ИНТЕЛРОС > №8, 2006 > Империализм или колониализм? От Виндхука до Вашингтона через Басру

Империализм или колониализм? От Виндхука до Вашингтона через Басру


09 августа 2007
Автор: Джордж Стейнметц
Мы не хотим господствовать, у нас нет амбиций империи.

Джордж Буш-младший, послание о положении в стране, январь 2004 года

Соединенные Штаты Америки являются, так сказать, самым большим островом, который мог бы держать и обеспечивать равновесие прочего мира.

Карл Шмитт, 1955 год

Соединенные Штаты теперь мнят себя способными создавать или разрушать режимы по всему свету… Чтобы страна была названа представляющей угрозу, достаточно иметь иное, чем в Вашингтоне, мнение по вопросам, которые он считает жизненно важными… И кто-то будет говорить, что в этом нет ничего имперского?

Джеймс Б. Рул, 2004 год

Складывающаяся американская форма империи… — это просто империя баз, а не территорий, и эти базы теперь охватывают весь мир.

Чалмерс Джонсон

I. ПОСЛЕ ОТКАЗА? ОБ ОБРАЩЕНИИ К ИМПЕРИИ

В последние годы на нас хлынул поток сочинений «школы упадка» американского могущества. Эта школа утверждает, что американская глобальная гегемония почти полностью исчерпана вследствие «имперского перенапряжения» и сокращения доли Соединенных Штатов в общемировом производстве. Почти одновременно появился тезис об ослаблении влияния национального государства, согласно которому, по словам Хабермаса, «внешний суверенитет государств» вообще стал «анахронизмом». На основании этих рассуждений Майкл Хардт и Антонио Негри пришли к логичным выводам, описав современный мир как децентрализованную сеть пересекающихся частичных суверенитетов. Одна из наиболее оригинальных идей Хардта и Негри состоит в попытке отделения термина «империя» от его вековой связи с идеей государства. Они связывают Империю (теперь с большой буквы) с не имеющей единого центра, детерриториализированной глобальной капиталистической системой.

Но после 2001 года эти предсказания конца связанной с государством геополитики, американской гегемонии и государственного империализма сами покрылись чем-то вроде благородной исторической патины. Степень обусловленности самой «Империи» Хардта и Негри историческими обстоятельствами своего собственного производства теперь стала очевидной, показав несостоятельность большей части ее нравоучительной футурологии. Это знание условий было исторически свойственно 1990-м и вообще обманчиво неформальному характеру американской империи с начала XIX века. В течение десяти лет после падения Берлинской стены Соединенные Штаты все больше опережали остальной мир в военном отношении и с исчезновением своего русского противовеса превратились в единственную гипердержаву. Это не значит, что Соединенные Штаты стали непобедимыми или что они способны теперь претворить любую свою политическую прихоть в реальность. Здесь важна степень однополярности (военный разрыв между Соединенными Штатами и их ближайшими соперниками), оказавшуюся беспрецедентной в современной глобальной истории, намного превзойдя даже британскую гегемонию в середине XIX века. Соединенные Штаты содержат более двух миллионов военных и гражданских служащих министерства обороны, работающих по всем миру, и еще два миллиона вспомогательного персонала, которые образуют не имеющую аналогов «империю баз». Американское экономическое превосходство уже не столь абсолютно, как в первые десятилетия после окончания Второй мировой войны, но оно все еще остается значительным. Даже сегодня уровень абсолютного и душевого производства в Соединенных Штатах остается сопоставимым или даже превосходит соответствующий уровень Европейского Союза, несмотря на большую численность населения последнего.

Тем не менее, несмотря на эту однополярность, американская внешняя политика в 1990-х годах сохраняла курс, взятый при президентах Буше-старшем и Клинтоне, вмешательство Америки в дела других государств стало даже более многосторонним. Администрация Клинтона открыто выразила сожаление по поводу американской поддержки в прошлом военных переворотов в Иране и Гватемале. Министр финансов Лоренс Саммерс в 1998 году назвал Соединенные Штаты «первой неимпериалистической сверхдержавой». Такое же явное неприятие Америкой статуса единственной сверхдержавы проявлялось и при администрации президента Буша-старшего, который продолжал придерживаться представлений времен «холодной войны» о сдерживании, устрашении и работе через международные организации, вроде ООН и НАТО. Буш-старший прямо отверг программу «одинокой сверхдержавы» для американской гегемонии, предложенную в «Руководстве по оборонному планированию в 1994–1999 годах» и подписанную в 1992 году Полом Вулфовицем.

Но после выборов 2000 года эти идеи стали официальной основой американской политики. Комментаторы отмечали, что переход к полномасштабной односторонности начался уже в последние годы администрации Клинтона. Поэтому, вероятно, речь следует вести не столько о различии между Республиканской и Демократической партиями, сколько об историческом переходе к модели международного правления (и внутреннего правления и регулирования), не имеющей никакого отношения к различиям между политическими партиями и никак от них не зависящей. Специфика периода с 1989 года до середины 1990-х годов отражает первый элемент социологии знания об (американской) империи 1990-х. «Империя» Хардта и Негри была не единственной книгой, посвященной этому вопросу. Теоретики миросистемы, склонные выводить политику из экономики, из отсутствия американского вмешательства за рубежом в этот период, сделали вывод, что Соединенные Штаты переживают экономический упадок. Они предсказывали, что на смену Соединенным Штатам либо придет новый гегемон, либо произойдет деволюция всего капиталистического «центра» (то есть богатых стран глобального Севера) в формы протекционизма и (нео) колониализма. Эти прогнозы оказались, мягко говоря, не слишком точными в свете НАФТА и других антипротекционистских мер 1990-х. В теориях глобализации справедливо отмечалось продолжающееся стирание границ в эти годы, но часто недооценивалась роль Соединенных Штатов в содействии такой «открытости».

Вторым аспектом американской силы, по-видимому, продолжающим порождать мираж своего собственного исчезновения, служит ее неформальная, универсалистская и эвфемистическая форма, которая в последнее время была связана с риторикой прав человека. Как заметил Карл Шмитт более полувека тому назад, Америка (сначала в «Западном полушарии», а потом и во всем мире), как правило, не стремилась аннексировать и постоянно оккупировать чужие земли, за исключением экспансии континентального государства на Запад, Гавайев и колоний, созданных после окончания испано-американской войны. Вместо этого Соединенные Штаты обычно оказывали непрямое политическое и экономическое влияние, поддерживали дружественные местные режимы и опирались на внешне универсальные правила исключения из сообщества «достойных» наций — исключения нарушителей режима свободной торговли, свободы передвижения и — в последнее время — прав человека. Этот подход применялся одинаково во всем мире, в отличие от более ранних европейских колониальных правил исключения, касавшихся нехристиан или расовых «других», или особого отношения, например, к афроамериканцам в Соединенных Штатах. В этом смысле сохраняется преемственность между 1990-ми и последними пятью годами. И «многосторонние» вмешательства клинтоновской эпохи, и «односторонние» войны Буша описывались как вмешательства против новых варваров — неиндивидуалистических «азиатских обществ» и «племенных культур Африки» (Хабермас), морально порочных, хаотичных, нелиберальных и непорядочных народов (Ролз), — при этом терпеливо давая им возможность достичь или восстановить свой внутренний статус как равных.

Какой бы глубокой ни была преемственность в американской политике, в последние пять лет наблюдается явное повторное утверждение американского военного и экономического могущества, сопровождаемое идеей «американской империи» во всем политическом спектре. Конечно, Соединенные Штаты неоднократно описывались в качестве империи, по крайней мере, с 1950-х годов, начиная с работ Карла Шмитта, Уильяма Эпплмана Уильямса и последователей Уильямса в рамках школы «открытых дверей» в дипломатической истории. Еще одна волна книг, анализирующих Соединенные Штаты как империю, появилась в начале 1970-х годов, в разгар вьетнамской войны и антивоенного движения. Но далеко не все соглашались с таким описанием американской политики. Как отмечал У. Э. Уильямс в 1980 году, «слова империя и империализм не встречают радушного приема в умах и сердцах большинства современных американцев». И многие защитники глобальной «великой стратегии» в нынешней администрации Буша (включая самого Буша, как видно из эпиграфа к этой статье) решительно отвергают троп империи в качестве официального описания своей программы. Тем не менее утверждение, сделанное авторами, вроде У. Э. Уильямса и Майкла Игнатьеффа, что Соединенные Штаты — это «империя, не осознающая себя таковой», больше не является истинным.

Язык империи не просто спорен, но и двусмыслен. Самым ярким примером терминологического смешения служат известные высказывания по этой теме Артура Шлезингера-младшего с середины 1980-х годов. Здесь Шлезингер, по-видимому, неспособен решить, как ему описывать Соединенные Штаты: как складывающуюся «неформальную империю», «квазиимперию» или, «с точки зрения великих империй истории», «как неимперию вовсе». Переход от «империи» к «имперскому» и от «империализма» к «колониализму» в эссе Шлезингера вполне типичен для такой литературы. Раймонд Уильямс признавал, что слова, вроде «империализм», внутренне спорны, но он также настаивал, что эти «исторические и современные вариации в значении» указывают на реальные процессы, которые должны изучаться в своих собственных терминах». Показательно, что главной иллюстрацией такой нестабильности значения у Уильямса служил как раз «американский империализм». Прямой политический контроль над подчиненными из контролирующего центра кажется менее явным в американском случае, отмечает Уильямс, и все же «преимущественно экономические ассоциации» империализма с системой «внешних инвестиций и проникновения и контроля над рынками и источниками сырья» были, по его мысли, «все же верны». Уильямс оставил без внимания множество менее прямых технологий контроля над перифериями из центра, которые, по моему мнению, составляют отличительную особенность империализма, а также являются особыми политическими и идеологическими мотивами, определяющими его развитие.

Различное употребление имперской терминологии не просто свидетельствует об изменении положения дел в мире. Дискурс империи часто служит тем объектом, который необходимо подвергнуть анализу, чтобы понять, что такое современная империя и как Соединенные Штаты соотносятся с этой категорией. Теоретики сегодня склонны соглашаться с тем, что социальная жизнь — это одновременно вопрос дискурса и материальных процессов (производства, господства, эксплуатации и т. д.). Описание Соединенных Штатов как империи в определенных кругах академического и внешнеполитического истеблишмента — не просто внешнее, поверхностное дополнение глубоких политических процессов; напротив, это перформативный шаг, делающий зримым то, что часто исторически скрывалось или прикрывалось словами «демократия», «свобода торговли» и «права человека». Карл Шмитт утверждал, что имперскому могуществу Соединенных Штатов всегда была свойственна открытость, а не закрытость и исключительность. У. Э. Уильямс также считал, что Соединенные Штаты долгое время практиковали главным образом неколониальный или даже антиколониальный империализм, стремясь извлечь выгоду из открытия рынков, например, при проведении политики «открытых дверей» в Китае в конце XIX века. Вопрос, который нам необходимо задать, касается значения, какое может иметь открытое описание вмешательства Соединенных Штатов за рубежом как имперского.

Это подводит нас к другим вопросам, которые будут рассмотрены в настоящей статье. Неприкрытый язык империи — не единственная дискурсивная практика, лежащая в основе империи. Нам также необходимо рассмотреть церемониальные атрибуты американского могущества, практики и разрозненные означающие, что придают американской жизни все более имперский привкус. С одной стороны, происходит имперская милитаризация культуры: штатские вовсю разъезжают на «Хаммерах»; военно-морской флот в рекламных целях берет на борт почти 8.000 гражданских лиц в год; университеты и колледжи (по закону, «ни один ребенок не останется без внимания») вынуждены размещать в своих стенах военных вербовщиков, иначе они лишатся федерального финансирования, и тем удается набрать 500.000 студентов колледжей в Учебный корпус младших офицеров запаса сухопутных войск, военно-морского флота и военно-воздушных сил. «Башня свободы», призванная заменить Всемирный торговый центр в Нижнем Манхэттене, по словам одного из критиков, напоминает «древний обелиск, раздутый до несуразности и прикрытый тяжеловесным куполом из армированного стекла — идеальный символ для империи, очарованной своим собственным могуществом». Но империализм не ограничивается одним лишь милитаризмом; не стоит забывать и о постоянном притоке иностранных студентов в американские университеты со всех частей света, который напоминает массовую иммиграцию в метрополию времен Римской империи. Точно так же приток дорогостоящих товаров (например, в Соединенные Штаты поступает 60 % всей белужьей икры в мире) заставляет вспомнить комментарий Энтони Пагдена по поводу традиционных империй, манивших «роскошью и богатством». Нам также следует задаться вопросом о том, как империи, вроде нынешних Соединенных Штатов, усваивали более ранние имперские практики и адаптировали их к своим собственным целям. Последний вопрос связан с распространением практик и идентичностей из имперского центра на подчиненную периферию и в обратном направлении — современный аналог «ревербераций между колонией и метрополией» у Купера и Столер.

В отличие от назидательного извлечения уроков для американской империи, особое значение в этой статье придается критическому изучению уроков, усваиваемых самими империями, и способов насаждения практик «метрополии» на имперских окраинах. Задаваясь вопросом, чем определяются изменчивые формы империи и в чем состоит специфика современного американского империализма (если она вообще существует), мы сможем извлечь свои собственные исторические и теоретические уроки.

Даже пунктирное рассмотрение популярного и теоретического языка империи ставит перед нами несколько задач. Четкие аналитические определения (империи, империализма, колониализма и т. д.) нужны, даже если мы признаем, что они неизбежно историчны и сверхдетерминированы «наивными» значениями и что действительные исторические империи следуют смешанным стратегиям (например, британская империя в XIX веке, которая занималась колонизацией Индии и практиковала «фритредерский империализм» в Китае и Латинской Америке). Мои попытки определения империи в первой части этой статьи предприняты в свете вечного парадокса американской внешней политики, которую наблюдатели долгое время описывали как имперскую, соглашаясь, что она отличается в некоторых фундаментальных отношениях и от классических империй, и от европейских форм колониализма в эпоху Нового времени. Будучи историком немецкого колониализма, я имею дело с парадоксальной ситуацией, когда государство (бисмарковское государство) называло себя империей задолго до того, как оно занялось созданием колоний за рубежом. Опираясь на американский и германский примеры, я выделю четыре основные формы империи. Последние три из них имеют современные и несовременные формы; меня интересуют их современные формы. Прилагательное современный используется здесь в строго хронологическом смысле, включая период с конца XVIII века и до настоящего времени. Прилагательное несовременный включает одновременно период раннего Нового времени и до него, и не содержит в себе коннотаций «неразвитости», которые теория модернизации связывала с «традицией».

Существуют четыре типа империи; первые три — территориальные, четвертый — нетерриториальный:

1) классические (или несовременные) территориальные сухопутные империи;

2) современные территориальные империи;

3) колониальные империи и

4) империализм, система контроля широких территорий без территориальной аннексии.

Эти формы представляют собой реальные (не идеальные) концептуальные типы, но это не значит, что они всегда существуют в чистом или изолированном виде. Я еще вернусь к этой идее. Один из выводов из этих определений заключается в том, что Соединенные Штаты и Германия были неодинаково имперскими на протяжении большей части последних двух веков.

Во второй части этой статьи противопоставляются германская и американская формы империи и особое внимание уделяется вопросам:

1) сочетанию империализма и колониализма (или другим подходам к империи);

2) отношениям между отдельным государством, регионом и миросистемой;

3) воображаемым отношениям между прошлыми и нынешними империями;

4) отношениям центра/периферии и новой американской формой империализма.

II. ЧЕТЫРЕ ТИПА ИМПЕРИИ: ИСТОРИЧЕСКИЕ ОПРЕДЕЛЕНИЯ

Общей категорией, рассматриваемой нами здесь, является сама империя; колониализм и империализм могут быть определены как подкатегории империи. Империя первоначально ассоциировалась с крупными, сухопутными аграрными политическими системами; а образцовой европейской империей был Рим. Эти империи были милитаризованными и стремились к постоянному расширению. Их отличительной особенностью было подчинение многих народов единой верховной власти. Вследствие завоевания и включения множества различных народов несовременные империи были по своей сути многонациональными (или, как мы бы теперь сказали, мультикультурными), даже если это часто сочеталось с универсалистской идеологией (культ императора, ислам, христианство и т. д.). К таким многоэтничным империям, помимо Рима, относились Габсбургская, Романовская и Османская империи. Несмотря на их хваленую многонациональность, как показывают историки, несовременные империи имели множество способов, позволявших рядовым жителям периферии или элиты интегрироваться в культуру центра, утрачивая при этом свои самобытные этнические идентичности. Османские янычары, элитарный корпус в османской армии, набирались еще в детском возрасте отовсюду (особенно с Балкан) и воспитывались в духе официального ислама. Традиционные империи также сочетали милитаризацию с различными действиями, направленными на стабилизацию и достижение мира в геополитических отношениях. Это сочетание агрессивной экспансии и попыток стабилизации может показаться противоречивым, но оно составляет суть шмиттовского понятия номоса или регулирующего принципа международных отношений. Этот принцип не обязательно исключает войну между сторонами, входящими в геополитический номос, но определяет форму, которую должна принимать война. Народам, входящим в империю, предлагается мир и процветание взамен уплаты дани центру.

Современные территориальные империи — второй тип — сохраняют многие черты традиционных: одновременный акцент на поддержании мира и военной силе, непрекращающаяся территориальная экспансия и мультикультурализм, затушевываемый универсалистской идеологией. Некоторые современные империи официально поощряли культ императора, включая наполеоновскую Францию и вильгельмовскую и гитлеровскую Германию. К XIX веку Габсбургская империя перестала расти, но она имела историю более ранней экспансии, отражением которой стало ее этническое многообразие. Бисмарковская объединенная Германия называла себя империей до того, как начала заморскую колонизацию. Но в ее истории не раз повторялась динамичная военная экспансия, проводившаяся сначала Пруссией, а затем и единым германским государством, от разделов Польши в XVIII веке (1772–1795) до гитлеровских попыток построения общеевропейского «Третьего Рейха». Создание единого германского государства в 1864–1871 годах было насильственным процессом территориального завоевания, начавшимся с аннексии Гольштейна у Дании в 1864 году. Затем — аннексии Пруссией Ганновера и еще нескольких других государств во время австро-прусской войны 1866 года (что позволило соединить восточную и западную части Пруссии благодаря включению Ганновера и нескольких других государств и образовать Северогерманский союз во главе с Пруссией); и, наконец, оккупации Эльзаса-Лотарингии в 1871 году. Этот бесконечный процесс завоевания и включения новых земель напоминал продвижение Соединенных Штатов на запад континента, происходившее в то же время. Процесс экспансии в сопредельные государства возобновился в 1938 году с аншлюсом Австрии и Судетской области и последующей оккупацией западной Чехословакии и Польши. Неоднократные попытки континентальной аннексии Пруссии/Германии прерывались периодами относительного застоя, во время которого результаты завоевания ассимилировались в структуру более широкого государства.

Германия официально именовалась империей, потому что она объединяла прежде независимые государства под покровительством прусского короля, который теперь стал называться германским кайзером (цезарем). Конечно, ни император, ни монархия не были необходимыми элементами сухопутной империи. Рим приобрел большую часть своей обширной империи, будучи республикой, а Соединенные Штаты были нефеодальной республикой со времени обретения независимости.

Со своими польским, эльзасским и другими языковыми меньшинствами бисмарковская империя также была многонациональной, хотя и не настолько, как ее австро-венгерские или российские соседи. Вильгельм Рейль в середине XIX века заметил, что существовали «протестантская Германия и католическая Германия», и эти группы оставались отдельными государствами и после 1871 года. Хотя большинство европейских государств в начале XX века продолжали отражать неимперский номос (в шмиттовском смысле этого слова) jus publicum Europaeum, которое было создано в 1648 году, следуя девизу cujus regie, ejus religio, бисмарковская Германия выражала сравнительно высокий уровень религиозного разделения. И религиозное устройство Германской империи — ее протестантское культурное и политическое доминирование в сочетании со значительным католическим (36 %) и незначительным еврейским (2 %) меньшинством — во многом напоминало устройство Соединенных Штатов в XIX веке.

И классические, и современные сухопутные империи характеризовались территориальной экспансией, но они также притягивали к себе и оказывали огромное влияние на народы, находившиеся за пределами их официальных границ. Как подчеркивает Пагден, империи — это места, в которые мигрируют люди: в 1880-х годах Германия из страны эмиграции превратилась в страну иммиграции. Точно так же, как Соединенные Штаты стали глобальным центром притяжения множества процессов, происходящих за пределами их собственных границ — от производства фильмов и Интернета до распространения прав человека и требований репараций заморскими жертвами, предъявляемых заморским грабителям, — имперская Германия стала своеобразной региональной моделью и центром внимания для Центральной и Восточной Европы. Это имперское влияние следует отличать от сознательного оказания влияния за пределами национальных границ, которое больше характерно для империализма и колониализма (хотя границы между этими практиками размыты).

Третьей формой территориальной империи является колониализм, связанный с оккупацией и аннексией областей, находящихся за пределами глобального центра, и присвоением суверенитета. Первоначальной целью колонизации часто является экономическая эксплуатация и торговля. Современный колониализм, в отличие от раннесовременного, структурируется вокруг правовых и идеологических практик, которые утверждают превосходство и привилегии колонизаторов, то есть «управления различиями» (Парта Чаттерджи). Современные колониальные государства часто имели два свода законов, а местные правовые споры рассматривались либо местными властями, либо в соответствии с европейским прочтением местного права. Преступления, считавшиеся тяжкими или совершенные европейцами против местных жителей, рассматривались в соответствии с правовой системой колонизаторов. В других колониях действовал единый свод законов, в котором свидетельства местных жителей считались менее весомыми, чем заявления колонизаторов. Эта систематическая дифференциация часто (но не всегда) основывалась на «расовых» означающих. Колонизаторы, по-видимому, нуждались в таком институциональном закреплении своего превосходства над колонизированными подданными, чтобы легитимировать свое присутствие в колонии для себя самих и своих избирателей в метрополии (легитимность в глазах колониальных подданных, как правило, никого не волновала). Когда эта всеобъемлющая бинарность начинала распадаться, как на позднем этапе германского колониализма в Циндао и в некоторых британских и французских колониях в Западной Африке в середине XX века, колониальные государства начинали обращаться к некой разновидности неколониальных или постколониальных — смешанных — систем.

Современный колониализм также следует отличать от его раннесовременной разновидности. В колониях, появлявшихся в XIX веке, акцент делался на проблеме определения и стабилизации культуры и поведения колонизированных, то есть на практиках, которые получили название туземной политики (Eingeborenenpolitik, по-немецки). Как гласил девиз ведущего германского колониального журнала Die deutschen Kolonien, «колониальная политика — это прежде всего туземная политика». Чтобы понять, чем была туземная политика, нужно вспомнить, что население, завоеванное и колонизированное в XIX веке, почти всегда уже было знакомо со своими колонизаторами до аннексии благодаря множеству европейских эксплуататоров, миссионеров и купцов, болтавшихся по всему свету. Это означало, что в перспективе колониальные подданные способны были стратегически манипулировать законами колонизаторов. Кажущаяся нестабильность колонизированных, описываемая явно европейскими дискурсами лжи, обмана, мошенничества и имитации, делала туземную политику основной задачей современного колониального государства, требуя для стабилизации колонизированных признания ими приверженности одному сложившемуся определению своей собственной культуры. Хотя поиск рынков и сырья явно был основным мотивом в приобретении многих колоний в конце XIX века, проблема туземного регулирования вышла на первый план, как только эти режимы начали работать, часто выходя за рамки непосредственных экономических соображений. Раннесовременный колониализм, напротив, не имел дела с населением, которое уже было знакомо со своими колонизаторами, и, следовательно, меньше беспокоился насчет (доколониальной) имитации. Туземная политика (или ее ранние аналоги) вряд ли была важной структурной составляющей раннесовременного колониализма.

Эти попытки стабилизации основывались на управлении различиями, исключавшем возможность полномасштабной ассимиляции. Желание регулировать туземную культуру также свидетельствовало о нетерпимости колониализма к несопоставимым, некодифицированным различиям. Современный колониализм разрывался между стремлением сделать колонизированного Другого сопоставимым и кодифицированным и в то же время желанием не допустить того, чтобы он стал настолько похожим на колонизатора, что последнему пришлось бы признать произвольность своего правления.

Это различие между современным и раннесовременным колониализмом проявляется и в самом управлении различиями. Раннесовременные колонизаторы испытывали меньше трудностей в оправдании своих заморских завоеваний как потому, что чужеземный Другой считался «языческим», так и потому, что дискурсы равенства и демократии были менее развитыми. В то же время христианство открывало возможность проведения действительно ассимиляторской политики в раннесовременных колониях. Привлечение американских индейцев в лоно церкви не было бессмысленным занятием для Бартоломе де Лас Касаса. Как замечает Тодоров, миссионеры, вроде Лас Касаса, были столь ненаблюдательными этнографами именно потому, что они считали американских индейцев потенциальными христианами. К XVIII веку дискурсы прав человека, «благородного дикаря», и блеск абсолютизма постепенно начали теснить биологический расизм, который исключал существование единого метакода, определявшего европейские представления о колонизированном или доколонизированном Другом. Появилась необходимость в оправдании колониального завоевания в терминах, отличных от христианских, но было неясно, какими именно должны были быть эти термины. При всей своей кажущейся тавтологичности и циркулярности противодействие ассимиляции было одним из способов утверждения и укрепления превосходства колонизаторов и оправдания их завоевания и господства.

Мы также можем провести общее различие между раннесовременным и современным колониализмом в области культурного и сексуального смешения. Раннесовременные португальские колонии Гоа и Макао характеризовались широким культурным и «расовым» смешением, как и голландская Индонезия и границы Капской колонии в XVIII веке. Но правительства старых и новых колоний выступали против такого смешения, и в конце XIX века были введены соответствующие расовые запреты. Интимные последствия управления различиями нашли наиболее полное отражение в колониальной художественной литературе. Романы между колонизаторами и колонизированными начали становиться все более печальными, со временем даже трагическими. Если смешанная пара в «Обручении на Сан-Доминго» (1811) Генриха фон Клейста разрушается расизмом, источник которого хотя бы отчасти является внешним по отношению к влюбленным, то пары в «Таити» (1885) Фридриха Герстакера или «Бассейне» (1953) Сомерсета Моэма приходят к катастрофическому финалу вследствие интернализированного расизма со стороны европейских мужей и кажущегося неизбежным соскальзывания к своей нецивилизованной туземной природе их полинезийских жен.

Представление о внутренней порочности туземцев, лежащее в основе современного колониального государства, исключало создание широких федераций, в которых колонии обладали бы определенным самоуправлением, как в некоторых древних империях и современных империалистических системах. Хотя французы действительно считали, что они смогут сохранить французскую империю после 1945 года благодаря такой федеративной структуре, этот план, по замечанию Фреда Купера, свидетельствовал об отходе от колониализма и переходе к некой иной имперской форме.

Это определение колониализма ставит под сомнение многие случаи полемического и метафорического использования этого термина. Когда завоеванному населению предлагаются те же гражданские права, что и завоеванным взамен на их ассимиляцию в правящую культуру, нам, возможно, не следует говорить о колониализме. Деятельность американских оккупационных сил в Ираке и их специфические технологии часто напоминают европейский колониализм. Многие средства массовой информации поначалу называли Пола Бремера «губернатором» Ирака — термин, отдающий колониализмом, — а Тарик Али говорил о «реколонизации» Ирака. Но Соединенные Штаты давно осознали преимущества неформального и непрямого империализма по сравнению с прямым колониальным правлением. Краткий период открытого американского колониализма в конце XIX века является исключением из этого правила. Как заметил Уэсли Кларк, критикуя неоконсервативную идею американской империи, в XX веке «американцы вообще склонны были использовать “рычаги”, а не заниматься колонизацией». Но в настоящее время Соединенные Штаты не собираются подчинять Ирак прямому колониальному правлению. Они пытаются обеспечить дружественное отношение со стороны «автономного» режима, хотя десятки тысяч американских солдат останутся в Ираке, частично ограничивая иракский суверенитет и гарантируя, что на смену неолиберальной утопии не придет государственный социализм.

Это подводит нас к четвертой, нетерриториальной, форме империи, современному империализму. Как и колониализм, империализм движим целями экономической эксплуатации и торговли, а также заботой о безопасности, косвенно связанной с экономическими мотивами. Современные империалистические державы, вроде Соединенных Штатов, совершают вмешательства для свержения одних режимов и замены их другими, но затем они уходят или ретируются, оставляя военные базы, советников или послов. Обычно они не выказывают заинтересованности в микроуправлении местными делами и открыто проявляют уважение к независимости периферийного государства, осуществляя вмешательство только тогда, когда ситуация становится нестабильной. Конечно, между колониализмом, который нарушает местный суверенитет и правит вместо него, и империализмом, который уважает иностранный суверенитет во всех случаях, кроме чрезвычайных ситуаций, имеет место континуум, а не четкая дихотомия. Многие области в современных колониях подчиняются «непрямому правлению» и, как проницательно замечает Юрген Остерхаммель, эта категория сама по себе подразделяется на различные степени управляемости с княжествами Британской Индии, с одной стороны, и назначенными племенными лидерами (вождями) — с другой. Но ключевая проблема состоит в том, что даже управляемые непрямым образом регионы или группы подчиняются и входят в состав более широкого колониального государства.

Империализм является также общей политической установкой великих держав в отношении глобальной политической системы. Как отмечает Юрген Остерхаммель, великие державы часто сочетали колониализм и империализм, но последний «в некоторых отношениях является более всеобъемлющей» стратегией. Например, империализм может считать колонии «не просто самоцелями, но и пешками в глобальных силовых играх». Империализм «планировался и осуществлялся канцеляриями, министрами иностранных дел, военными министрами, а колониализм — специальными колониальными властями и “людьми на местах”». Так, министерство иностранных дел Германии и военно-морские власти решили ослабить «хватку» в колонии Циндао в годы перед началом Первой мировой войны по глобальным военно-стратегическим — то есть империалистическим — причинам, к великому неудовольствию колонизаторских кругов внутри и вне колонии.

Чтобы точнее определить империализм, нам необходимо провести различие между приобретением территории и властным политическим упорядочиванием пространства. Последнее отсылает к созданию того, что Карл Шмитт называл номосом, или глобальному разделению пространства и сфер влияния (Großraüme, или «большие пространства»), внутри которых государства распространяют свой контроль за пределы соответствующих границ. Шмитт замечал по поводу «доктрины Монро», согласно которой Соединенные Штаты не позволяли ни одной иностранной державе вмешиваться в дела западного полушария, что «каждая подлинная империя в мире нуждается в такой сфере пространственного суверенитета за пределами своих границ». Панамская декларация 1939 года запрещала «враждующим государствам совершать враждебные действия за пределами означенной зоны безопасности» и тем самым «распространяла представление о Großraüm на море, свободное для прохода судов всех стран». Американская империя после окончания Второй мировой войны ориентировалась не на предъявление притязаний на территории, а скорее, на общее «господство в море и воздухе» в интересах свободного движения капитала, товаров и людей и стабилизации ситуации в пределах номоса. Плотная сеть американских военных баз в более чем 140 странах не противоречит этому утверждению, так как они обычно располагаются на суверенной территории других государств и не притязают на суверенитет коренных жителей. К другим механизмам осуществления контроля относятся установление условий предоставления займов или иностранных инвестиций и дипломатическое признание или отказ в таковом.

Империализм, таким образом, явно современен (опять-таки в хронологическом смысле слова). Его истоки восходят к раннесовременной Португальской империи, хотя Ганзейский союз и итальянские торговые города-государства (прежде всего Генуя и Венеция) являются более ранними и менее глобальными предшественниками. Если Испанская империя в Америке и Азии ориентировалась на создание постоянных колоний и «открыто провозглашала политику conquista у reduction», то ранняя Португальская империя в Азии и Африке проводила главным образом империалистическую стратегию и была своеобразной раннесовременной версией современной американской империи баз. Поскольку главной целью Португалии была «прибыльная торговля», она с самого начала не собиралась «основывать территориальную империю силой оружия». Хотя португальская сеть баз в конечном итоге милитаризировалась, приняв форму fortalezas, «каждый из которых имел войска», и feitorias, которые были также опорными пунктами (casas fortes), никаких притязаний на осуществление «суверенитета в теории или гегемонии на практике» над местными сообществами, окружаавшими их, не выдвигалось. Но, подобно современному американскому империализму, португальцы совершали вмешательство и поддержку дружественных неевропейских правительств, как в том случае, когда они помогли эфиопскому императору Геладевосу отбить османско-мусульманское наступление в 1540-х годах. Несмотря на то, что африканский континент не был основным местом приложения имперских усилий Португалии, именно здесь была создана цепочка прибрежных портов и анклавов по северному и атлантическому побережью в XV веке, а также множество плантаций с использованием рабского труда на Мадейре, Азорских островах и островах Зеленого Мыса. Рабы для этих островных миниколоний и позднее для португальской Бразилии и испанских колоний в Америке набирались на рынках рабов в Сан-Томе и Фернандо-По. Португалия придавала большее значение торговле, чем колонизации. Португальцы также создавали prazos по берегам реки Замбези, начиная с XVI века. Это были землевладения, на которых велось плантационное сельское хозяйство и горнорудные работы, а также торговля золотом и — особенно после 1800 года — рабами. Prazos иногда бывали хорошо укреплены, но они не пытались завоевать окружающие области или даже изменить местные политические или религиозные системы африканцев (colonos), живших в пределах их юрисдикций, и потому эти землевладения были скорее базами, чем колониями. Prazos постепенно выходили из-под португальского королевского контроля и африканизировались (и «индейцезировались») в культурном и «расовом» отношении, когда их правители утрачивали связь с европейцами и вступали в браки с африканками и гоанками, которые начали преобладать в prazero обществе к 1789 году. Ведущий историк prazos называет их «доколониальными институтами». Только в конце XIX века португальцы начали распространять прямое, формальное колониальное правление по всему Мозамбику. Точно так же в Анголе португальское заселение и систематическое завоевание внутренних областей началось только в конце XIX века в контексте европейской «драчки» за Африку и отмены работорговли (которая произошла в Анголе только в 1878 году); действительный контроль был установлен только после 1920 года. До этого португальские поселения были сконцентрированы на ангольском побережье, главным образом в Луанде и Бенгеле, а контакты поселенцев и солдат с внутренними областями сводились в основном к набегам и работорговле. Единственной подлинной португальской колонией в раннесовременную эпоху, помимо Бразилии, была Шри-Ланка, большая часть которой к 1619 году находилась под управлением Португалии. Но к 1658 году колониальными правителями Шри-Ланки вместо португальцев стали голландцы.

Самой известной империалистической державой — и той, что вызвала наиболее систематическое теоретическое осмысление этого понятия, — была Великобритания XIX столетия. Иммануил Валлерстайн и его ученики утверждали, что империализм был свойственен периодам, когда мировая система находилась во власти гегемона, ориентированного на открытие рынков для торговли, а не защиты исключительных торговых путей между национально контролируемыми колониями и определенными странами центра. Modus operandi империалистического гегемона иллюстрируется насильственными попытками Британии в XIX веке заставить Китай принять миссионеров и торговлю опиумом. Британия (и Франция) посягали на суверенитет китайского государства, но не пытались сокрушить его или взять власть в Китае. Британия также не монополизировала торговлю и другие права, выбитые у Китая по Нанкинскому (1842) и Тяньцзиньскому (1858) договорам, а разделила их с другими державами.

Британский пример показывает, что колониализм и империализм пересекались во времени и не образовывали линейной исторической последовательности. За раннесовременным основанием колоний в Новом свете последовало относительное воздержание от новой колонизации в середине XIX века (за некоторыми важными исключениями, вроде Индии); а во второй половине XIX века Британия участвовала в общей «драчке» за колонии. Отдельные торговые фактории или порты, позволявшие восполнять запасы провизии, теперь превратились в полностью колониальные государства, как в случае с Мозамбиком и Анголой. Но присутствие Соединенных Штатов в Пуэрто-Рико после 1898 года первоначально было колониальным, а затем постепенно начало становиться империалистическим, когда местные жители получили американское гражданство (1917) и право избирать своих собственных правителей (1947).

Хотя идея Валлерстайна отчасти может объяснить чередование колониализма и империализма в различные эпохи, она игнорирует тот факт, что оба этих подхода проводились одновременно одними и теми же державами центра. Как мы уже видели, сочетание обеих стратегий было характерно для Португалии, которая правила Шри-Ланкой напрямую, а в Африке и Азии ограничивалась лишь побережьем, а также для имперской Германии и Соединенных Штатов после 1900 года. В следующем разделе мы рассмотрим эти сложности и гибридные формы империи, используя примеры имперской Германии и имперской Америки.

III. СЛОЖНОСТИ ИМПЕРИИ: ГЕРМАНИЯ И АМЕРИКА В СРАВНЕНИИ

1. Гибридные имперские образования

Имперская Германия и Соединенные Штаты сочетали все три современные формы империи в период с 1870 по 1945 год. Соединенные Штаты проводили империалистическую политику открытых дверей в Китае и одновременно занимались колониальным завоеванием Пуэрто-Рико и Филиппин. Но колониализм играл второстепенную роль в американской имперской политике даже после 1900 года. С самого начала «холодной войны» Соединенные Штаты выступали против колониализма, проводя различные империалистические нетерриториальные стратегии.

В отличие от Соединенных Штатов, Германия в период с 1884 по 1900 год была больше связана с колониализмом, чем с империализмом. Но на рубеже веков Германия стала уделять все больше внимания влиянию на неколонизированные части глобальной периферии менее прямыми средствами, включая политику, которую современники называли «культурным империализмом». Правительство начало финансировать программы распространения германского влияния в местах, где оно имело колониальные проекты, как в Китае, и где оно не имело их вовсе, как в Латинской Америке и Османской империи. Деятельность имперской Германии в Китае до 1914 года показывает, что пересечение колониального и империалистического подходов было не беспроблемным. Пруссия пыталась проводить нечто вроде американской политики «открытых дверей», начиная с 1860-х годов. Но в 1897 году Германия отошла от этого подхода, совершив вторжение в прибрежную деревню Циндао в провинции Шаньдун и вынудив Китай сдать эту землю в аренду Германии на девяносто девять лет. Находившиеся на берегу Цзяодунского залива поселения были снесены, и город Циндао был построен в сегрегационном колониальном духе с отдельными кварталами для европейцев и китайцев и различными правовыми системами для жителей. Немцы почти сразу стали использовать свое военное влияние для продвижения в прилегающие области, оккупируя деревни и подрывая авторитет местных китайских чиновников. Соответствующие ветви правительства метрополии — от дипломатической миссии в Пекине до военно-морского министра и кайзера в Берлине — поддержали этот агрессивный подход. Как писала жена немецкого посла в Пекине в 1897 году, «кем бы ни были китайцы в прошлом, сегодня они всего лишь грязные варвары, которые нуждаются в европейском господине, а не европейском после, и чем скорее, тем лучше!»

Начиная с 1904 года влиятельные партии в немецком государстве начали настаивать, что Германия должна попытаться сделать Китай своим союзником, принимая во внимание растущую изоляцию кайзера в Европе во время подготовки к Первой мировой войне. В то же время теоретики «культурного империализма» начали утверждать, что Германия сможет лучше противодействовать американскому и британскому влиянию в Китае, оказывая научную, медицинскую и образовательную помощь, а не путем военного запугивания. Конкретным воплощением этой ревизионистской программы стал Немецко-китайский университет в Циндао, открывшийся в 1909 году. В его учебном плане сочетался немецкий/европейский и китайский материал, а преподавателями были немецкие и китайские профессора. Китайское государство помогало финансировать школу, а министерство образования Китая командировало туда своего постоянного представителя. Губернатор Циндао Оскар фон Труппель, пытаясь торпедировать этот проект, утверждал, что колонизаторы совершили бы колониальное «смешение понятий» (Begriffsverwirrung), предоставив китайцам равный статус в университетской администрации. Китайцы, утверждал он, были не партнерами немцев, а скорее «нашими подопечными [Schutzgenossen], нашими подданными». Однако предложения фон Труппеля были отвернуты, а сам он позднее был снят с поста губернатора. Во многих других местах после 1904 года империалистические мотивы брали верх над колониальными, постепенно подрывая управление различиями и, следовательно, оправдание существования колоний.

В Юго-Западной Африке и на островах Самоа, напротив, неформальная система германского влияния после 1884 и 1900 года соответственно переросла в открытый колониализм. Бисмарк поначалу рассчитывал править Юго-Западной Африкой без особых затрат, делегировав управление ею декретной торговой компании и позволив местным объединениям сохранить самоуправление. Но постепенно Берлин перешел к более прямому колониальному регулированию местного населения в обеих областях. Колониальное государство заменило декретную компанию в Юго-Западной Африке, и его штат быстро вырос вместе с колониальной армией. Колониальное правительство в конце концов официально признало необходимость проведения «туземной политики» после опустошительной войны против овагереро в 1904 году и начало выпускать регламенты, призванные разрушить и полностью перестроить социальную организацию и культуру оставшихся в живых овагереро. Империалистическая непрямота действий немцев в середине 1880-х годов сменилась открытым колониализмом.

Подобным образом события развивались и на Самоа. Первая попытка немцев установить прямой политический контроль над островами Самоа была предпринята в 1887–1888 годах, правительством во главе с Евгением Брандеисом, бывшим баварским офицером кавалерии. На протяжении всего следующего десятилетия, вплоть до 1899 года, консулы Германии, Британии и Соединенных Штатов служили советниками самоанского короля, наряду с иностранным «президентом», отвечавшим за европейское поселение в Апиа. В 1899 году острова Самоа были разделены между Германией и Соединенными Штатами, и две державы начали править своими частями гряды островов как полноценными колониями.

2. Отношения между отдельным государством, регионом и миросистемой

Перед началом Первой мировой войны Германия и Соединенные Штаты обладали примерно равным влиянием в мировой системе. Обе страны затмевались Британией в середине XIX века, и они начали оспаривать ее гегемонию. И когда двум государствам было уже невозможно продолжать дальнейшую сухопутную экспансию, а британская гегемония стала клониться к упадку, они начали аннексировать заморские колонии. После трех войн бисмарковская Германия продолжала играть по правилам Вестфальской системы, в которой национальные, а не более широкие региональные границы устанавливали пределы деятельности соответствующего государства, по крайней мере, в Европе. Затем нацистская Германия возродила сухопутный экспансионистский империализм в Европе, впервые со времен Наполеона. Недавние отношения Германии с Восточной Европой подчас приобретали империалистический оттенок, как в случае с дипломатическим признанием правительством Коля отделения Хорватии и Словении в 1991 году, вызвавшим распад Югославии, со ссылкой на принцип демократического самоопределения.

После Второй мировой войны Соединенные Штаты взяли на себя роль гегемона в мировой системе; их статус гипердержавы стал еще более очевидным после исчезновения советского/российского противовеса. Тот факт, что страна, вроде Германии (или наднациональное объединение, вроде ЕС), все еще может осуществлять контроль над своим региональным Großraüm не противоречит этому утверждению. В конце концов, Соединенные Штаты, как и европейские державы, также подчинялись британской гегемонии в XIX веке; британцы называли себя «представителями всего Запада», включая Соединенные Штаты, к примеру, в делах с Китаем. Соединенные Штаты преуспели в создании сферы империалистического влияния в западном полушарии после латиноамериканских войн за независимость, но, например, в борьбе за Территорию Орегон Британия без большого труда смогла урезонить Соединенные Штаты. Гегемон обычно осуществлял свои вмешательства в местах, не входивших в такие второстепенные региональные Großraüme, но он также мог отслеживать и регулировать местную гегемонию региональных держав. Так, Германия — при всем своем влиянии в Европе — долгое время служила основной площадкой для проведения американских военных вмешательств и была страной с наиболее многочисленным экстратерриториальным американским военным персоналом в мире — 199.950 военных и гражданских служащих министерства обороны, а также вспомогательного персонала, в 2003 году (больше, чем в Восточной Азии и Тихоокеанском регионе вместе взятых).

Переход к американскому господству сопровождался всемирным отказом от колониализма. Соединенные Штаты играли непосредственную роль в этом процессе, выступая против европейского колониализма и соперничая с СССР за лояльность «третьего мира».

3. Воображаемые отношения между прошлыми и нынешними империями

Мы также можем задаться вопросом о том, насколько империи определяются «традициями», включая унаследованные дискурсы (посредством детерминант, названных мною «доколониальностью») и каковы их отношения со своим воображаемым имперским прошлым. Как и другие европейские империи, Германия часто обращалась к римскому образцу. Германская империя, созданная в 1871 году, описывала себя как наследницу «Священной Римской империи германской нации», которая сама была предполагаемой преемницей изначальной Римской империи. Германский император именовался кайзером, то есть цезарем. При возведении Бранденбургских ворот в Берлине в 1788–1791 годах Пруссия подражала не только Афинам (ворота были созданы по образцу церемониального входа в Акрополь), но и Риму: сверху ворота были увенчаны квадригой с колесницей, запряженной лошадьми, а Эйрена, греческая богиня мира, правившая колесницей, была заменена Викторией, римской богиней победы (после германской победы над Наполеоном). Но еще более выраженным и масштабным романизм стал при Третьем Рейхе. Считается, что опера Вагнера «Риенци» (1842) перевернула мировоззрение Гитлера, побудив его подражать римскому патриоту Кола Риенци. Гитлер требовал от Альберта Шпеера, чтобы тот перестроил Берлин по римскому образцу, используя материалы, которые в конечном итоге смогут образовать руины наподобие римских. Гитлер видел будущий город «столицей мира», сравнимой только с «древним Египтом, Вавилоном и Римом», и собирался переименовать его в «Германию». И нацистские парады строились по образцу римских.

Американская империалистическая культура также опирается на классические римские практики и семиотику. Энтони Пагден напоминает нам, что Соединенные Штаты «управляются из города, который копирует, насколько это возможно, части древнего Рима» и что «ни одна другая современная страна не управляется из здания, называемого Капитолием». Другие, как Найалл Фергюсон, пытаются побудить Соединенные Штаты перейти к открыто колониальному подходу, обращаясь к идеализированной памяти о британском империализме. Неоднозначное историческое наследие собственного антиколониального прошлого Америки вступает в противоречие с этими попытками оживить римскую традицию.

4. Отношения между центром и периферией и новая американская форма империализма

Империя связана также, среди прочего, с отношениями политического господства между государством центра и одной или несколькими перифериями. Чтобы понять влияние империи, нам необходимо сначала задаться вопросом о переносе (или «транскультурации») практик из центра на окраины. Эти потоки способствовали установлению тесных связей и появлению важных различий между внутренними и периферийными формами политического господства. В германском случае внутренние идеологии — прежде всего доколониальные представления о тех, кого предстояло колонизировать, — сыграли определяющую роль в создании колониальной туземной политики. Классовая борьба между представителями расколотой германской элиты — аристократией, буржуазией и образованным средним классом — переносилась на колониальное государство и велась в ином регистре, а именно — в регистре сопернических притязаний на этнографическую точность. Материальные практики и объекты также переносились в германские колонии: монументы, архитектурные стили и изготовленные заранее «тропические дома» (Tropenhauser). Движение германских колониальных практик и образов в обратном направлении — в имперскую Германию — было менее заметным по сравнению с Британией. Но европейская колониальная периферия повлияла на германскую культуру во многих отношениях — от магазинов, торгующих Colonialwaren (колониальными товарами) до распространения литературных фантазий и расовых идеологий, связанных с Востоком, Африкой и Америкой. «Готтентотские выборы» 1907 года в Германии были результатом роспуска императором парламента (рейхстага) после того, как большинство, включая Социал-демократическую партию, проголосовало против продолжения финансирования геноцидной войны с готтентотами/нама в Юго-Западной Африке. В результате, социал-демократы лишились 38 из 81 мест в рейхстаге. Далекая колониальная война, таким образом, внесла свой вклад в начало Первой мировой войны, помешав движению социалистов к абсолютному большинству.

Отличительная особенность современного американского империализма заключается в том, что он экспортирует сложившиеся неолиберальные подходы к правлению и постфордистские модели «гибкой специализации» из внутренней и «экономической» сферы во внешние военные и империалистические практики, одновременно угрожая ключевым чертам «внутреннего» постфордизма. Американские вооруженные силы все больше строятся по образцу постфордистской фирмы, окруженной сетью небольших производителей комплектующих, которые по запросу поставляют необходимое количество продукции. Постфордистский акцент на более коротких, более специализированных и компьютеризированных поточных линиях сопровождается поворотом к менее крупным, более легким и гибким воинским формированиям с наземными, воздушными и морскими силами, особо точными «умными бомбами», компьютеризированными полями сражений и другими элементами того, что получило название «нового американского способа ведения войны». Постфордистский акцент на нишевых рынках отражается в американских попытках помешать Европейскому Союзу создать свою независимую армию и поддержке отдельных членов НАТО в «попытках создания “нишевых” сил, которые дополнят мощь Соединенных Штатов, а не бросят вызов ей». Постфордистское производство «точно в срок» дополняется соответствующими политическими коалициями и союзами, создаваемыми «точно в срок», наподобие «добровольной коалиции», которая была образована Соединенными Штатами накануне войны в Ираке. В соответствии с описанием зависимости от нефти американской внешней политики, предложенным Тимом Митчеллом, война в Ираке связана с исторической тенденцией к финансиализации или капитализму рантье — еще один важный элемент постфордизма. Эта геополитическая модель зародилась в «частной экономике» и экономических мозговых центрах.

Наиболее ярким проявлением постфордистского неолиберализма служит приватизация военных услуг. В 2004 году в Ираке работало 20.000 частных подрядчиков, не подчиняющихся никакой системе правил или инструкций. Все американские военные базы за рубежом обслуживаются частными военными компаниями. Например, Kellogg Brown & Root, дочерняя компания Halliburton, построила лагерь Бондстил в Косово и осуществляет его всестороннее обеспечение, за исключением выполнения военных обязанностей. Раннесовременные европейские колониальные режимы также опирались на частные армии, но наиболее показательно отличие от колониальной эпохи конца XIX и начала — середины XX века, когда (колониальное) государство брало на себя большинство военных обязательств, даже если солдаты обычно вербовались из числа жителей колонии. В фордистскую эпоху (с середины 1950-х до середины 1970-х годов для США) все еще существовала политическая возможность для критики тесных связей между военной и частной промышленностью как неестественного «военно-промышленного комплекса». Теперь такая связь считается нормальной.

По мере увеличения гибкости военного империализма, имперская политическая жизнь в том, что после 11 сентября 2001 года стало называться «отчизной» (“the homeland”), начала приобретать все более авторитарный характер, порождая все более острые противоречия во всем способе регулирования. Складывающаяся общественная формация больше не отличается ростом открытости, как в 1990-х годах; вместо этого наблюдается переход к странному сочетанию рыночного либерализма и социально-политической закрытости, авторитарному постфордизму. Открытости рынков угрожает также усиление внутренних мер безопасности, сокращение гражданских свобод и ограничение международного движения людей и товаров. Например, новая региональная команда Пентагона по защите Северной Америки, созданная в 2002 году, требовала, чтобы «все серьезные покупки американских компаний за рубежом подвергались проверке с точки зрения национальной безопасности». Время покажет, насколько возможно примирение этих противоположных тенденций, позволяющее продолжить накопление капитала и сохранить прибыль.

С этим также связан вопрос о том, следуют ли Соединенные Штаты по пути португальского, голландского и британского империализма, или эти элементы приватизации и авторитаризма являются составляющей исторически новой формы империи. В то же время различные американские империалистические институты кажутся исторически знакомыми. «Соглашения о статусе вооруженных сил», которое Соединенные Штаты заключают со всеми «якобы независимыми “принимающими” странами» по поводу правового отношения к их силам, представляет собой современную разновидность соглашений об экстратерриториальности, навязанных Китаю великими державами XIX века. С точки зрения своего глобального охвата, сеть американских военных баз напоминает британскую сеть XIX века, простиравшуюся от Фолклендских островов (Мальвины) до порта Эдвард (Вейхайвей). Качественное различие отсутствует и в общем подходе этих двух империй. Обе империи были движимы прежде всего стремлением к получению прибыли, но также совершали вмешательства за пределами своих баз, свергая одни и поддерживая другие режимы, вооружая и разоружая, давая рекомендации и предоставляя ссуды. Если не брать в расчет отсутствие заинтересованности в колониях в случае с современными Соединенными Штатами и постфордитские/неолиберальные черты регулирующей политики, основное различие представляется количественным, а не качественным. Как отмечает Найалл Фергюсон, в 1913 году «британская доля в мировом производстве составляла 8 %»; соответствующий показатель для Соединенных Штатов в 1998 году составлял 22 %. И Британия никогда настолько не «опережала своих имперских соперников», с точки зрения военных расходов. Масштабность американского господства сказывается и на формах империи, и на формах антиимпериализма, постоянно продолжающих (пере) рождаться.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: УРОКИ ПРОТИВ ИМПЕРИИ

В начале этой статьи я задался вопросом о том, какое значение может иметь принятие Соединенными Штатами имперского самоописания. Ответ, я думаю, зависит от того, является ли это частью критического самоанализа, подробного рассмотрения империалистической роли Америки, которое неизбежно сопровождается критикой империалистического самообмана. Ибо даже если империализм не обязательно ведет к политике онтологического разделения человечества на центр и периферию, он порождает среди своих граждан веру в оправданность вмешательств, которые лишают остальной мир автономии и права на радикальное отличие. Анализ условий, которые создают такое имперское сознание, означает критику этих самых условий. Очевидно, что это не имеет никакого отношения к «принятию» имперской роли Америки. В то же время, хотя левые часто объявляют Соединенные Штаты империалистическими, на сегодняшний день отсутствует какое-либо согласие относительного того, что может означать критический антиимпериализм.

Это связано с вопросом об уроках о (или против) империи, противопоставляемых урокам для империи. Неприятие уроков для империи — это не просто нормативная идея, но и аналитическая, основанная на характерных онтологических чертах социальной жизни. Общество является «открытой системой» в том смысле, что социальные события обычно сверхдетерминируются множеством каузальных структур, а не создаются одним механизмом (как в научных лабораторных экспериментах) или постоянно повторяющимся кластером причин. Открытость социального означает, что мы никогда не достигнем позитивистской задачи «постоянной связи событий». Несмотря на возможность ретродуктивного объяснения событий, скажем, европейской борьбы за колонии в XIX веке, нам никогда не удастся предсказать такие события. В результате, единственным положительным уроком, который можно было бы преподать империи, будь у нас такое желание, было бы посильное ограничение политики, вроде той, что проводилась при подготовке к вторжению в Ирак. Но результаты по-прежнему с трудом поддаются прогнозированию. Наиболее предпочтительным способом, позволяющим избежать работы на благо империи, избежать «уха государя», является попытка создания объяснений, онтологически и эпистемологически адекватных процессуальной, ситуативной и случайной природе социальной жизни и не сводящихся к простым политическим заявлениям.

Перевод с английского Артема Смирнова


Вернуться назад