Едва ли это моя личная особенность, но события прошлого, которые хранятся в моей памяти, обычно принимают форму рассказа. Это касается моих воспоминаний о событиях августа 1991 года, или о рождении моих детей, или о разговоре с Бобом Диланом (по моим подсчетам, он продолжался четыре минуты и семнадцать секунд). Склонность упорядочивать мысленные образы с помощью связного повествования пришлась весьма кстати, поскольку истории — в той или иной форме — стали моей профессией: я передаю их в виде репортажей, описываю в статьях и книгах, редактирую, составляю из них разнообразные сборники и, если понадобится, отстаиваю в судебных разбирательствах. В стремительно сжимающемся мире американской журналистики мерилом являются именно «истории» (уж точно не деньги!): какое-нибудь особенно циничное высказывание неназванного сотрудника Белого дома может стать «историей дня»; журналистское расследование злоупотреблений в инвестиционном банке — это всегда «громкая история»; а революция, особенно такая, в ходе которой действительно рушатся стены и меняются флаги, это уже «великая история». Режиссер Джордж Стивенс явно находился под обаянием этого журналистского жаргона, когда назвал свою эпопею об Иисусе Христе «Величайшей из всех историй на свете». С этим трудно спорить. Рождество — великая история. И Благовещение. Автоматом на первую полосу. Прошу прощения: самый верх домашней страницы и огромная активность в Твиттере.

И только тогда, когда в возрасте двадцати девяти лет я приехал в Москву в качестве корреспондента газеты «Вашингтон пост», я понял, что истории, как шляпы, имеют национальный характер и что англо-американская манера — лишь один из способов их рассказывать. Приведу две истории, которые помогли мне в этом убедиться. …