Предполагая разнообразные ракурсы изучения, феномен русской интеллигенции представляет особый интерес для интерпретации истории отечественной культуры в целом. Это определяется особым статусом данного феномена как объекта исследования: своеобразие интеллигенции состоит в единстве предмета рефлексии и рефлексивности как таковой. Причём предмет рефлексии и органическая способность к ней не только обусловливают друг друга, но и принципиально совпадают в целостном явлении. Кроме того, глубинная суть русской интеллигенции, получившая сравнительно недавно систематическое объяснение (преимущественно в конце XIX-ХХ веков), нераздельно связана со всей тысячелетней историей русской культуры. Тем самым разговор о русской интеллигенции оказывается разговором о смысле всей культуры России как целого.

Закономерно, что осмысление этого феномена всегда подразумевало жёсткую обусловленность конкретно-историческими условиями, определённым идеологическим контекстом. Особую же остроту вопрос об интеллигенции приобрёл в постсоветскую эпоху: формулируя итоги вековой истории, деятели культуры, разумеется, не смогли обойти вниманием одну из её важнейших дефиниций. Формулируя же свои заключения в условиях открывшейся интеллектуальной независимости, они оказались весьма свободны в выражаемых оценках. Кажется, литература постсоветского десятилетия поставила перед собой задачу зафиксировать наступление заключительного этапа этого явления: Виктор Ерофеев, назвавший один из сборников своей прозы “Страшный суд”, недвусмысленно объявил о “поминках” по советской (а в перспективе — и по всей русской) литературе; близкий ему по эстетическим убеждениям Владимир Сорокин в своих произведениях заявил не только о духовном, но и о физическом разложении отечественной словесности. Однако попытки зрелого, целостного осмысления русской интеллигенции остаются интеллектуальной утопией как для читателей, так и, по-видимому, для самих авторов.