Постмодерн, постнеклассика, постчеловек, постхристианский мир, постсоветские государства… – "пост" становится самой распространенной приставкой современных неологизмов. "Пост" несет в себе отражение длящейся катастрофы. Некие процессы, явления, события – нечто – уже свершились, а дальше нет ничего качественно определенного, нет ничего, что заслуживало бы своего имени. "Пост" в его современной формулировке – это не просто после чего-то, современный "пост" – это после Всего. За этим состоянием следует смерть и мумификация культуры, эпоха фельетонизма и Касталии, как это называл Герман Гессе, или эпоха постмодерна, как это именуется теперь.
Постмодерн
Утрата имени – это утрата жизни. Господство "пост" – без расшифровки, что именно пришло после – означает, что завершился очень большой культурный цикл, все возможные вопросы поставлены и все возможные ответы (и не-ответы) получены. Колоссальный всплеск энергии, сопровождавший сознательную борьбу с Традицией, закончился ничем. Традиционные формы разрушены, а новые не созданы. И наблюдая кривляния, заместившие искусства, политику, превратившуюся в клоунаду, оккультное слабоумие вместо высокой эзотерики, невольно задаешься вопросом: был ли какой-то смысл в этой борьбе против "деспотизма культурных форм"? Разве что – странное стремление то ли культуры к самоубийству, то ли кучки дегенератов к убийству духовной составляющей человеческой жизни.
Было ли нечто позитивное в этом контртрадиционном движении? Вопрос кажется несколько кощунственным, когда видишь секуляризацию, разорвавшую для большинства людей связь с Богом, утрату героических ценностей, легитимизацию извращений, тотальную дебилизацию населения, превращение жизни в обслуживание экономических процессов. Результаты налицо. Недаром мы характеризуем все то, что создается сейчас словом пост. Кажется, что только извращенное крыло интеллигенции – инвалидов умственного труда, стремящихся идти "в ногу со временем" – может приветствовать (и приветствует) этот процесс. Но в этой западне находимся все мы и нужно либо смириться с неизбежной гибелью нашего мира и печально созерцать "закат звезды его кровавый", либо найти нетривиальнй ответ, подобно тому, как сильный ход противника в шахматной партии используется для изменения всей ситуации в свою пользу. Применить принцип джиу-джитсу "Ты меня тянешь – я тебя толкаю, ты меня толкаешь – я тебя тяну": толкнуть противника, тянущего нас в пропасть так, чтобы в бездну полетел он, а не мы, а мы начали бы новый путь.
Сильный ход противника – постмодерн. "Все, что случилось в истории, достойно внимания" – справедливая часть постмодернистского тезиса. "Все, что случилось в истории, равноценно" – его лживое дополнение. Ответ должен быть несимметричным, не контр-тезисом, а мета-тезисом. Нужно найти такую систему координат, в которой разрушающие культуру утверждения стали бы точками опоры для броска противника через плечо.
Таких точек опоры в Мире-"пост" по крайней мере две: интерпретационный произвол и технологичность. К этим двум разрушительным тезисам постмодерна и нужно применить принцип джиу-джитсу. Воспользоваться его же оружием – переинтерпретировать отвратительные проявления Современности в ином, позитивном для нас контексте, открыть ей, навязать правду о себе, которую она сама не знает и о которой не подозревает. Включить постмодерн в другую историю, превратить его в часть совершенно иного культурного процесса, сделать его инструментом, а не сущностью нашей эпохи. Создать технологии преодоления технологичности.
Назад или вперед
Из неприятного положения можно выбираться двумя способами – либо вернуться назад (и через некоторое время снова оказаться в ловушке), либо проломить стену и пройти вперед.
Отталкиваясь от современности, нельзя вернуться в то же самое прошлое Мы выбираем прошлое таким же волевым усилием, как и будущее. Изменяя тем самым настоящее.
Констатация неприятного положения – только предусловие ответа. Главный ответ – во что эту неприятность можно обратить. Для этого нужно переинтерпретировать недавнюю историю. Придать позитивный смысл гибельному броску от Возрождения к миру-после-современности. Неважно, как "это было на самом деле", важно в какой ряд встраивается интерпретация. В потере ориентации тоже есть позитивный момент – из дезориентированного беспорядка можно сформировать новые структуры.
Считается "по умолчанию", что череда событий культуры – это нечто автоматическое: культурогенез автономен и не зависит от носителей культуры – людей, этносов, рас. Но это всего лишь одна из возможных языковых форм, упаковывающих исторический хаос в нечто, доступное пониманию. Контртрадиционная траектория европейской и русской культур очевидна и каждый шаг в этой траектории проистекает из предыдущего. Движение истории после Ренессанса кажется фатальным. Из "если" проистекает "то": "если человек центр мира, то…", "если мир можно воспроизвести в формах мышления, то…", "если Бога нет, то…" – и так далее. Однако культурогенез – не только автоматика развития организма культуры (Культуры-как-организма), это и деятельность людей – создателей новых культурных форм. Здесь паритетные отношения: мыслители используют автоматику культурогенеза, а Культура-как-организм использует творцов для осуществления своего следующего шага. Интересы творцов культурных форм и Культуры-как-организма часто не совпадают. Часто творцы хотят одного, а Культура-как-организм использует их результаты для своих нужд.
Традиция
И вот Культура пришла (фатально пришла!) к постмодернистскому маразму. Но этого ли на самом деле хотели, или могли хотеть люди, начавшие борьбу с Традицией и приведшие мир к постмодернистской скуке?
Есть одна тревожащая загадка – борьбу с Традицией начали отнюдь не инвалиды и извращенцы. Достаточно одной фигуры (а их сотни) – Фридриха Ницше, чтобы понять, что антитрадиционистская речь исходила от сильных, умных и понимающих. Они же понимали, что делали и какие опасности их подстерегали.
Традиция с большой буквы – это универсальное знание о бытии, человеке, его предназначении и средствах реализации этого предназначения. Нужно понимать статус Традиции как ответ на нарастающую смутность сознания, как карту для тех, кто уже не видит реальности. Зрячие – видевшие Мир "таким, каков он есть на самом деле" – могли передать только правила поведения для слепых. Эти правила, принимаемые слепыми, и есть Традиция. Современность (всегда!) – порождение самодовольства (не самоуверенности!) слепых и их протеста против правил (проще жить, не видя). А между тем это жесткие, деспотичные, но справедливые правила.
Есть три выхода.
Разрушить Традицию, отказаться видеть в традиционных формах сакральное. Это удел инвалидов умственного труда, неспособных выйти за пределы узких рассудочных схем.
Разрушить Современность, вернуться к традиционным формам. Это участь романтиков, забывающих, что к Современности подвела именно Традиция, а значит, в ней самой содержится механизм упадка. Кстати, механизм понятен: Традиция компенсирует отсутствие прямого видения, она является отображением реальности и потому попадает в поле отображений – в поле культуры. А дальше – обычный культурогенез, порождающий новые формы. Отражение отражений – нарастающий во времени процесс. Кстати, мы ведь все время говорим не о Реальности, а о текстах.
Преодолеть Традицию – подняться над ней, увидеть то, о чем она говорит. Стать сильнее форм. Научиться порождать формы. Превратить Касталию из резервации в главное действующее лицо истории. Вот чего хотели те, кто начал контртрадиционный процесс.
Строго говоря, преодолеть традиционные формы, сохранив сакральность Традиции – это экзамен на готовность преодолеть человеческие границы.
Восстановить реальность
Фридрих Ницше, конечно, ключевая фигура в этом процессе: резкое и ядовитое неприятие современности–модерна и вместе с тем не возврат к Великому Прошлому, а использование энергии модерн-процесса для прорыва сквозь оболочку человеческой формы. Сверхчеловек и есть такой прорыв, преодоление Традиции ради соприкосновения с тем, что эту Традицию породило. Ницше, стоящий хронологически посередине этого процесса, мог бы логически рассматриваться как его прародитель. Мог бы – если бы контртрадиция породила бы сверхчеловека.
Современность всегда уныла, за исключением разве что "Времени перемен" – исторических спазмов, наподобие Войны 1914—1945 годов. Она уныла, потому что привычна. Это печальное переживание – основа признания мира "неправильным" и стремления преодолеть его привычность, его автоматику, создать мир "сверх", "гипер". Оно не может достойно развернуться в мире Традиции – любая нетрадиционная форма заведомо хуже традиционной, но попытка (почти успешная) уничтожить Традицию вызывает у понимающих людей сверхтрадиционный ответ.
Человек – двойственное существо. Культура дает ему все – язык, нормы, картины Мира, формирует его как собственно человеческое существо. Традиция вводит его в соприкосновение с запредельными истинами. Но в нем есть и его внутреннее, созерцающее и волевое "Я", которое развертывается, проявляется в материале культуры. А когда рушится культура и ее стержень – Традиция – тогда волевое "Я" может и должно развернуться в свои собственные, а не индуцированные культурой, формы. Как сумеет волевое "Я" справиться с этой задачей – восстановить Реальность вне живой связи с Традицией – "главная интрига" ближайшей истории.
Воспоминание о культуре
Господство постмодерна означает признание смерти культуры. Наступает эпоха музеев и цитат. Более того, постмодерн берет на себя функции "охранения гробниц", создавая заслон, препятствия на пути прорыва сквозь оболочку языковых форм. Постмодерн признает единственной реальностью не человеческую историю, а лишь эту оболочку, плоскость, в которой она отразилась.
Мир, пришедший на смену традиционному, разрушил прежние формы организации человеческих сообществ, однако не создал собственных средств. Новые формы оказались не новыми, а лишь пародийной имитации прежних. Один институт президентства, пародирующий институт монарха, с функциями главнокомандующего, возлагаемыми на сугубо штатское лицо, демонстрирует сущность новой эпохи.
Культура создавалась в аристократических сообществах – людьми войны и для людей войны – теми и для тех, кто соприкасался с Реальностью. Уже не с Реальностью Трансцендентного (это удел Церкви), а с посюсторонней реальностью Смерти. Созерцая архетипику Смерти, они ценили любое отражение архетипического. Но пришла пора революций, и отражать Реальность стали не бойцы, а торговцы. Вот это и есть посткультура. Хотя в русских, украинских и европейских оазисах все еще сохраняется воспоминание о культуре.
Технологии
Можно ли преодолеть смерть Культуры средствами культуры? Эти темы легитимны только в посткультурной ситуации – в ситуации, когда технологии заменяют собой культуру в качестве главного фактора, нормирующего человеческую жизнь.
Эпоха постмодерна – это одновременно и эпоха технологий. Технологии существовали всегда, но у них всегда был статус вторичного феномена, производного от культуры, проекции Культуры. Умирала Культура – умирали и порожденные ею технологии. Мы впервые в истории столкнулись с автономным техногенезом, который сохраняется при разрушении культуры и способен ассимилировать технологические продукты различных культур.
Более того, технологии начинают определять собой формы человеческой жизни, у них своя логика развития, отличная от логики культуры. Они не связаны законами культурогенеза.
Технологии – продукт разрушения архетипики культуры. Разрушение архетипики порождает новые, внеархетипические возможности. Запретные (в культуре) задачи становятся легитимными. Средства достижения целей выходят из-под контроля норм. Любая конструктивно сформулированная задача теперь разрешима. Но современный технологический мир несет на себе печать своего происхождения: он был проекцией одного из пластов Культуры – науки, то есть воспроизведения мира в понятиях. И каким увидела наука мир, таким его и пытаются воссоздать современные технологии, безжалостно уничтожая в нем все то, что невоспроизводимо в формах мышления. Именно эта зависимость технологий от породившей ее модели Мира и вызывает отвержение технологизации жизни. Предусловие для преодоления "пост" – освобождение технологий от господства мышления. Которое – не более чем одна из форм одной из многих психических функций с ключевой операцией "если – то".
Но это предусловия. Автономные технологии лишены направленности и селективности, свойственных культуре. Они подобны злокачественным опухолям, бесконтрольно распространяющимся по всем направлениям. Они могут стать союзниками стремления к деградации. Единственное, что может поставить их под свой контроль и сделать своим инструментом – это Воля.
Слова
Посткультура порождает свои вызовы. Для людей войны, ставших торговцами, преподавателями и экстремистами в мире, удаленном от Реальности, возникли новые, высокоинтеллектуальные проблемы посткультурной ситуации. Одна из них – преодоление лингвистического диктата.
Лингвистический диктат – это господство слов над сознанием. Слова, возникающие как инструменты действия, в следующем поколении становятся господами. Они уже не формулируют предписания для реализации волевого намерения, а предписывают онтологию. Они выделяют из смыслового поля то, что превращается в легитимные формы, и так порождают формы Культуры. В зрелой культуре не смыслы выражаются в словах, а слова диктуют смыслы. Вербальные формы предопределяют, что имеет право на существование, а что нет. И со временем слова уже начинают соотноситься со словами, а не с Реальностью.
Восстановить активность сознания означает научиться вновь создавать слова как инструменты понимания Реальности и оперирования ею. Речь не идет о новом изобретении методов преодоления языка. Методы – религиозные, мистические, психотехнические – существуют и нуждаются лишь в переинтерпретации, но это методы для отдельного человека. Мы говорим об ином – о формировании культурного строя, поддерживающего движение к Реальности. Но здесь парадокс: культурогенез направлен как раз на удаление от реальности и потому, чтобы изменить направленность процесса, нужно выйти за пределы культуры. Это означает: занять позицию "мета".
Слово "мета" столь же распространено как и "пост". Но, в отличие от "пост", оно подверглось инфляции, как и многие другие, когда-то высокие слова. "Пост" не может деградировать – это слово само обозначает конечный пункт деградации. "Пост" – это абсолютный конец, его не сделаешь меньше, чем оно есть, как не сделаешь меньше частицы "не", "при", "под".
"Мета" – "за", "над" – это иное. "Метавзгляд" – это взгляд над всем множеством взглядов, а не один из взглядов. "Метамодель" – это позиция над всем множеством моделей, позволяющая создавать модели различной природы. Но "мета" уязвима. "Мета" – выход за пределы существующего и потому позиция "мета" требует особых усилий, иначе не умеющие поддерживать волевым усилием позицию "над" охотно обозначают этим словом нечто находящееся рядом.
"Мета" и "пост"
Победа мета над пост – не только игра интеллектуалов. Взгляд сверху – мета-взгляд – многое меняет и в практических делах. Взгляд сверху позволяет элите вновь занять позиции управления социально-политическими процессами, позволяет занять волевую позицию, а не позицию участника игры в стимул-реакцию.
Если мы хотим выйти из "пост"-тупика, нам необходимо занять позицию "над", выйти "за" пределы Культуры, сохранив при этом ее ценности и способность развертывать их в новые культурные формы. Но этот ход нелегитимен в Культуре: Культура может смириться с собственной смертью, но не с выходом за свои пределы. Ибо с этим выходам она перестает быть господином, а становится сотрудником ("партнером", как сейчас говорят, снижая пафос высоких слов) активного сознания. Не тем, "что создает нас", а тем, с чем взаимодействуют на равных. "Мета" означает, что взгляды, концепции, идеологии, языки, культурные формы становятся инструментами созидающей воли.
Метавзгляд позволяет понять и то, что случилось в начале контртрадиционного движения. Но для этого включить в анализ и то, что могло бы быть. Посмотреть, что было бы, если бы модерн превратился не в постмодерн, а в гипермодерн (впервые термин применен Сергеем Переслегиным), если бы он сумел прорвать языковую оболочку. И мы бы увидели грандиозный план превращения сознания в активную и зрелую реальность, выход из пеленок Культуры в нечто, чему до сих пор нет имени. Находясь здесь, внизу мы не можем назвать этот феномен его "истинным именем", но можем обозначить вектор усилий – "мета".
У грандиозных замыслов есть один неприятный аспект: если не хватает сил на его реализацию, он становится грандиозным преступлением (смотри историю ХХ века). Зловредность Модерна не в попытке вывести на поверхность сознания и ввести в тело культуры подавленные, латентные формы, а в отсутствии силы для нового создания формы.
Приняв сторону либо мета, либо сторону пост, выбираешь политическую парадигму, из которой следуют конкретные политически формы. Если из пост следуют формы либеральной демократии, то из мета – совершенно иные. Полезно обратиться к опыту первого восстания против Современности – движениям Консервативной Революции. Ошибочно думать, что консервативно-революционные движения установили диктаторские деспотические режимы – это были военные режимы по своей природе.
Это тоже был ход шахматной игре – для разрушения традиционных империй нужна была тотальная война, но война породила целый слой по-военному мыслящих людей и они, эти люди войны, попытались восстановить традиционные формы в новых условиях. Они пытались восстановить исходный замысел в форме гипермодерна
Восстание Модерна
Технологический мир сбросил обручи культуры. Допустимо все, что возможно. Но для того, чтобы это "все, что возможно" достигло совершенства культурных форм, необходима особая сила людей, способных к созиданию. Прежние табу были благодетельны – запрещая многое, они позволяли сконцентрировать ограниченные человеческие силы на немногих направлениях. Последний пример этого – СССР: ограничение материального потребления создало настоящий культ творчества. Это капитал, на котором до сих пор живут постсоветские государства. Постмодернистский упадок – следствие невозможности одновременно удержать на высоком смысловом уровне множество форм культуры.
Главное противоречие, которое пытался решить Модерн – между глубиной Традиции и ограниченностью используемых в ней средств. Против чего восстал модерн? Против ограниченной емкости культуры. Но это был вектор модерна в состоянии силы. В состоянии слабости появление недозволенных форм не компенсировалось возрастанием интегративных сил культуры. Модерн появился слишком поздно – он не был порождением аристократического, культуросозидающего общества, общества войны. Он имитировал традиционные формы, создавал пародии. И потому не решил своих задач. Он порождал свободу за счет убийства жизни и в этом был родственен (парадоксальным образом) механистическим машинным технологиям. Тем более что у него появился парадоксальный союзник – носители маниакальной ненависти к запредельному. Сильные ушли, ненавидящие остались. Поэтому вместо гипер и получилось пост.
Модерн породил техногенез. Это игра в шахматы с дьяволом, и на каждый его сильный ход нужно найти ответ – контрреволюция внутри технологической революции. Как фашизм возник внутри социалистической волны и, шире, консервативная революция внутри революционного процесса, так и метатрадиця должна возникнуть внутри процесса технологизации. Не постмодерн, а метатрадиция – таков должен быть ответ на поражение-истощение модерна. Если мы сумеем это сделать, то последние 500 лет истории были не напрасны.
Мета, пост и гипер – главные операторы современности. Бросок ХХ века – преодоление границ путем гипер. Консервативная революция, соединившая в себе возврат к традиционным ценностям с энергией преодоления форм, пошла по пути гипер. Но гипермодерн проиграл постмодерну.
Новая политика может начаться только с изменения строя культуры, только с постановки новых задач в поле культуры. Как только культура преодолеет пост-комплекс, как только она обретет вектор мета, она начнет порождать социальные формы, необходимые для его реализации, а значит и новую политику, призванную защитить и усилить новый культурный вектор.
Я уже писал об этом в "Сверхцивилизации воли": кто-то обязательно совершит этот бросок, этот прорыв. Какая-то страна, какой-то народ. Пусть лучше это будем мы. Meta versus post.