ИНТЕЛРОС > №8, 2006 > Новые империалисты

Новые империалисты


09 августа 2007
Автор: Мэтью Коннелли
Многих исследователей империи волнует вопрос: почему после нескольких десятилетий исследовательской и преподавательской работы критика империализма и его наследия не оказала никакого влияния? Впервые за столетие планы создания своеобразной американской империи удостоились серьезного и почтительного внимания. И вместо того, чтобы решительно выступить против этих планов, ученые говорят либо не о том, о чем надо, либо не так, как надо. Привыкнув называть американскую внешнюю политику империалистической, ставя под сомнение ее легитимность, левые комментаторы не знают, как можно ответить на этот новый атавизм. Что касается профессиональных историков империи, то, несмотря на их презрительное отношение к убожеству работ и интеллектуальной нечестности новых империалистов, они избегали дебатов об уроках империи из страха предоставить более «подходящее прошлое» новому поколению империалистов.

Суть всех разговоров об империи не сводится к признанию Америкой имперских амбиций и переходу к перманентной оккупации чужих земель. Буш уже отверг саму эту идею, заявив, что Америка стоит на страже свободы. Новые империалисты, вроде Найалла Фергюсона и Макса Бута играют полезную, хотя и не признаваемую открыто, роль, создавая фон, на котором администрация, отвергающая любые ограничения своих действий за рубежом, может казаться сравнительно умеренной. Если их оппоненты продолжат ломиться в открытую дверь, то они рискуют замкнуться в стерильных дебатах о том, могут ли империи вообще быть благом. И сосредоточение на этих дебатах будет только отвлекать от рассмотрения реальных проблем.

Независимо от его оправданности или осуществимости, империализм является стремлением к неподотчетной власти. Именно поэтому ему необходимо противодействовать. Историки могут внести свой вклад в это дело, показав, что, вопреки описаниям новых империалистов, такая власть зачастую обходилась без территориального управления, прибегая к недорогим неформальным средствам. Они также могут напомнить, что империи часто отказывались признавать себя таковыми. Британское «содружество», французский «союз» и «сообщество» и так далее заявляли, что они отличаются от всех остальных прежде всего тем, что им удалось достичь подлинно универсальных ценностей и самоотверженно встать на службу человечества. Вопрос в том, падут ли американцы жертвой таких иллюзий, и ответом здесь может стать осмысление истории — не просто судьбы Британии, но и многих других имперских авантюр, включая их собственные.

В этой статье я пытаюсь объяснить, почему империализм стал таким модным, сосредоточив внимание на некоторых его наиболее выдающихся сторонниках, включая открытых империалистов, вроде Фергюсона и Бута, а также тех, кто, подобно Антонио Негри и Майклу Хардту, использует имперские метафоры для описания перспектив новой транснациональной системы. У ученых есть давняя и почтенная традиция черпать вдохновение в действиях Америки, предлагая новые интерпретации империализма. Но указанные авторы совершают политические, а не интеллектуальные действия, и поэтому в данной статье будет рассмотрен вопрос о политическом значении этих действий. Безусловно, новая американская империя в классической форме невозможна, хотя ошибочные прочтения истории могут нанести огромный ущерб прежде, чем будут усвоены хоть какие-то уроки. На протяжении десятилетий сильные государства предпочитали действовать совместно с международными и неправительственные организациями, чтобы беспрепятственно оказывать свое влияние в отдельных территориальных (например, несостоятельные государства) и проблемных (например, вопросы регулирования численности населения) областях. Мода на империю может отвлечь нас от этой более фундаментальной тенденции, и данная статья завершается предложением относительно того, как мы можем — и должны — с подобной модой совладать.

I

Как получилось, что империя из ругательства превратилась во вдохновляющую идею перевоображения мировой роли Америки? Большинство объяснений начинается с рассмотрения недавних военных действий Америки, распространения системы баз за рубежом, господства на море, в небе и киберпространстве. Эксперты цитируются с придыханием. Но превосходство Пентагона по сравнению со всеми предполагаемыми соперниками было не менее очевидным после первой войны в Заливе десять лет тому назад, когда Соединенными Штатами было развернуто еще большее число авианосцев, самолетов, танков и пехоты. К тому же, намного больше стран стремилось тогда к сотрудничеству, намного меньше объявлялось противниками, и никто не задумывался об уязвимости Америки перед асимметричными стратегиями.

Если первая война в Заливе и не ознаменовала собой начало новой эпохи империи, то, по крайней мере, она помогла обнаружить пристрастие публики к демонстрации американской военной мощи. В последующие годы сложился огромный рынок телевизионных программ, показывающих достижения американской тактики и технологии. Каждая новая война теперь встраивалась в своеобразный «рейтинг» с репортажами с места событий и красочными комментариями отставных генералов. Для многих любителей посмотреть телевизор ночью рассуждения об американском превосходстве представляют собой сомнительное удовольствие. Широкое распространение получили сравнения Америки с Римом и имперской Англией (только больше и лучше!) — и они очень похожи на сравнения нынешних игроков со «звездами» прошлых лет, которыми любят заниматься спортивные болельщики. Складывается впечатление, что ты смотришь одновременно ESPN, Discovery и History Channel.

Тем не менее некоторые воспринимают возможность возникновения американской империи как новый вызов, позволяющий перейти на более высокую ступень развития. Для военных неплохое развлечение приобретает необычайную серьезность, поскольку на карту поставлена судьба наций. Даже оппоненты, вроде непонятной новой организации под названием Комитет в защиту республики, по всей видимости, жаждут сражений. «Американская революция была националистическим восстанием против британской империи», — гласит его манифест. «Наша страна была рождена в результате горячего отрицания легитимности империализма». Постколониальные теоретики в академических кругах долгое время считали, что они одни героически сопротивляются империи и ее наследию. Но в то же время многие обращаются к прилагательному «имперский», чтобы придать сексуальную привлекательность своим малопонятным рассуждениям о расе, классе и гендере, наподобие «Имперской кожи» и «Знаний и фантазий об империи». Некоторые из этих работ, вроде «Колониального гарема» Малика Аллоулы, в своем стремлении шокировать и пробудить интерес едва не скатываются к порнографии.

Иными словами, империя всегда ассоциировалась с удовольствием, со способностью одновременно развлекать и наставлять. Все новые империалисты понимают это, и они культивируют «приятное ощущение власти», некогда описанное таким образом в призыве к англичанам присоединиться к владычеству над Индией. История «имперских войн» Америки у Бута предлагает «пленительные рассказы о грубых просчетах и отваге, коварстве и расчете, благородстве и дикости забытых героев американской истории», вроде «Вояки-Фреда» Фанстона и Смедли Батлера. Он предлагает новому поколению американцев представить себя облаченными в бриджи и тропические шлемы. Книга Фергюсона об истории британской империи в подарочном издании с широкими полями и полноцветными иллюстрациями, в которой Америка называется единственным несомненным, хотя и незаслуженным, наследником, на самом деле стала основой для серии популярных исторических телепередач. Автор книги также считает дикость и глупость второстепенными вещами в сравнении с другими, более яркими чертами империи. «Нужно быть пламенным антиимпериалистом, чтобы не затаить дыхание, глядя на смену караула перед тем, что теперь является Президентским дворцом, — говорит он о Нью-Дели, спроектированном Эдвином Лаченсом, — когда огромные башни и купола пылают в рассветной дымке».

Антонио Негри и Майкл Хардт, по-видимому, оказались настолько пламенными антиимпериалистами, что написали 380 страниц банальностей и высокопарных заявлений. Так, нас уверяют, что «американская Конституция осталась более или менее неизменной (за исключением нескольких крайне важных поправок)» и что «процессы онтологического конституирования раскрываются через коллективные движения кооперации, через новую ткань, сотканную производством субъективности». Рецензенты вволю посмеялись над этим. Но это, вероятно, вызывало еще большую гордость у тех, кто воспринял книгу как своеобразный обряд перехода и вместе с авторами попытался разделить «безудержную радость быть коммунистом». Хардт и Негри намеревались сделать свою работу манифестом того, что они — тщетно — называют «массой/множеством», которое, как предполагается, реализует освободительный потенциал, возникший в результате упадка государственного суверенитета. Но они не меньше, чем Бут и Фергюсон, уверены в существовании новой империи, охватывающей весь земной шар и контролируемой американской властью, и в полезности и неизбежности такого развития событий.

Если имеются причины (а не просто предлоги) для того, чтобы считать Соединенные Штаты имперской державой, нам необходимо попытаться осмыслить мир и наше место в нем и начать рассуждать в более аналитическом, сравнительном и историческом ключе. Во-первых, размышлять об империи — значит размышлять о власти и силе: каковы они, как они работают, что они могут и чего не могут сделать. Обычно американцы не думают о внешней политике в таком ключе, если они вообще о ней думают. От Вильсона до Рузвельта, Рейгана и Буша президенты обещали наступление Нового — и лучшего — Мирового Порядка, чтобы мобилизовать скрытые силы Америки на борьбу с угрозами за рубежом. После войны в Заливе эта культивируемая невинность сменилась не только разочарованием, но и глубоким безразличием. События в мире стали освещаться втрое реже, чем во время пика, который пришелся на годы «холодной войны», и почти полностью исчезли со страниц большинства газет. С сокращением бюджета на разведку ЦРУ закрыло станции в Африке. Половина конгрессменов не имеет действительных загранпаспортов. Во время президентских дебатов между Клинтоном и Доулом в 1996 году ведущему пришлось попросить аудиторию задать хотя бы один вопрос о внешней политике. Но поддержание национальной безопасности казалось простым и дешевым делом. Тогда дорогим и сомнительным казалось здравоохранение.

События 11 сентября со всей ясностью показали, что сила сама по себе не гарантирует безопасность и на деле может создавать новые угрозы. Со времен вьетнамской войны в Америке не было стольких сторонников активной и силовой внешней политики. Не просто терроризм, но и новое осознание американцами своей коллективной силы и своей неспособности подготовиться ко дню, когда ее придется на самом деле использовать, питает распространенное ощущение опасности. Его можно оценить по количеству флагов, вывешенных перед домами и прикрепленных к лацканам. Сталкиваясь с возможностью империи, американцы теперь вынуждены задумываться о том, что означают эти флаги.

И если, как утверждает Пентагон, действительно не существует «равного соперника», способного сравниться с американской силой, то нам остается только обратиться к истории. История дает ответ не только на вопрос «кто круче», но и на более важный вопрос о том, как другие державы пытались перестроить мир и с какими результатами. Кроме того, история показывает, что сами американцы долгое время боролись с соблазнами империи. Увы, история не говорит нам о том, что нам следует делать теперь. У нее нет всех ответов, но, по крайней мере, она может побудить нас задаться другими вопросами.

II

По иронии судьбы многое из того, что мы знаем об истории империй, связано с самой Америкой. Авторы почти всех крупных теорий империализма, которые продолжают использоваться сегодня, держали в памяти Соединенные Штаты, пытаясь объяснить продолжительное господство Европы над остальным миром. В лучшие времена европейские империи контролировали почти половину населения и территории планеты. И все же Рональд Робинсон и Джон Галлахер, писавшие в 1950-х годах, когда большая часть карты мира оставалась окрашенной в красный цвет, высасывая все соки из казначейства Ее Величества, уже не могли оценивать имперское могущество по зоне его охвата. Их больше впечатляли английский экспорт капитала и открытие внешних рынков без необходимости управления новыми территориями и покоренным населением. (До «драчки за Африку» Индия была ошибкой, которую не следовало повторять). Этот «фритредерский империализм» требовал наличия готовых к сотрудничеству местных правителей и периодической демонстрации огневой мощи непокорным. Глобальная сеть военно-морских баз и перевалочных пунктов Британии была лишь верхушкой айсберга, в основе которого лежала огромная «неформальная империя». Формальное правление было введено только после вмешательства имперских соперников и возникновения кризисных ситуаций на местах.

Для писавших в начале «холодной войны» Робинсона и Галлахера Британия была наиболее важной заморской базой Америки, ее непотопляемым авианосцем. Лидеры лейбористов и тори одинаково зависели от американской защиты и экономической поддержки в стремлении сохранить остатки своей империи. Как и в случае с африканскими «субимпериалистами» столетием ранее, по условиям сделки, требовалось обеспечение доступа на рынки и местная стабильность. Читая классическое описание «духа викторианской экспансии» у Робинсона и Галлахера, нельзя не вспомнить об их американских современниках — разработчиках «плана Маршалла», ротарианцах, руководстве многонациональных корпораций, — также движимых моральным долгом нести благо и преуспевание.

В 1960-х годах у теоретиков «миросистемы» появилось более мрачное видение реальности. Они утверждали, что европейцы начали экспансию пятьсот лет тому назад, чтобы покорить остальной мир. Согласно этой идее, небольшое число индустриализированных наций обогатилось за счет сырья, получаемого от периферии, развитие которой постоянно сдерживалось. Авторов, вроде Андре Гундер Франка, поначалу вдохновлял пример современной Латинской Америки, где Соединенные Штаты взяли на себя неоколониальную роль в поддержании режимов-клиентов. По Франку, отсталость, неразвитость была не состоянием, а процессом.

В 1970-х годах Эдварда Саида больше интересовало, каким образом империализм колонизировал умы, разделив мир на дискретные категории цивилизованных и дикарей, Запад и Восток, «нас» и «них». По Саиду, ориентализм был не просто областью исследований, которая выросла из зачарованности экзотическим «другим» в XIX веке, он был способом упорядочения мира, который позволял сохранить главенствующие позиции в нем для европейцев. В настоящее время он сохраняется в том, как американские средства массовой информации и псевдоэксперты представляют арабов и мусульман, которым редко дают возможность выступить от своего имени.

Наконец, пятнадцать лет назад Пол Кеннеди выделил закономерность «взлета и падения великих держав». От Габсбургов до Америки времен «холодной войны» все начиналось с жизнеспособной экономики и надежных финансов. Но постепенное накопление обязательств за рубежом требовало укрепления военных институтов, что, в свою очередь, вело к изъятию ресурсов из более производительных секторов экономики, создававшему возможность банкротства. Писавший во время беспрецедентного бюджетного и внешнеторгового дефицита мирного времени, Кеннеди предположил, что Соединенные Штаты однажды могут пережить ту же судьбу и стать жертвой «имперского перенапряжения».

Все эти авторы сходились в том, что имперская власть не обязательно означала формальное правление над людьми и территориями. На самом деле территория и связанные с ней обязательства могли быть серьезной обузой. Они учат нас, что империализм — это прежде всего совокупность отношений, предполагающих различную степень согласия и принуждения. Поскольку над всеми ними довлел пример американской державы, не удивительно, что они определяли империи таким способом, который мог включать и Соединенные Штаты (даже если они не всегда проводили прямое сравнение).

Новые империалисты, напротив, решительно отстаивают имперскую идентичность Америки. Они считают такое развитие событий неотвратимым и неизбежным. «Судьба Америки — следить за порядком в мире», — заявляет Бут. Для Фергюсона Соединенные Штаты, принимая во внимание их очевидное могущество, представляют собой империю, которая отказывается признать себя таковой. Хардт и Негри, как мы увидим, придают особое значение более диффузным и неконвенциональным формам власти. Но они признают, что локус военной и финансовой власти — по крайней мере, отчасти — сосредоточен в Соединенных Штатах, которые играют роль «полицейского» в новой транснациональной Империи (с большой буквы «И»).

В один из редких случаев, когда они касаются материальных основ этой новой империи, Хардт и Негри утверждают, что «имперский контроль осуществляется при помощи трех глобальных и абсолютных средств: ядерной бомбы, денег и эфира». Читатели будут тщетно искать последовательное описание ядерной доктрины, денежного регулирования или культурного производства. Но этот триптих может отражать различные подходы новых империалистов — их ограниченность и их взаимодополняемость. Работы Бута и Фергюсона напоминают нам о том, какую роль в обосновании имперской власти играют бомбы или деньги. А в случае с Хардтом и Негри мы имеем прекрасный пример того, как интеллектуалы, предпочитая удалиться в область чистой теории, становятся соучастниками.

III

Иногда говорят, что история — это мешок со всякой всячиной, из которого можно достать самые необычные вещи и заявить, что они важны не только для прошлого, но и для настоящего и будущего. Все то, что Макс Бут находит в американской истории, — и значение, которое он этому придает, — вызывает изумление. Его цель состоит в том, чтобы дать оптимистичное описание «имперских войн» Америки — ее бесчисленных карательных набегов, судорожных оккупаций и случайных кампаний по подавлению восстаний. Они позволяют ему изложить множество идей, имеющих большое политическое значение: Соединенные Штаты имеют давнюю традицию ведения войн без объявления войны, без необходимости отстаивания жизненно важных интересов, без широкой поддержки и без стратегии ухода. Такой довод создает проблемы для тех, кто называл недавние войны Америки исторически ненормальными. С этой точки зрения, например, пользовавшееся успехом заявление Роберта Кеннеди во время «Карибского кризиса», что американский президент не может допустить еще одного Перл-Харбора, кажется не более чем полезной бессмыслицей.

И все же примеры необъявленных, неспровоцированных, непопулярных и не связанных условностями войн сами по себе неспособны обосновать соответствующую политику. Поэтому Бут силится доказать, что все эти конфликты были «малыми войнами», то есть обходились недорого. Они не обязательно должны были быть непродолжительными или обходиться без серьезного насилия и разрушений; просто степень мобилизации, людские и денежные потери оценивались исключительно с американской точки зрения. Поэтому даже семилетняя кампания по покорению Филиппин, когда морской пехоте приказывали «убивать и поджигать», истреблять всех, кому было больше десяти лет от роду, и оставлять после себя «выжженную землю», кажется Буту «малой». В действительности, около 200.000 мирных жителей было погребено в братских могилах, но нас призывают восхититься «способностью американских войск сражаться и побеждать в крупной кампании по подавлению мятежа».

Вопрос о праве филиппинцев на самоопределение или хотя бы самооборону вообще не поднимается, так как они были всего лишь статистами в этом американском «триумфе». Для Бута достаточно того, что американская оккупация была более «просвещенной», чем оккупации других имперских держав. Вообще, он с готовностью признает, что многие из этих «малых войн» начинались с глупых провокаций и редко достигали поставленных целей. Но, «независимо от конкретных причин каждой войны, — утверждает он, — нам не следует выпускать из виду более важную истину. Экономисты называют ее кривой доходности: при низкой цене спрос высок». Бут не говорит о том, насколько это справедливо по отношению к голоду и болезням. Основная идея состоит в том, что в мире после «холодной войны» «цена осуществления власти вновь кажется низкой». И он радостно заявляет, что «сегодня стратегическое положение Америки создает для таких переплетов больше возможностей, чем когда бы то ни было».

Но почему он считает такие «переплеты» возможностями? Почему он считает, что осуществление власти само по себе является благом? Почему он считает, что на войну всегда будет спрос, если ее цена будет казаться низкой? Все просто — Бут хочет убедить нас, что война может не только быть простой и дешевой, но и доставлять нам удовольствие. Он спрашивает об американских экспедициях XIX века: «Чего они добивались? Когда торгового соглашения, когда просто удовольствия от того, что другие трепетали от страха, завидев звездно-полосатый флаг». Даже если карательные набеги не оказывали никакого сдерживающего воздействия, они «удовлетворяли желание человека видеть злодеев наказанными» — «злодеев», которые не готовы были салютовать этому флагу. Он признает неизбежность неудач — ведь и британцы иногда терпели поражения при расширении своей империи. Но он отмечает, что только это может «вызывать у них жажду мести» и призывает американцев «стать более кровожадными». Иными словами, Бут подстрекает к войне, сознательно апеллируя к человеческим инстинктам. Сто лет тому назад, когда американцы сначала столкнулись с вопросом о предоставлении независимости Филиппинам, также велись серьезные споры об идее империи. Именно тогда в «Бремени белого человека», в котором черпает свое вдохновение Бут, Киплинг призвал американцев «воевать за чужой покой». Противники отрицали возможность оправдания покорения Соединенными Штатами других наций, стремившихся к независимости. Но Теодор Рузвельт вместе со своим другом и союзником сенатором Генри Кэботом Лоджем заметил, что американцы достигли побережья Тихого океана только потому, что они вели непрерывную борьбу со всеми, кто стояли у них на пути. «У нас есть история завоевания, колонизации и экспансии, которой нет ни у одного другого народа в XIX веке», — ликовал Лодж. Зверства на Филиппинах заставили американцев задуматься о справедливости этого довода, и даже Рузвельта беспокоила ожесточенность, которая могла возникнуть у американских офицеров. Теперь воинственный дух нашел новое воплощение в фигуре Макса Бута.

IV

Найалл Фергюсон тоже цитирует Киплинга, призывая американцев извлечь уроки из истории британской империи. Но если для Бута вопрос о том, какую пользу можно получить от войн, кроме прививания страха, кажется второстепенным, то Фергюсон с самого начала задается вопросом, «была ли империя благом или злом». В январе 2003 года он прочел лекцию в Университете Лондона перед своими коллегами, чтобы объяснить, почему он не смог дать вполне удовлетворительного ответа на этот вопрос перед телевизионной аудиторией и даже в своей книге, положенной в основу цикла телепередач. Он показывал диаграммы, графики и таблицы с данными и предпочел сосредоточить внимание на Британской Индии, в которой более двух третей населения империи и по которой можно было отслеживать изменения в репутации империи.

Это кажется непростым делом, поскольку большинство подданных в Индии умирало преждевременной смертью. Фергюсон пишет, что во время британского правления продолжительность жизни выросла на 11 лет, в сноске отмечая, что выросла она с 21 года до 32 лет и что для этого потребовалось 130 лет. На самом деле даже в 1921 году продолжительность жизни в Индии не превышала 21 года. Проведенная в этом году перепись обнаружила необычайно высокие показали смертности — 49,8 человек на тысячу, а это значило, что Индия каждые два года теряла десятую часть своего населения. Заметное улучшение произошло только в последние тридцать лет владычества британцев в Индии, после того, как ответственность за здравоохранение и санитарию была возложена на местные индийские власти. И даже тогда малярия продолжала выкашивать по миллиону человек в год и более; недоедание было распространено повсеместно, а количество заболеваний туберкулезом только выросло. В 1935 году три четверти всех муниципалитетов Индии не имели квалифицированных санитарных врачей.

Не вдаваясь в такие детали, Фергюсон признает, что средняя продолжительность жизни в 20 лет для большинства подданных империй была большой несправедливостью. Но он считает, что это только часть истории, причем не самая важная. Оправдание британского правления можно найти в показателях инвестиций, совершенствовании инфраструктуры и сельскохозяйственного производства. Далее он утверждает, что, согласно всем этим показателям, Британия прилагала необычайные усилия для развития индийской экономики и интеграции ее в международные торговые сети. Иными словами, Британия принесла глобализацию в Индию, и, хотя в глобализации имеются победители и проигравшие, в долгосрочной перспективе все мы от нее только выиграли.

К сожалению, как когда-то язвительно заметил Кейнс, никто не живет так долго, чтобы увидеть долгосрочную перспективу, особенно если речь идет о британских подданных в Индии. На самом деле существовала прямая зависимость между впечатляющим уровнем внешней торговли и инвестиций в Индии и ужасающим состоянием ее жителей. Инфраструктурные и ирригационные проекты создавали условия, вызывавшие преждевременную смерть. Прежде всего, национальная сеть была ориентирована на внешнюю торговлю, поскольку фрахтовая ставка для товаров, направлявшихся в порты, была намного ниже, чем для товаров, направлявшихся в пункты назначения в Индии. В отсутствие муссонов, положение в областях, до которых доходили железные дороги, оказывалось хуже, поскольку поставлять зерно из них для продажи по самой высокой цене в других местах — от Ливерпуля до Сингапура — было проще.

Многие инфраструктурные проекты, которые Фергюсон приводит в качестве свидетельства добрых намерений, вопреки обвинительному приговору, вынесенному им Майком Дэвисом в «Поздневикторианских холокостах», осуществлялись за счет общественных работ во времена голода. Но, как отмечали Дэвис и другие, они часто создавались в такой дали от страдавших от голода районов, что многие голодающие умирали, не успевая добраться до «спасительных» строек. Но тем, кому посчастливилось добраться, — мужчинам, женщинам, детям — приходилось рыть канавы и строить дороги, получая рацион, который был меньше, чем у узников Бухенвальда. Фергюсон пишет, что «модно стало утверждать, что британские власти ничего не делали для облегчения вызванного засухой голода», и ссылается на такие общественные работы, явно не представляя, чем они были на самом деле.

В действительности, такие общественные работы способствовали распространению болезней. Британские инженеры часто проектировали дороги, не заботясь об обеспечении водой людей, которые будут их использовать, так что холера распространялась вместе с ними. И новые железные дороги вместе с системами ирригации разрушали существовавшие дренажные системы, создавая трясины и болота и вызывая появление малярии. Даже когда в 1897 году доктор Рональд Росс доказал, что переносчиками малярии являются комары и что, следовательно, правильный дренаж может спасти множество жизней, чиновники попытались принизить или опровергнуть полученные результаты, чтобы не потерять прибыль, получаемую от орошаемого сельского хозяйства. Как заметил Шелдон Уоттс, Индия была наиболее орошаемой имперской территорией в мире.

Когда все прочее не срабатывает, Фергюсон любит придумывать сценарии «что если», которые, по-видимому, призваны оправдать британское правление, призывая нас подумать, смогла бы Британия выстоять перед Японией и нацистской Германией без империи или было бы Индии лучше при французах. Профессиональные историки не принимают такие спекуляции всерьез, так как они требуют полного пересмотра мировой истории с непредсказуемыми последствиями. За неимением лучшего аналога: как спросили сценаристы Saturday Night Live, если бы у Спартака был одномоторный самолет, смог бы он победить римские легионы? Все, что мы знаем и что имеет отношение к сути дела, — это то, что даже когда правители британской Индии поняли, что их прибыль создавалась за счет преждевременных смертей их подданных, они по-прежнему хотели получать свою прибыль. Лондон отверг идею, что «Англия должна заплатить Индии дань за ее завоевание», как выразился Солсбери. Вместо этого в хорошие и плохие для себя годы Индия отдавала несколько миллионов фунтов стерлингов в виде налогов, чтобы обеспечить британским инвесторам гарантированную норму прибыли. Британские инвестиции в империю вряд ли могут служить оправданием для ужасных условий, в которых проживало большинство ее жителей. На самом деле правильнее сказать, что они создали орудие и мотив для преждевременной смерти бесчисленного множества несчастных при британском правлении.

V

«Завоевание земли, означающее главным образом изгнание тех, у кого другой цвет лица, чем у нас, или слегка приплюснутый нос, не самая приятная вещь, если познакомиться с ней поближе», — замечал Джозеф Конрад. Здесь стоит присмотреться к здравоохранению, особенно потому, что утверждение, что «империя — благо для вас» или что, по крайней мере, она лучше остальных альтернатив, — это одна из излюбленных тактик новых империалистов. Например, защищая американскую империю, корреспондент Atlantic Роберт Каплан ссылается на сокращение младенческой смертности в Чили, которое будто бы доказывает правоту Соединенных Штатов, свергнувших Сальвадора Альенде. Один из наиболее веских доводов в пользу вторжения в Ирак заключался в том, что оно положит конец отвратительной системе здравоохранения, унесшей сотни тысяч жизней; и теперь восстановление санитарии и здравоохранения будет служить важным критерием для оценки легитимности оккупации. Даже «кровожадный» Макс Бут заявлял, что улучшение состояния в здравоохранении служило оправданием американской оккупации Кубы, Гаити и Филиппин.

Конечно, империя не только устанавливает контроль над жизнью и смертью, но и определяет, где людям позволено жить. Билл Клинтон оправдывал вмешательство в ситуацию на Гаити тем, что оно было единственным способом, позволявшим избежать массового бегства, и с этим явно согласен Джордж Буш-младший. Вообще, хотя и в менее драматичной форме, желание избежать притока мигрантов побудило Соединенные Штаты начать расширение зоны свободной торговли на обе Америки, а Европейский Союз — на заключение экономических соглашений с африканскими государствами. Таким образом, освобождение движения капитала и товаров служило средством контроля над движением людей.

В самом начале своей «Империи» Хардт и Негри выдвинули интересную идею, заимствованную у Фуко, заметив, что мировая политика становится во все большей степени вопросом биополитики, «в которой ставка делается непосредственно на производство и воспроизводство самой жизни». Как и Фергюсон, они считают империю продуктом глобализации и описывают ее не только как ускорение движения капитала, товаров и идей, но также и людей. Поскольку власть и богатство могут накапливаться и использоваться без контроля над территориями, политическая борьба сосредотачивается на контроле над населением — контроле над жизнью и смертью и перемещением, а также над тем, чего люди хотят от жизни. Но для Хардта и Негри биовласть означает также освобождение, потому что людей больше нельзя контролировать даже в самом буквальном смысле слова. «Призрак бродит по миру, — заявляют они, — и это — призрак миграции. Все силы старого мира объединяются в беспощадной борьбе с ним, но это движение непреодолимо… Новая кочевая орда, новая раса варваров возникнет, чтобы завоевать или разрушить Империю».

Обратите внимание на неопределенность — «завоевать или разрушить». Здесь у них нет уверенности. Это только одна из многих двусмысленностей, которыми изобилует книга. В других случаях читатели должны сами делать вывод, что именно имеют в виду Хардт и Негри, описывая появление нового мира, который приходит на смену некогда суверенным национальным государствам. «В годы “холодной войны”, — пишут они, — имело место и увеличение числа международных органов, способных создавать право, и уменьшение сопротивления их функционированию». Действительно, на протяжении нескольких десятилетий исследователи мировой политики наблюдали быстрый рост числа международных организаций, профессиональных ассоциаций и активистских групп, которые стремились заставить государства подчиниться международным нормам. Сюда относятся стандарты финансовой отчетности, финансовой стабильности, здравоохранения, безопасных условий труда, охраны окружающей среды и многие другие. Тем не менее все эти группы сами по себе не имеют необходимых средств для поддержания демократии и прав человека или недопущения геноцида и агрессивных войн. Именно Соединенные Штаты, согласно Хардту и Негри, «были призваны гарантировать этот сложный процесс формирования нового наднационального права и придать ему юридическую эффективность». «Это, возможно, одна из главных характеристик Империи — сам глобальный контекст, условия нынешнего мира постоянно вызывают ее к существованию. Соединенные Штаты являются полицией по обеспечению мира». Отметим еще раз, что, несмотря на различия в позициях авторов, рассуждения Хардта и Негри согласуются с рассуждениями Бута и Фергюсона: Америка не утрачивает преобладающую и привилегированную роль; она создана «глобальным контекстом».

Возможно, именно поэтому они настаивают, что их империя на самом деле не является американской, а Соединенные Штаты не ее центр. В действительности она не имеет центра. Реальной властью наделяются рынки капитала, а также культурное производство и другие виды нематериального труда, которые не зависят от международных границ. И если самое большое государство просто обслуживает такую складывающуюся систему, то отдельные работники полностью зависят от ее милости. «Эксплуатация больше не поддается локализации, — пишут они, — и мы находимся в тенетах столь сложной и глубоко уходящей своими корнями системы власти, что не можем уже определить ни степени различия, ни меры. Мы страдаем от эксплуатации, отчуждения и принуждения как от врагов, но мы не знаем, где находится производство подавления. И тем не менее мы все еще сопротивляемся и боремся». Как Хардт и Негри «сопротивляются и борются»? Поддерживая все, что, как кажется, разрушает и подрывает упорядоченное действие экономической власти — от площади Тяньаньмэнь до протестов против ВТО, пирсинга и исламизма. Что они предлагают в качестве программы? Всего три вещи: свободу передвижения, гарантированную социальную заработную плату и нечто, что они называют «свободным доступом и контролем над знанием, информацией, коммуникацией и аффектами» Они признают, что их предложения «все же остаются довольно абстрактными. Какие же специфические и конкретные практики могли бы дать жизнь этому политическому проекту? — задаются вопросом они. — Мы не можем здесь этого сказать».

Возможно, это объясняется тем, что они не анализируют и даже не описывают «специфические и конкретные практики», которые дают жизнь их империи. В сущности, у нее нет не только центра, у нее нет и истории: «Империя выхолащивает время, лишает историю ее временного измерения и помещает прошлое и будущее в рамки собственного этического порядка». Мы слышали это и раньше: власть везде и нигде. Но это больше не академическая загадка. Это стало опасной иллюзией. С одной стороны, утверждение, что власть может возникать и сохраняться в некой нематериальной области без «специфических и конкретных практик», которые Хардт и Негри не готовы или неспособны описать, ведет к мистификации политической и экономической власти. С другой стороны, империализм оказывается не более чем «этическим порядком», системой идей, которые могут быть побеждены другими идеями, другой этикой, пирсингом.

И наконец, Хардт и Негри проговариваются, замечая, что «все элементы разложения и эксплуатации навязываются нам посредством языковых и коммуникативных систем производства: их разрушение на словах необходимо не менее, чем их разрушение на деле». На самом ли деле все элементы эксплуатации навязываются языковыми и коммуникативными системами? И есть ли особая нужда в новых риторических упражнениях, которые не выказывают большого интереса к локализации производства подавления или предложению конкретных способов сопротивления ему? Разве не важнее хотя бы попытаться понять, как слова становятся делами, то есть как конкретные индивиды и институты принимают решения, которые означают жизнь и смерть для миллионов людей?

VI

Один научно-исследовательский проект позволяет показать, как можно было бы подойти к этой проблеме — в данном случае через историю контроля над населением. Международная кампания по контролю над ростом численности населения была одним из наиболее драматических и бесстыдных проявлений биовласти. Она также была, возможно, одним из самых амбициозных проектов, когда-либо предпринимавшихся «международными органами, способными создавать право», программой развития ООН, Всемирной организацией здравоохранения, Всемирным банком, ведущими университетами и одной из крупнейших неправительственных организаций мира, Международной федерацией планирования семьи. Она получила сотни миллионов долларов от фондов Форда и Рокфеллера и многонациональных фармацевтических корпораций, но, в конечном итоге, решающую роль в ее осуществлении сыграли миллиарды долларов, предоставленные американским правительством. Работая с этими институтами и при помощи них, а также того, что теперь было бы названо проектами сотрудничества государственного и частного секторов, политическое руководство пыталось избежать критики внутри страны, успокоив политические страсти за рубежом. К 1980 году миллионы волонтеров и специалистов по планированию семьи призывали и иногда заставляли многих людей в мире ограничивать свою рождаемость.

Это была попытка не только сделать «массу/множество» Хардта и Негри менее многочисленной, но и ограничить ее перемещение. Эта попытка была вызвана отчасти обеспокоенностью массовой миграцией и включала кампании по противодействию переселению людей в города. Она также была связана с более тонкими и глубокими формами биовласти, когда людей учили управлять своей собственной сексуальностью, одновременно говоря им, что все это делается ради их нации и даже всего мира. Например, для проведения Мирового опроса по рождаемости ООН привлекла множество полевых работников, которые задавали жителям более чем шестидесяти стран вопросы о том, как часто они вступали в половую связь и действительно ли они хотели завести своих детей — детей, которые зачастую сидели рядом с ними во время опроса. Опираясь на полученные результаты, проводились всемирные «информационные, образовательные и коммуникационные кампании», призванные убедить людей планировать менее многочисленные семьи. Средства массовой информации и «сарафанное радио» убеждали, что они будут более красивыми, более здоровыми и что они смогут купить себе больше вещей, если откажутся заводить «лишних» детей.

В этом кратком наброске невозможно рассказать обо всех трудностях и парадоксах международной кампании по контролю над ростом численности населения. Иногда она не была добровольной, включая платежи за стерилизацию и прямое принуждение. Но отделение сексуальности от воспроизводства также могло быть освобождающим. Программа разрабатывалась и зачастую проводилась в жизнь международными неправительственными организациями под лозунгом обеспечения прав воспроизводства, здравоохранения и защиты окружающей среды. Но она также предоставляла государствам беспрецедентные средства надзора и возможности осуществления контроля над биологическим воспроизводством нации. Она была инициирована Соединенными Штатами и получала от них финансирование, но проводилась неправительственными организациями и агентствами ООН и выстояла под напором последующих республиканских администраций. Не в первый и не в последний раз Соединенные Штаты создали новые нормы и институты, которые, в конечном итоге, вышли из-под их контроля.

Хотя это только один пример, но он показывает, почему ошибочно недооценивать международные и неправительственные организации, считая их просто искусственным прикрытием того, что Майкл Игнатьефф назвал «империей-лайт». В Боснии, Косово и Афганистане — трех случаях, рассматриваемых Игнатьеффым, — ООН и неправительственными организациям позволяли помочь, но они были не в состоянии оказать помощь и становились соучастниками. Но международная опека, которая периодически осуществляется в таких местах, — это лишь верхушка айсберга, если воспользоваться метафорой Робинсона и Галлахера, и она была бы невозможна без целой системы норм и институтов, лежащих в ее основе. Можно даже назвать ее неформальной империей, хотя и более рассеянной. С другой стороны, она включает крайне формальные декларации, мандаты, задачи и — очень редко — обязательства.

В большинстве случаев обеспечение беженцев продуктами питания, подготовка полиции и наблюдение на выборах не требуют оттеснения правительства и занятия его места — во всяком случае, не большего, чем потребовалось Британии, чтобы создать условия для выгодной торговли. И даже в этом случае они, с позволения Игнатьеффа, все же не являются неизбежно империалистическими, поскольку предполагают ответственность перед людьми, непосредственно озабоченными этими вещами. И еще раз: суть империи не в военной силе, а в беспрепятственном осуществлении власти. И империалисты давно поняли, что вступительный экзамен или программа вакцинации — куда более дешевые и действенные инструменты влияния, особенно когда это подается под соусом mission civilisatrice или medecins sans frontieres.

Потенциальная власть международных и неправительственных организаций лучше всего видна, когда речь идет о «несостоятельных государствах». Но когда они действуют заодно с местными органами власти в отдельных областях, они могут быть еще сильнее — такими же сильными, как любая империя. Так, британские и французские власти никогда не пытались ограничивать рождаемость, опасаясь того, что это вызовет обратную реакцию, даже в колониях, где прирост населения казался неконтролируемым. Их кампании по искоренению малярии часто бледно смотрелись по сравнению с кампаниями фонда Рокфеллера и Всемирной организации здравоохранения, отчасти потому, что они не могли обеспечить сопоставимую степень сотрудничества. Точно так же Всемирный банк сотрудничал с правительствами в гигантских проектах строительства электростанций, вызывавших переселение целых областей, а МВФ продавливал программы строгих мер, которые колониальные режимы без труда навязывали покоренному населению.

Тем не менее международные и неправительственные организации еще не образовали всеобъемлющей транснациональной империи, о которой говорят Хардт и Негри. Вероятно, этого и не произойдет, даже если забыть о других участниках мировой политики — многонациональных корпорациях, средствах массовой информации, диаспорах и т. д. Дело в том, что даже внешне универсальные идеалы, вроде материнства и детства, гендерного равенства, национального самоопределения или охраны окружающей среды, неизменно вступают в конфликт при применении в конкретных ситуациях. Так, в случае с контролем численности населения эти цели мобилизовали различные круги, которые вели постоянную и ожесточенную борьбу друг с другом по вопросам стратегии и тактики, пока сама идея контроля численности чужого населения — даже ради спасения земли — не была окончательно дискредитирована. Точно так же внешне бесспорная идея предотвращения геноцида не создала программы совместных действий, а стала ареной острых дебатов.

Проблема конфликтующих и подчас несопоставимых ценностей становится еще более важной, потому что всякое внешнее вмешательство, какими бы благими намерениями оно ни было вызвано, в конечном итоге, выгодно предполагаемым «благодетелям». Это также показывает, почему империализм должен изучаться не абстрактно, а там, где он живет и растет — не просто в международной опеке над «несостоятельными государствами», но и в отдельных областях, вроде контроля над численностью населения. Рассмотрение таких случаев позволяет понять, что, вовсе не будучи выхолощенной, история способна рассказать нам о мире, в котором мы сегодня живем, намного больше, чем схоластика в духе Хардта и Негри. И все же, в отличие от Бута и Фергюсона, изучение империи должно быть не источником дешевых острых ощущений или легких алиби, а способом осмысления меняющейся природы международной политики. И вместо того, чтобы искать потаенные смыслы в континентальной философии, мы можем заняться изучением существующих архивов Всемирного банка, агентств ООН, крупных фондов и неправительственных организаций. Они не просто важны, но более доступны и имеют штат, всегда готовый помочь исследователям, серьезно относящимся к изучению их внутренней работы и их взаимодействия с крупными государствами и многонациональными корпорациями.

Мы никогда не реализуем современный потенциал империи или возможности борьбы с ней, если будем продолжать мыслить в категориях манихейской борьбы между Соединенными Штатами и Организацией Объединенных Наций, многонациональными корпорациями и транснациональными неправительственными организациями, о которой говорят империалисты, вроде Бута и Фергюсона, а также Хардт с Негри, выступающие от имени некой воображаемой «массы/множества». Как ученые мы должны больше работать над прояснением сложных взаимосвязей и взаимоотношений между ними и донесением наших открытий до самой широкой общественности. И именно сложность этой задачи требует, чтобы мы говорили и писали ясно, приводя все свидетельства, которые мы можем собрать. И если мы этого не сделаем, американская академия — из наиболее независимых институтов сегодня — вынуждена будет признать, что она стала просто школой новых империалистов.

Перевод с английского Артема Смирнова


Вернуться назад