.
Уходит в воду трезвый Диоген.
И ничего не остаётся, Женя.

Анна Маркина

Стихотворения

Об авторе: Родилась в 1989 г., живет в Люберцах. Окончила Литературный институт им. Горького, семинар детской литературы. Пишет стихи и прозу. Публикации – в журнале «Плавучий мост», «Дружбе народов», «Зинзивере», «Юности», «Белом вороне», «Авроре», «Слове / Word», «Кольце А», «Южном сиянии», «Независимой Газете» и др. Автор книг «Кисточка из пони» и «Сиррекот, или Зефировая Гора». Финалист Григорьевской премии, Волошинского конкурса, премии «Независимой газеты» «Нонконформизм», победитель премий «Северная земля», «Живая вода», «Провинция у моря» и др. Член арт-группы #белкавкедах.

* * *
Пока декабрь от слякоти разбух,
Пока часы бьют в барабаны времени,
Приблизиться на вытянутый слух,
Короткий взгляд, подснежное волнение,
На комнату, на локоть, прошептать,
Что мир, как мальчик, ждущий на продлёнке,
Провел по полю белого листа
Еловые каракули зелёные
И человечков. Это я и ты,
Как мишурой покрытые хребты,
Стоим под снегом, что от ветра прядает,
Окутанные ливнем золотым.
Приблизиться. Быть рядом.

* * *
Я попалась. Ты осален.
Сифа. Вода. True-ляля.
Снег лежит – большое сало,
чернохлебная земля.
Я маасдамовый, я норный;
эволюционный крен.
С гордым видом корабля
тазик наш вплывает в новый
год две тысячи N N.
Кружка где? Взревем трехкратно:
«Сила, счастье на века!».
Майонезные пираты,
Мандариновы войска.

* * *
Да. Человек – это путь на гору, лавина, лес, котлован, цунами.
Ты говоришь, что узнал другого. Джон, ты себя-то почти не знаешь.
Хочется рядом, сиди, дай лапу, просишь, бывает, – возьми на ручки
и от любви начинаешь плакать, такой бесхозный, такой дремучий.
Вдруг между вами войну объявят? Ходили в гости, лежали в штиле,
а тут бомбежка, воронки, ямы, а тут границы разворотило.
Если он набок пророс и вызрел и по пути твою крону смял он…
Будешь древесный, глухой огрызок, вросший в тело врага корнями.
Как трепетало, как колыхалось, чувство, что мир для двоих вас сверстан,
и вот уже подступает хаос, другое солнце, другие звезды.

Но ради этого «между нами», таянья ради большого снега,
ты говоришь – я дорогу знаю, я подготовлен, читаю небо,
чтоб из себя потайное вынуть, чтобы и в спину не страшен выстрел,
ты говоришь – не боюсь лавины. И притворяешься альпинистом.

Love is

Такая нежность тайная, темноты,
как будто заперт в ребрах соловей,
и сколько звука в нем, дождя и сил!
Как будто и не кровь в тебе – глинтвейн,
в ней колются добавленные ноты:
гвоздика, кардамон и апельсин.

Ползет над парком желтая улитка.
Листва еще дрожит на ряде свай.
Прощаешься до будущих чернот,
целуешь на прощание, бывай….
И ночь, из земляной прохлады выткана,
в которую врываешься, как крот.

И так лежишь, сиянием охвачена,
и нежность, ослепленный поводырь,
выводит сердце прыгать на карниз.
Напоминает розовый пузырь,
старательно надутый из жвачки.
Пожалуйста, не лопайся. Love is.

* * *
Гремучий свет залазит под листву.
Что ищешь ты в игольчатом стогу?
Опять живешь? На берегу живу.
На берегу горячем. На бегу.

На пляж ношу театр и инжир.
В коричневом пальто скучает Майкл.
– Тебе не жарко, Майкл?
– Не скажи.
Вот фоточка. Вот я и мо…ре\эм.
Лайк.

И дынный жар – в разбитое окно.
Сметана начинает прокисать.
А виноград проходит через сад
сквозь стену на бутылочное дно.

Хожу на пляж. Сметана и инжир.
И машут с корабля – давайте к нам.
Нет-нет. Я на бегу. Я по волнам.
Банановый прибрежный пассажир.

* * *
Ничего, это жар. Кто обидел, обжег?
Как тонки твои стены, простудно-легки.
Взять и чмокнуть в плечо, как целует снежок,
Все отдать, будто просто суешь пирожок.
Только будь, не покинь меня, ты не покинь,
Ну, подумаешь, ходят у стен дураки,
Причиняют неправду, меняют коней.
Просто прямо сейчас кто-то крутит колки,
Чтоб настроить тебя на полтона точней.

* * *
А что ты грустишь? Разве стелют сегодня жестко,
и разве люди слишком темны на вид?
Отбросив коньки, от падения сбережешься,
оставив надежду, спрячешься от любви.
Споткнемся лучше заранее там, где ровно,
войдем не с парадного, а, как всегда, с торца.
Разбитое зеркало, спрятанное в уборной,
не выдержит больше ни одного лица.

Ты просто плыви по выпавшей простокваше.
Я буду больной, ты – сетью глухих аптек.
А что ты грустишь? Подумаешь, очень страшно
и мается у подъезда приблудный снег.

Война

Будешь плакать, Мария, сорвешься, мой милый листок,
на прохладную землю, где больше не бредят пионы,
ты лежишь, и в тебе разрывается юго-восток,
слышишь, пули от жалости стонут,
не расти здесь пионам, Мария. Мария, постой,
здесь и воздух расколот.
Как страна, как и сам человек, заблудившийся в трех
ни березах, ни соснах, а правдах, а, может, неправдах,
на дома опускается с неба безжалостный молот,
я с тобой говорю без стеснений, родная, на равных,
это я, в том числе, не закрыл тебя и не сберег.
Я решал свой удел, я бродил по соседнему краю,
иногда до обеда посматривал на пепелище,
чтоб за ужином, черт, о, моя дорогая,
обсудить тебя под приниманье какой-нибудь пищи,
дескать, жаль, умирают. О чем только думают выше?
Мне тебя не понять. Многоточье.
Мой увядший цветок, мой оторванный с ветки листочек.
О, Мария, не будет победы с шампанским.
Но конях прогарцуют с обеих сторон .
Но луга о тебе зацветут на рассвете бесстрастно,
и по ним, словно волны, пройдут на восток незабудки.

* * *
Для чего была? Для чего? Для…?
Слышать – рядом с овцами воют шакалы,
видеть во сне, что надвигаются скалы
на корпус долгожданного корабля,
жалеть времени, которого недостанет,
чинить набойки на башмаках,
считать монеты, брошенные в фонтаны
и трещины на руках.
Если все, как надо и поделом,
если завязывается манка из облаков,
поить молоком, закрывать крылом
любимых, сбитых из крови и мотыльков.
Раздать вишню из сада, калитку открыть-закрыть,
вытащить того, кто не должен был быть спасен.
Стоя на разломе земной коры,
верить, что это еще не все.
………………..Это еще не все.
…………………………Не все.

* * *
Ушла зима, и жизнь твоя
Сошла, что снег, с низин оврага,
Белесый день разлит, как брага,
По перегонам бытия.
Я жду, когда ты просквозишь
Вот там за почтой вдоль фасада,
Как возвращаются осадки
Бить в барабаны теплых крыш.
Ты как бы в тучах говоришь,
Звучишь из сна, тумана, с краю.
Все оживет, я это знаю.

И льется желтый лимонад
На блюдца луж, коты дуреют,
В киоски дамы за форелью
Вершат негромкий променад.
Воробушек, как государь,
По крышке люка чертит хорды.
И легкость на меня нисходит,
Как будто солнечный удар.

Орут, кипят говоруны,
снимают в ночь со споров пену
и постепенно, постепенно
отходят в царствие луны.
Под облаками одеял
Лежат себе среди подушек.
Закрыты форточки и душно,
Как будто август обуял.

А я стараюсь взглядом даль
прощупать в поиске фигуры
твоей. Напрасно. Едут фуры.
А бакалейщик прострадал
Всю ночь, как я, и опоздал,
И не спешит, спокойно бреясь.
Весна, какая дурь и прелесть!

Под утро жар ползет в кровать.
И я, забившись в край постели,
Скучаю по тебе всем телом,
И хочется поцеловать
Случайный шрамик за плечом,
Ресницы, губы, пальцы, локоть.
За дверью дамы, словно лодки,
Плывут в киоск за куличом.
Расплакались дома с торцов,
И под щелчки прямой капели
Дворы весну навзрыд запели
И к Богу подняли лицо.

Олег Бабинов

Стихотворения

Об авторе: Олег Владиславович Бабинов. Родился в 1967 г. в Екатеринбурге. Окончил философский факультет МГУ. Живет в Москве. Автор книги стихов «Никто». Готовится к выходу вторая книга. Публиковался в журналах «Знамя», «Дружба народов», «День и Ночь», «Иерусалимский журнал», «Ковчег», «Рижский альманах». Победитель и лауреат «Открытого чемпионата Балтии по русской поэзии», международного конкурса «Пушкин в Британии», международного конкурса «Эмигрантская Лира». Участник арт-группы #белкавкедах.

Я вывожу гулять собаку

Я вывожу гулять собаку.
Мы с нею оба на ремне.
На ней есть видимый ошейник
и есть невидимый на мне.

Я не хватаю кости с пола
и не тяну за поводок,
и это я веду собаку
и в социальной сети блог.

Едва собака занеможет,
к еде добавлю ей пилюль.
Я сам умеренно здоровый,
но самого себя люблю ль?

Я сам и отчий дом, и школа,
я сам бегу наискосок,
я сам и шея, и ошейник,
я сам рука и поводок.

А человек – венец творенья
и царь природы. Полудог.

Грелки

Мы ехали в город мне резать чирей –
мама, папа и я.
Я обещал, как меня учили,
чтоб как мужик, без нытья.

Но было больно сидеть на попе
совсем-совсем без ну-ны.
Сказали: «Представь, что сидишь в окопе
Отечественной войны!»

В районной больнице были картинки.
Одна была про войну:
на ней солдаты несли носилки
с вытянутым в струну

военным с завязаными глазами
и красно-белой ногой.
Солитерами и глистами
был страшен плакат другой.

На третьем подписано было мелко,
что если болит живот,
то народное средство – грелка
от смерти меня не спасёт.

И хоть мне сказано было снова:
«Мужик никогда не ссыт»,
тогда по слогам я выучил слово
страшное – ап-пен-ди-цит.

А на обратном пути в Скобцово
водитель был боевит,
и мы летели по Льва Толстого,
где стоит броневик,
пока не догнали чёрный-пречёрный
с алой лентою грузовик.
И мне сказали: «Это районный
заслуженный большевик».
И ещё сказали: «Это валторны,
что похожи на змеевик».

Я думал, что непохожи тарелки
на те, с которых я ел,
и что виноваты, наверно, грелки
в том, что он заболел.

С тех пор ушли египтяне, греки,
с вокзалов ушли на культях калеки
и йод как-то меньше жжёт,
но перед рассветом слетаются грелки,
целуют меня в живот.

Римская цифра I

То ли чайки кричат, то ли дети,
подъязычную кость теребя.
Никогда не случалось на свете
первобытней и ближе тебя.

У фонтана на площади Треви
(в две монеты любовь и семья)
то ли духи сидят, то ли звери,
то ли эти – такие, как я.
Серёже Томилину, где бы ты ни был

Прошла над нами снежная гроза –
как снегу полагается, ленива,
как древние глухие голоса
пиратского болгарского винила.

Винил фонил, слюнил, вонял, линял
и от восторга тыркался и фыркал.
Один певец был, помню, Ниил Янъг.
Другой певец был, помню, Диип Пърпл.

Нассал на пол, но горе не беда –
там живы мама с папой за стеною.
А я такой же нудный, как тогда.
Такой же дым над тою же водою.

Леночка

Дождь в апреле каждый день
В Питере
Ходит – кепка набекрень –
В кителе

По песчаной по косе
К Балтике,
А у Леночки в косе
Бантики.

Сны растаяли, в Неву
Вытекли.
На газонах мне траву
Выпекли,

Как на Пасху куличи
Сдобные.
Мы, апрельские дожди –
Съёмные.

Есть там в Пушкине одна
Девочка,
А по имени она
Леночка.

Босоножки, голытьба,
Пяточки,
Но играет, как судьба,
В пряточки.

Дождь в апреле каждый день
В Питере.
Все вокруг кому не лень –
Зрители,

Как пичужку под мостом,
Пеночку,
Питер прячет под зонтом
Леночку.

Король Козлобород

От улицы Коровий Вал
до Сретенских Ворот
на белом джипе гарцевал
король Козлобород.

Дудели простенький мотив
гаишники в рожки,
и солнце, как дистрибутив,
грузилось вдоль реки.

Тарам-парам, парам-тарам,
держи его, держи!
По тротуарам и дворам
уходит вечный джип.

Любовь лежит, как бутерброд,
у ног, где реагент.
А я голодный нищеброд,
отчисленный студент.

Лестница на небо

Дым над водой и пламя в небесех.
Я постепенно забываю всех:
вот этот кто-то из Днепропетровска,
с которым много выпито вина,
и эта кто-то там из Люблина,
с интуитивной нежностью подростка.

Особенно она – из Люблина –
изъята из меня, истреблена:
убили, расчленили марсиане;
когда они вошли в её мозги,
как Джимми в домик в Новом Орлеане,
там были Дженис и её Макги,

и призраки. А я ещё храбрюсь.
Я, собственно, такая Мини-Русь:
расслабился – и угодил под эго,
и то ль на смертну сечу рвётся рать,
то ль рыбки половить, грибков собрать,
то ль на плохом английском поорать
про лестницу, ведущую на небо.

Памятник Гоголю

Щенки от чирикающей войны
и вымысла ясна сокола
(у каждого по две головы –
не менее – как люблю)
родились тяжело больны
расхититом высокого –
их спасли, им снимают швы,
хозяину трут соплю.

Я ж всё жду, когда мы с тобой
свидимся подле кулера.
Жми на хвостик – и заскулит
одноногий щенок!
Снег летит за моей судьбой
в Тропарёво-Никулино.
Дух живёт там, где свет горит –
иногда между ног.

Ты ж прости меня, голубя
Вертухая Насильича,
что на голову Гоголя
Николая Васильича.

Малые голландцы

Отшуршали наши кисти по холсту –
малого голландца видно за версту.
Мёртвая природа, биты фазаны.
Вот и отстрелялись наши пацаны.

Малого голландца видно со спины
по стихам со вкусом вяленой слюны.
Приготовил повар муху из котлет –
книгу, череп, глобус. Пачку сигарет.

То ли в Самарканде, то ли в Бухаре,
девочку-радистку спрятав в бороде,
сваленной из мягких войлочных антенн,
жив ещё полярник бывший – Эроген.

А над Самаркандом и над Бухарой,
над больной, поникшей долу пахлавой,
над притыком мёртвых слов, проулков, стен
ищет Эрогена лётчик Техноген.

Здесь порой такая ледяная тишь.
Боже, я – Челюскин! Где же ты летишь?
А порой такая гробовая дрожь.
Спасе Ляпидевский, как ты нас найдёшь?

Скоро ставить ёлку. У меня ОРВИ.
Запытал шпиёнку, далеко ль свои.
– Спятил. Пьёт. Контужен. Амундсен, как скот.
– Что у нас на ужин?
– Битый самолёт.

На соседней льдине с трубками во рту
малые голландцы скрип да скрип по льду.

Флот

Когда нас вызовет на суд
прокрастинатор-крот
и скажет: «Там, и сям, и тут
вы виноваты вот и вот»,
нас четвертуют и запрут,
и наши имена сотрут
и с воздусей, и с вод –

тогда на выручку придёт
из жарких нулевых широт
волшебный русский флот.

Босой ногой, как зимний дым,
ощупывая лёд,
ощерясь Пушкиным седым,
в темницу он войдёт,
и нам, за Мезенской губой
непозванным к столу,
нам с нашей чувственной губой,
раскатанной к теплу,
он протрубит: «Проснись и пой,
и пой «Прощай, Лулу!»

То не Вертинский нам поёт –
то вертится великий Пётр,
предательский наш дух.
Он виноват, он признаёт.
Он отнесёт наш Питербурх
на юх, на юх, на юх.

Там наши почва и судьба
под тёплою волной
голы до дна, вот стыдоба,
развяжутся с войной,
и мы, как птицы кораблей,
стрекозы субмарин,
наевшись соли и соплей,
над миром воспарим.


Вернуться назад