ИНТЕЛРОС > №8, 2006 > Восстание Латинской Америки

Восстание Латинской Америки


09 августа 2007
Автор: Клаудио Ломниц
За последнее десятилетие левые в Латинской Америки добились впечатляющих успехов. После избрания в 1998 г. президентом Венесуэлы Уго Чавеса левые партии или коалиции пришли к власти в Бразилии (2002), Аргентине (2003), Уругвае (2004), Боливии (2005) и Чили (2006). В июле 2006 г. на выборах в конгресс Революционно-демократическая партия (РДП) Мексики стала второй политической силой в стране, нагнав Революционно-институциональную партию (РИП), которая была правящей на протяжении семи десятилетий. Кандидату в президенты от РДП Андресу Мануэлю Лопесу Обрадору для победы на выборах не хватило всего полпроцента. В Никарагуа сандинисты вполне способны одержать победу на предстоящих президентских выборах.

Наблюдаемые нами события не имеют прецедента. Во времена холодной войны страны, которые, как Гватемала в 1950-х или Чили в 1970-х гг., избирали левых президентов, сталкивались с финансовой нестабильностью и военными переворотами, проводимыми при поддержке ЦРУ. Сегодняшние победы на выборах сопряжены с невероятной массовой мобилизацией, а рынки остаются относительно устойчивыми. Кроме того, левые делают успехи без сколько-нибудь серьезного вмешательства со стороны Вашингтона. Все это можно рассматривать в позитивном ключе. Но возрождение левых в Латинской Америке началось после худших экономических показателей в регионе с начала XIX в. Складывающиеся новые политические формы отражают эти условия, и их не следует идеализировать: они соединяют в себе черты прошлого и возможного будущего.

На протяжении четверти века государства и финансовые органы насаждали в Латинской Америке необузданный капитализм. Сегодняшнее коллективное сопротивление важно в глобальном масштабе, так как ограничение свободы действия капитала кажется многим единственным способом, позволяющим остановить дерегулирование и пауперизацию рабочего и среднего класса. И хотя некоторым латиноамериканским демократиям вряд ли удастся создать прочные внутренние экономики, они все же способны критиковать и спорить, заставляя государства и корпорации держать себя в руках. Чавес, отправлявший топливо в Бронкс прошлой зимой, и Куба, предложившая помощь жертвам урагана Катрина, делают первые шаги в этом направлении. Кроме того, победы различных левых коалиций на выборах в Латинской Америке резонируют с борьбой против свободной торговли и реформы труда в Европе и вообще с международным противодействием идеологии laissez-faire.

Возрождение левых при помощи демократической политики делает возможным возникновение менее государственнического, менее мачистского политического стиля, ломающего традицию patria o muerte, которая все еще наблюдается в прославлении Фиделя Кастро и преторианстве Чавеса или перуанца Олланта Хумала. В Чили и Бразилии, например, левые предложили прогрессивную программу поддержки гражданских прав; в Мексике они защищают гражданские права от нападок недавно набравших силу католических правых. Хотя латиноамериканские левые неоднозначно относятся к самокритике европейских левых 1970–1980-х гг., они не отказываются от самокритики как таковой. Сегодня появилась феминистская критика, движение коренного населения и другие источники энергии в политической среде, испытавшей глубокое влияние советских идеалов индустриализма, антиимпериализма, национализма и государственничества.

Кроме того, левые разрабатывают новые программы перераспределения, инвестирования в общественные блага и занимаются экспериментированием в децентрализованном управлении и альтернативных средствах распространения информации. Эти усилия оказываются успешными отчасти потому, что они вступают в область демократической конкуренции, которая может быть демагогической или популистской, а может быть и направленной на удовлетворение реальных нужд людей.

Несмотря на такие существенные достижения, трудные вопросы об идентичности недавно пришедших к власти левых и о том, что они могут сделать, по-прежнему остаются без ответа. Для рассмотрения их потенциала я выделил семь мотивов современной политической и избирательной конкуренции. Вместе они образуют своего рода словарь движения, которое пока лучше знает, против чего оно выступает, чем то, что оно поддерживает. Не имея четко сформулированного альтернативного политического проекта, оно колеблется между морализмом, превозносящим гражданские добродетели, старомодным акцентом на государственном регулировании и заимствованиями у неолиберализма. Поскольку такое сочетание не обладает сколько-нибудь заметной структурой и определенностью, оно легко может привести к вождизму, который неотступно сопровождал латиноамериканскую политику с XIX в.

 

Фундаментализм (обращение к истокам). Призраки прошлого прослеживаются почти во всех шагах латиноамериканских левых. Ни один политический спор не обходится без заявлений о необходимости исправления истории, возвращения к истокам или основополагающему моменту, второму шансу в достижении некоего национального проекта, неосуществленного ранее. Поскольку подлежащие «исправлению» истории описываются как национальные, воображаемые точки отсчета меняются от страны к стране. Так, предполагается, что победа Эво Моралеса в Боливии должна исправить пятьсот лет колониального угнетения белыми индейцев. Формальной церемонии инаугурации Моралеса перед конгрессом предшествовала другая, «более истинная» инаугурация в Тихуанако, доинкское место, где Моралес предстал перед свежепридуманными «вековыми» символами аймарской власти.

Уго Чавес, напротив, нашел источник национального спасения не в доколониальном прошлом, а в возвращении к основанию национального государства при Симоне Боливаре почти два века тому назад. В Мексике укрепление новых левых началось в 1988 г. под руководством Куаутемока Карденаса, когда возникло движение, которое апеллировало к президентскому правлению Лазаро Карденаса, отца Куаутемока, и периоду проведения аграрной реформы и национализации нефтяной промышленности. Шесть лет спустя сапатистское движение представило себя в виде продолжателей радикальной борьбы Эмилиано Сапаты на вооруженном этапе Мексиканской революции (1910–1920 гг.). В Чили Мишель Бачелет возрождает демократический социализм Сальвадора Альенде, который был убит в 1973 г. вместе с отцом самой Бачелет. В Аргентине, как утверждает Беатрис Сарло, тайна сохраняющегося влияния перонизма заключается в одержимости утраченной возможностью, которая является ключевым мотивом в культе Эвиты. Кризис 2002 г. сделал перонизм единственной политической силой, единственной сильной политической идиомой в стране. В Бразилии избирательный триумф Луиса Инасио Лула да Сильва многие считают символическим завершением национального демократического перехода от военного правления, формально закончившегося в 1981 г. А в Уругвае триумф Табаре Васкеса, первую победу левых на президентских выборах в этой стране, также связывают с возрождением раннего демократического наследия 1920-х гг.

Боливия, Венесуэла, Мексика, Уругвай, Аргентина, Бразилия, Чили: 500 лет, 200 лет, 90 лет, 80 лет, 60 лет, 40 лет, 30 лет. Но также: доколониальная эпоха, эпоха раннего республиканства, Мексиканская революция, уругвайская социал-демократия, национальные популярные режимы и демократический социализм. Все это призраки, которые преследуют новый фундаментализм.

Обращение к этим старым призракам явно завершает период скорби по иллюзиям левых времен холодной войны и создателей национального «экономического чуда». Новый фундаментализм позволяет новым режимам вернуться к надеждам эпохи, которая была насильственно вычеркнута из памяти диктатурами 1970-х и экономическими кризисами 1980–1990-х гг.

Но нынешнее возрождение левых происходит без альтернативного экономического проекта, что делает сложным проведение различия между левыми и правыми. И эта сложность, в свою очередь, позволяет объяснить, почему «упущенные возможности» всегда отсылают к определенным национальным традициям и образам автономии и самоуправления.

Опора на националистические идиомы, в свою очередь, вызывает споры о значении нации, о том, кто ее представляет и кто принадлежит к ней. В Венесуэле, где поляризация была наиболее значительной, не прекращаются споры о флаге, о том, кто являются истинными потомками Боливара, и даже о названии страны. И — шире — опора левых на национализм предполагает противопоставление объединенной олигархии иностранным интересам. Правые и центристы также увеличили свои националистические «вложения», забыв о своей глобалистской риторике. Короче говоря, фундаменталистский дискурс латиноамериканских левых опирается на остатки старого националистического дискурса, который в конечном итоге не принадлежит одним только левым.

 

Коррупция. Возобновление внимания к коррупции сначала произошло благодаря действиям неолиберальных реформаторов 1980-х гг., которые описывали национально-народные режимы предшествующей эпохи как «громоздкие», обремененные неэффективными субсидируемыми или управляемыми государством компаниями, которые могли использоваться для извлечения личной выгоды; а затем разговоры о ней были подхвачены социальными движениями и левыми партиями и избирателями. Провал неолиберальных режимов сам по себе стал считаться следствием новой формы коррупции, больше похожей на вампиризм chupacabras, чем на раблезианские излишества предшествующей системы клиентелистского перераспределения — больше похожей на Enron, инсайдерскую торговлю и валютные спекуляции, чем на PEMEX, чрезмерные расходы правительства и предоставление государственных заказов «своим». В некоторых случаях, когда неолиберальные реформы привели к глубоким экономическим кризисам, коррумпированные неолиберальные лидеры демонизировались совершенно по-новому: они становились изгоями и высылались из страны, как это произошло с Карлосом Салинасом де Гортари и его советником Хосе Кордоба в Мексике, Хосе Карвалло в Аргентине и Гонзало Санчес Лосада (Гони) в Боливии.

Эта озабоченность коррупцией образует контуры современной демократической политики и устанавливает ее пределы: чилийского диктатора Аугусто Пиночета нельзя преследовать за убийства без риска вызвать глубокий национальный раскол, но его самого и членов его семьи преследуют за коррупцию. Более того, приверженность прозрачности и независимости центральных банков, понимаемая как ответ на коррупцию, ограничивает свободу действий современного популизма.

Неореспубликанская честность теперь начала противопоставляться неолиберальной идеологии с соответствующим смещением внимания с организации государства как средоточия коррупции на гражданские добродетели лидера и гражданина. Именно поэтому, например, Симон Боливар и Бенито Хуарес — образчики республиканской добродетели XIX столетия, никак не связанные с левыми, — теперь преподносятся как герои новых левых caudillos.

Если утренние пробежки, молодость и личное преуспевание были главными признаками современного неолиберального гражданина (иконография, развитая в 1990-х гг. президентами, вроде Фернандо Коллора де Мелло в Бразилии и Карлоса Менема в Аргентине), то раннее пробуждение, сокращение собственной зарплаты, вождение стареньких японских машин и путешествия эконом-классом становятся главными признаками неореспубликанской парадигмы добродетельного гражданства, персонифицируемой такими политиками, как Обрадор и Моралес.

Это новое аскетичное руководство описывает существующую бюрократию как безнадежно слабую, коррумпированную и нуждающуюся в «костылях» пактов, политических инициатив и параллельных институтов, структурированных формально, но подпитываемых гражданской добродетелью.

 

Политика тела. Новый акцент на гражданской добродетели принес с собой сентиментализм, играющий на образе гражданского общества как средоточии всего истинного, чистого и доброго и, возможно, лучше всего раскрытый сапатистами. Идеал достоинства встречает широкий отклик. Белые воротнички в Аргентине и Уругвае; объединенные в профсоюзы рабочие Бразилии; крестьяне, хозяева мелких лавок и ремесленники в Мексике — все они преподносятся в качестве благородных жертв предательского и развращенного государства и защищаются лидерами новых демократических левых.

И хотя термин «гражданское общество» продолжает использоваться, имеет место неявное, но серьезное противоречие между его значениями: гражданское общество как буржуазная форма объединения с соответствующими средствами массовой информации (газеты, телеканалы) и гражданское общество как необычный способ обращения к тому, кого обычно называли «народом» (el pueblo), и народному суверенитету. Новые демократические правые старательно проводят различие между «сбродом» и демократической политикой, основанной на защите индивидуальных прав. Так, например, одна из наиболее спорных практик современной латиноамериканской политики состоит в запрете на проведение политических собраний на городских улицах и дорогах. Эти события описываются в новостях как использование населения заинтересованными группами в своих целях.

По существу, занятие простыми людьми общественного пространства составляет суть конфликта между различными представлениями о гражданском обществе и соответствующей формой демократической политики. Правые политические комментаторы обычно противопоставляют честных граждан “la chusma”, уничижительный термин, применяемый к «простолюдинам». Напротив, новые левые различными способами и в различной степени пытаются начать взаимодействие со средним классом, переворачивая традиционный протокол политического участия. Например, мексиканское Movimiento de 400 Pueblos в последние годы выходило на улицы Мехико в голом виде. Телесное присутствие пары сотен обнаженных, низкорослых и темнокожих крестьян и крестьянок — всего лишь один из примеров в длинном перечне новых стратегий, привлекающих внимание средств массовой информации и вызывающих публичное обсуждение.

В ответ латиноамериканские правые используют старые и несколько архаичные формы классовой дискриминации: расистские описания Чавеса как обезьяны, Моралеса как нецивилизованного индейца и Лопеса Обрадора как черной гадюки; классовое описание Лулы как пьянчуги. Все эти формы дискриминации выставляются напоказ, превращаются в полезные политические события, а затем опровергаются при помощи социально-трансгрессивных общественных действий, восходящих в своих истоках к трансгрессивным популистским лидерам, вроде Перрона и Эвиты в Аргентине или, более радикально, мексиканским революционным генералам.

Внешность и индивидуальные черты латиноамериканских президентов приобрели большой символический вес: их личное возвышение в результате победы на выборах осуществляет на деле и оправдывает мораль и достоинство социальных классов и секторов, которые, по замыслу неолиберальных реформаторов, должны были исчезнуть.

Противоречие между формой демократической политики, исключающей многих бедняков, и формой, основанной на массовой мобилизации, которая может нарушать юридически санкционированные гражданские права, сгущается в теле президента и его собственных нарушениях. Так, для Чавеса важна раса, для Бачелет — мать-одиночка, для Моралеса — этничность, а для Лулы — происхождение из низов общества. Иными словами, имеет место политика идентификации между телом президента и вторжением простых людей в демократический процесс.

 

Антиимпериализм. До Первой мировой войны ни Соединенные Штаты, ни европейские страны не заботились о мнении Латинской Америки: незачем было заботиться о завоевании умов и сердец, когда канонерские лодки и долларовая дипломатия делали свое дело. Положение начало меняться во время Первой мировой войны с разрушением экономического центра мира. Германия стала интересоваться Мексикой, Панамой, Бразилией и Аргентиной. С возникновением большевизма и фашизма Соединенные Штаты стали проявлять озабоченность мнением Латинской Америки и попытались формировать его при помощи открытых и скрытых средств: кино, забота о здоровье и гигиене, антифашистская пропаганда. Эта озабоченность возросла во время холодной войны, когда для борьбы с коммунизмом был развернут целый аппарат «развития».

Но с окончанием холодной войны политический интерес к мнению Латинской Америки ослаб, и состояние латиноамериканских демократий, как и до начала Первой мировой войны, перестало волновать Соединенные Штаты, Восточную Азию и Европу. Латинскую Америку по-прежнему преследует призрак международной «ненужности», понижения статуса до уровня Африки и возрастающего отдаления от развивающихся экономик Юго-Восточной Азии.

В этом контексте очевидным успехом новых левых стало возвращение региона в центр международного внимания: много ли писали о Боливии до Моралеса, о Венесуэле до Чавеса и о Латинской Америке до Лулы и Кирчнера?

Смысл современного антиимпериализма понять на так-то просто. Здесь нужно учитывать несколько моментов. Прежде всего, число латиноамериканских демократий, которые предпочли поддержать кастровскую Кубу, а не отречься от нее (шаг, инициированный правительством Винсенте Фокса в Мексике под руководствам министра иностранных дел Хорхе Кастанеда, хотя они вынуждены были пойти на попятную из-за давления внутри страны). Другие латиноамериканские страны не имеют ни малейшего желания подражать кубинской экономической модели, но они приветствуют сопротивление Кубы Соединенным Штатам и ее достижения в здравоохранении и образовании.

Активная международная политика Венесуэлы также является региональным новшеством и в некоторых отношениях напоминает международную политику в арабском мире (скажем, Саудовской Аравии или Ирана). Союз Боливии с Венесуэлой, «неудобный» для Бразилии, основывается на политике нефти и газа. Таким образом, внешнеполитический подход правительств, которые выдвигают лозунг национализации добывающей промышленности (и в этом смысле являются государствами, живущими с ренты), отличается от подхода тех, экономика которых зависит от более диверсифицированного портфеля товаров или сельскохозяйственной продукции, с трудом поддающихся регулируемой эксплуатации.

Поэтому противники левых, например в Мексике и Перу, иногда высказывают недовольство угрозами Чавеса, его нефтяным популизмом и нефтяной дипломатией. Левые кандидаты, напротив, склонны связывать выступления против Чавеса с ориентацией на Соединенные Штаты (даже если они пытаются поддерживать дистанцию по отношению к самому Чавесу).

Появление новых левых также вызвало попытки пересмотра роли Латинской Америки в международной экономике. Бразилия пытается осуществить свои давние замыслы по превращению в регионального гегемона, заключая торговые соглашения на юге, а Аргентина увеличивает свой экспорт бобов в Китай. В этом контексте антиимпериализм представляет собой не столько антикапитализм, сколько политику перестройки региональных блоков.

Во всех этих случаях имеет место противоречие между антиамериканизмом как политическим ресурсом и сохранением взаимовыгодного сотрудничества с Америкой. Это противоречие будет иметь большое значение для нового мексиканского правительства, если вспомнить, какие уродливые формы приняла иммиграционная политика Соединенных Штатов в последнее время.

 

Популизм. Многие черты латиноамериканских левых типичны для демократической политики в регионе в целом. Одна из таких черт — переход от корпоративного государства к гибким формам социального распределения, начиная с программ, вроде «социального либерализма» Solidaridad Салинаса в начале 1990-х гг., и заканчивая перераспределением пенсий Лопеса Обрадора, программой «нулевого голода» Лулы и misiones Чавеса. Каждая из этих программ обеспечивает прямое, целевое распределение ресурсов от федерального правительства (денег, продовольствия, строительных материалов, оказания медицинской помощи или предоставления образования), не опосредованное членством в профсоюзах и выполнением обязанностей социального обеспечения со стороны работодателя.

Правительства левых и правых, по всей видимости, неспособны осуществлять эффективную мобилизацию бюрократических структур, и именно этим вызваны попытки построения параллельных гибких форм государственного вмешательства в гарантии заработка, здравоохранение и образование. Используемые в обход традиционной государственной бюрократии, эти гибкие формы одновременно концентрируют власть в руках ведущих политиков, мэров и президентов. Преобладание этих форм инвестиций — ключевая черта популистской политики левых режимов Латинской Америки, отличающая их от классических популистских режимов 1930, 1940 и 1950-х гг., которые склонны были опираться на профсоюзы и бюрократические структуры. Плебейский привкус нового популизма делает его больше похожим на бонапартистские мобилизации, чем на последовательный, квазифашистский корпоративизм Перрона.

Гибкий популизм может представлять угрозу долгосрочным государственным инвестициям и традиционным конституционным сдержкам и противовесам. Он легко может привести к созданию политических ударных частей, способных ограничивать избирательные процессы. Не случайно, что команда, которая разработала для Салинаса программу «Солидарность» в Мексике, теперь играет важную роль в правительстве Лопеса Обрадора. Политические партии соперничают, предлагая привлекательные программы перераспределения, воруя друг у друга идеи и применяя их независимо от того, кем они были предложены впервые — левыми или правыми. Социальная политика Лулы во многом заимствована у Кардосо, а, с другой стороны, Фокс не раз воровал идеи у своего заклятого врага Лопеса Обрадора. И это еще одно проявление соперничества между левыми и политическими стратегиями неолиберальных правительств.

 

Консюмеризм. Сегодняшняя политика в Латинской Америке сосредоточена главным образом на потреблении и показной государственной деятельности, нередко в ущерб созданию сильных национальных экономических ниш. В Мексике и особенно в Центральной Америке, но также в Перу, Эквадоре, Боливии и других странах, рабочие, мигрирующие в Соединенные Штаты, Европу и даже Чили и Аргентину, где заработная плата выше, а структура занятости больше подходит для удовлетворения новых потребностей, задают новые стандарты потребления. Контрабанда наркотиков и других товаров также способствует развитию новых стандартов потребления. Складывается новая разновидность консюмеризма, которая оказывает давление на демократическую жизнь и заставляет правительства реагировать на новые ожидания. Потребительские товары становятся признаками классовых различий в обществах с очень сильным расслоением и неравенством. Говорят, что большинство молодых заключенных в бразильских тюрьмах сидит не за насильственные преступления или наркоторговлю, а за кражу товаров известных марок: Nike, Calvin Klein, Tommy Hilfiger.

Возвращение к классическим формам развивающегося государства может только усугубить проблему в долгосрочной перспективе: образование в этой системе является национальным благом, связанным с национальными проблемами, а не глобально ориентированным благом (позиция, которая зачастую ассоциируется с неолиберализмом). В результате, никто не пытается использовать образование для того, чтобы изменить экономическую нишу нации, как, например, в Индии с ее высокотехнологичной промышленностью. Латиноамериканские левые, возможно, за исключением Чили, еще не готовы ответить на этот вызов. Вместо этого они следуют за неолиберальной тенденцией превращения своих стран в потребительские нации, в своеобразный масскультовый пригород американского пригорода, заполненный подделками.

 

Реализм. Неолиберальная эпоха создала глубокий раскол в каждой латиноамериканской стране между частями населения, которым свободная торговля и ослабление государства обеспечили процветание, и теми, кто оказались у разбитого корыта. Этот раскол можно было наблюдать повсюду, кроме, возможно, Чили, пионера неолиберализма, где особые условия пиночетовской диктатуры сделали этот раскол менее зримым и обсуждаемым и где удалось добиться определенных успехов в сокращении бедности.

Этот раскол был заметен во всем и имел множество выражений: двуслойная страна, противостояние «подлинной» и «фиктивной» нации, народа и олигархии. Борьба часто описывалась как соперничество по поводу того, что именно является реальным и какая часть экономики лучше всего его представляет.

Неолиберальная фракция первой начала такую борьбу, заявив, что развивающее государство и «импортозамещающая индустриализация» представляли угрозу экономическим законам и экономической реальности. Левые построили альтернативную версию, включающую бедность, насилие и маргинализацию. В конечном итоге левым удалось отождествить такую альтернативную версию с нацией, а неолиберальные «экономические законы» с махинациями иностранцев (чикагских экономистов или банкиров с Уолл-стрит). Политический проект левых заключался в том, чтобы вывести эту маргинализованную нацию в центр сцены.

Продовольственные бунты в Каракасе в 1989 г. — так называемые Caracazo, когда сотни бедняков были расстреляны, а тысячи — сфотографированы и показаны по телевизору, — стали кульминацией ощущения, что преуспевавший Каракас был островом, окруженным и осажденным со всех сторон реальностью бедности, которая постоянно отрицалась. Летом этого года Чавес назвал такое маргинальное реальное основной причиной прихода к власти в Боливии левых.

Не случайно, латиноамериканское кино и литература отвернулись от магического реализма поколений 1960–1970-х гг. и обратились к новому реализму, который занимается тем, что бразильский литературовед Беатрис Ягуарибе называет «шоком реального», грубым изображением городской бедности, насилия, наркотиков и детской проституции.

Левые постоянно подчеркивают свою связь с этой социальной реальностью. Лопес Обрадор, например, в январе начал свою президентскую кампанию в деревне Гуэрреро с заявления о том, будто он выбрал его потому, что он был самым бедным муниципалитетом в стране. А субкоманданте Маркос, написавший руководство по «борьбе за реальность», обычно подписывал свои сообщения для прессы от имени общины Чиапаса словом “La realidad”.

Эти разговоры о «реальном» — часть политического языка, восходящего к классическим популистам Латинской Америки — Эвите и Жетулиу Варгас и даже диктаторам-популистам, вроде Трухильо и Дювалье — и осуждаемого многими за популизм и антидемократизм. Это язык грубой трансгрессии простых людей, попирающих протокол и условности. Это язык, который вызывает страх в отдельных секторах, потому что он означает идентификацию между лидером и маргинальными последователями, идентификацию, которая обычно предполагает призыв к классовой ненависти. И классовая ненависть служит важной чертой — или по крайней мере доступным ресурсом — современной демократической политики в регионе.

Но помимо этого в дискурсе реального у левых есть еще один важный регистр: показательные общественные работы. Общественные работы, особенно монументальные общественные работы, служат здесь конкретным образом, противопоставляемым коррупции неолиберальных режимов, которые ничего не построили. Конечно, мексиканцы и бразильцы добились наибольших успехов в этой особой форме монументальности: двухэтажные автострады, ирригационные дамбы, новые здания школ — все богатство эпохи развития 1950-х — теперь используются в качестве примеров того, что может сделать реальное, когда оно находится у власти, что может быть сделано, когда президентом становится достойный гражданин.

Поэтому неореспубликанский образ личности президента дополняется экономической программой нового развития и — нередко — его действительной министерской командой. Сочетание фундаментализма, неореспубликанства и нового развития служит, таким образом, формулой для расширения государственного контроля над экономикой и вызывающим определенное беспокойство свидетельством бедности воображения левых.

Новые левые не выступают за революцию или против капитализма; они выступают за регулирование. И они продолжат свой поворот к развитию, если не будет предпринято никаких совместных усилий, направленных на разработку альтернативных моделей.

 

Сегодня латиноамериканских левых раздирают противоречия: это форма демократической политики, которая бросает вызов основным принципам либеральной демократии; это восстание против необузданной глобализации, которое постоянно грозит вернуться к национализму и развивающемуся государству; они стремятся увеличить государственное вмешательство и регулирования, но вынуждены полагаться на «гибкие» формы перераспределения, что сближает их с неолиберальными партиями; они стремятся выработать альтернативные модели реальности и развития, но слишком мало вкладывают в науку, технологию и защиту окружающей среды.

Эти противоречия не остаются незамеченными в латиноамериканских публичных дискуссиях, но их слишком часто бросают как обвинения, а не относятся к ним как к острым вопросам, требующим обсуждения. До тех пор, пока они не будут приняты всерьез, латиноамериканцы останутся с многообещающим идеалом глобального сопротивления, но без сколько-нибудь значимых практических успехов.

Перевод с английского Артема Смирнова


Вернуться назад