Санкт-Петербург

 

Предметом этого исследования является не такая уж веселая тема. Впрочем, практически все наши пациенты приходят к нам отнюдь не для того, чтобы поделиться радостными событиями. В целом, их тематика, так или иначе, касается категории зла – причиненного им кем-то другим, или испытываемого ими самими по отношению к кому-то, чаще всего – столь же любимому, как и ненавистному.  

Начнем с работы Фрейда 1913 года “Тотем и табу”, где автор излагает свой взгляд на историю зарождения человеческой культуры и морали, понятий добра и зла, а также – на появление первых запретов и их передачу от поколения к поколению, что в итоге и сформировало современный гуманизм и нравственность. В этой работе Фрейд отмечает, что у каждого человека присутствует, всегда отчасти - бессознательное, скрытое, но одновременно - страстное желание нарушить табу. Однако страх осуждения социумом не дает реализоваться этому желанию. Эта же тема развивается Фрейдом в работе 1930 года “Неудобство культуры”.

В этих двух публикациях основатель психоанализа, фактически, обосновывает тезис о том, что каждый конкретный человек является врагом культуры, так как хотел бы, чтобы именно для него все запреты были отменены, чтобы он мог стать единственным обладателем всех благ, всех доступных богатств, всех высшей власти, женщин или мужчин, званий, наград и т.д. Но в этих неуемных стремлениях каждый, скорее, предчувствует, чем понимает, что и каждый другой имеет такие же желания, и как бы силен он не был, всегда найдется кто-то более сильный, который в борьбе за реализацию своих влечений захочет поступать с ним столь же “неучтиво”. И именно на этой основе, задолго до появления законов, формируется первый общественный договор: “Я не буду делать по отношению к тебе того-то и того, если и ты будешь поступать также”. Все, что выходит за рамки этого договора уже может интерпретироваться как некие варианты зла, любые проявления которого должны преследоваться – законодательно или морально.

Но это то, как должно быть. А в реальной жизни все чаще случается иначе, и мы видим, как растет число психических травм, в том числе – массовых, и без надежды их отреагирования.

Постулируя идею, что именно преодоление Эдипового комплекса (несколько упрощая: морального запрета на телесные проявления любви к родительским фигурам) способствует формированию такой структуры, как совесть, Фрейд одновременно отмечает, что совесть – это медаль, на обороте которой написано: “Страх осуждения социумом”. В итоге каждая личность оказывается зажатой между властно побуждающими к нарушению запретов влечениями и не менее строгими требований морали. Что и создает основу невротического комплекса. Это если предельно кратко.

Столь же кратко упомяну специфику этого (невротического) комплекса: сомневаться, думать, переживать, мучаться, страдать и стремиться к моральному поведению и признанию, но самое главное – сохраняя при этом связь с реальностью (то есть с нравственными эталонами мышления и поведения, принятыми в конкретном обществе). Когда эта связь утрачивается, и возникает разрыв с реальностью, мы говорим о более грубых (психотических) расстройствах. Но и в первом, и во втором случае – страх осуждения социумом все равно присутствует, даже у таких патологических типов, как Чикатилло. Именно этот страх пронизывает и организует все культурное пространство и ментальное пространство каждого. Как не прискорбно это признавать, мы все живем в ситуации властно побуждающих желаний и влечений (включая асоциальные), и перманентного страха переступить черту и нарушить запреты. И здесь скрывается еще одна (до поры до времени) латентная причина неврозов.

Немного забегая вперед, выскажу предположение, что именно многовековая попытка избавления от этого постоянно присутствующего страха – не в последнюю очередь способствовала либерализации общественной морали, в результате чего многие из культуральных запретов стали не такими уж жесткими.

Эта либерализация (в современном российском обществе) постепенно все больше сближается с «зоологическим индивидуализмом», хорошо известным специалистам в области поведения животных, когда право первенства на добычу, лежбище или на самок во всех случаях принадлежит самому сильному. Обуздание этого права, как уже было сказано, достигается в человеческом обществе только культуральным запретом. Но запрет всегда односторонен, он не отменяет желание, а лишь налагает обязанность соблюдать установленные правила (и то - лишь до тех пор, пока существует неустанный контроль со стороны общества). Таким образом, именно бескомпромиссный общественный контроль является залогом культуры, а не досужие рассуждения о том, что “кроме нравственной поруки другой нет”. Как бы не цинично это звучало, нравственность – это вовсе не присущее каждой отдельной личности качество, а, скорее, внешняя категория, или, во всяком случае - диктуемая извне.

Психоанализ, однозначно постулирует, и это подтверждается всем нашим клиническим опытом, что человек (по своей природе) отнюдь не добр, не честен и не морален; вовсе не имеет спонтанной любви к труду; самовлюблен (нарциссичен), гиперсексуален, склонен стремиться к удовольствию и избегать неудовольствия, хотел бы удовлетворять все свои желания и влечения, включая безнравственные и патологические. И это приводит нас к чрезвычайно важному выводу: мы становимся людьми в высоком смысле этого слова не столько благодаря, сколько вопреки своей природе, преодолевая в себе злое и аморальное начало, и налагая на себя нравственные ограничения; и это возвышает человека намного больше, чем паранаучный тезис о его природной моральности.   

Зло, в его природном варианте, обращусь еще раз к зоологии, например, при пожирании чужих детенышей львами – исходно примитивно и отвратительно, но оно не может интерпретироваться в категориях морали или нравственности, и для нас с вами никакой опасности не представляет. Зло в человеческом сообществе приобретает качественно иные характеристики, а его главная опасность состоит в том, что оно утрачивает природный примитивизм, и всегда маскируется под что-то иное, например, под некий особый моралитет или особую “утонченность” взглядов, под убежденность в своей непоколебимой правоте или в своем особом праве, включая фанатическую приверженность тем или иным установкам или идеям. Если кто-то абсолютно убежден в своей правоте – это уже должно настораживать.

Если исходить из этого тезиса и принять его, тогда одной из человеческих форм противодействия и противостояния злу становится сомнение, то есть - общество, облагороженное знанием, наукой и культурой. То есть то, к чему призывало Просвещение. Чем больше высокого знаний, чем выше уровень культуры и, соответственно – чем больше сомнений в непреложности тех или иных истин, тем меньше места для зла. Однако – во всех случаях: на основе высокой нравственности, к чему призывало Просвещение. Но эпоха Просвещения давно закончилась, и ее идеи и эталоны также постепенно уходят в прошлое. По сути, осталась только образованность, которая, лишившись ее нравственной составляющей, приобретает все более убогие и даже уродливые формы.

История последнего столетия предлагает нам качественную трансформацию категории зла. Зло постепенно (и все более явно) эстетезируется и маскируется под нечто высокое, даже с оттенком чего-то – по-особому высоконравственного и могучего, и даже судьбоносного, исторически необходимого для становления той или иной культуры или даже для целых народов.

Вспомним историю фашизма и небольшой фрагмент из фильма “Кабаре”, где юношами из гитлер-югенд с непорочными лицами и ангельскими голосами, страстно, почти как в реквиеме Моцарта,  вдохновенно поют: “Германия – превыше всего”. Если из фашизма изъять его, вне сомнения – выдающуюся, эстетику, то останутся только газовые камеры и миллионы трупов. Какая уж там эстетика! Но эстетика, безусловно, была, и к ней были причастны отнюдь не последние умы Германии. Это напоминание всем нам об ответственности интеллектуалов (применительно к проблеме зла) перед культурой, обществом и историей.

Казалось бы – все это в далеком прошлом. Но давайте посмотрим, как на протяжении ХХ века осуществлялась эстетизация преступного мира. В частности, например, криминальным фольклором, который в России (с момента снятие всех и всяческих моральных ограничений) самозабвенно тиражируется всем артистическим бомондом (по неясным причинам, претендующим на роль культурной элиты). Хотя - это пример “самой низкой пробы”. Давайте вспомним такой шедевр мирового киноискусства как “Крестный отец”. Один из выводов, который мне хотелось бы сделать по первой части этих тезисов состоит в следующем: именно эстетизация зла делает его опасным.           

 

II

За последние месяцы мне не раз приходилось обдумывать современный финансовый коллапс (который несмотря на самые высокие заверения, явно далек от завершения), и выступать с анализом актуальной мировой ситуации. Мы все переживаем непростой период, главной составляющей которого, по моим представлениям, является не экономический, а мировоззренческий кризис, точнее - кризис тех гуманитарных концепций, которые лежали в основе либеральной модели экономики и развития современного общества (в том числе – уже упомянутой либеральной модели морали).

Деньги — это, в конечном счете, такая же отвлеченная категория, как совесть или мораль. В природе не существует никаких денег, они существуют только в нашем сознании, в наших представлениях и в наших договорных отношениях. Более того: позволю себе, рискуя быть обвиненным в ненаучности суждения, сформулировать еще одно предположение, что существуют особые отношения между такими отвлеченными категориями как деньги и мораль: чем ниже уровень государственной и общественной морали[1], тем больше власть денег. Вектор этого процесса, впрочем, как и множество его социальных эквивалентов, достаточно хорошо известен. На протяжении жизни моего поколения деньги обесценились примерно в 1000 раз. Не думаю, что и мораль – настолько же. Хотя векторы – совпадают. Однако этот процесс, вне сомнения, имеет определенные ограничения.

Мной вовсе не утверждается, что все мировое зло сосредоточено в деньгах. И, тем не менее. — В античной мифологии боги, подобно людям, любят и ненавидят, женятся и совершают измены, ревнуют и мстят, сражаются в честных поединках, а порой и подличают (устраняя противников), они воруют, не стыдятся обмана и прелюбодеяния, ведут натуральный обмен – в том числе: одаривание в обмен на секс, но в этом мире  еще ничего не покупается за деньги. Мне не удалось отыскать – в чем же принципиальное отличие этики натурального обмена (того, что реально существует в природе - на нечто другое, также реально существующее) от купли-продажи за деньги. Но что-то за этим скрывается, что-то неуловимое. Что-то, связанное с тем, что люди начали жить как бы в двух измерениях: мире реальных ценностей (без которых нельзя обойтись), и ценностей весьма условных; когда различия между властно побуждающими телесными влечениями (в том числе, к низменному) начали постепенно путаться со столь же страстной потребностью высокого и сакрального. Вся последующая история человечества – это история борьбы этих двух тенденций.

Христианство, наряду с рядом божественных чудес, не в последнюю очередь начинается с попыток Христа удаления денег из храма, а если мыслить более широко: с попыток отделить сакральное от мирского. Хотя это общеизвестно, хотелось бы обратить внимание, что затем – этот протест завершается предательством, цена которого всего-то 30 серебряников. И в этом, независимо от того, считать ли Библию божественным откровением или плодом человеческой мудрости, есть особое предупреждение: сакральное весьма уязвимо, а сила денег явно недооценивается. Хотя они, безусловно,  не всесильны. Психотерапевты знают это лучше других: к нам приходят люди с самыми различными материальными статусами – от минимальных до запредельных, а проблемы – одни и те же. Дело явно не в деньгах, или - во всяком случае – не только в них.

Тем не менее, уничтожение присутствующего в них злого начала многократно обыгрывалось в философских изысканиях и социальных утопиях.  Мы, постсоветские, хорошо помним наши иллюзии и несбыточные мечты о“светлом будущем”, где всем будет обеспечен беспредельный доступ ко всем благам – “по потребностям”, включая с радостью воспринятое в революционный период “обобществление жен”, и вообще не будет денег. В этой социальной утопии, впрочем, как и в нынешнее время, совершенно не учитывалось, что у всех людей, наряду с высокими, имеются низменно-паразитические потребности, которые требуют своей реализации, и всегда в той или иной степени будут реализоваться; а насколько успешно – зависит от признания этой факта, и адекватности запретов на пути их осуществлению. В том числе – с применением мер насилия и принуждения. К сожалению, в этом вопросе на всех уровнях, включая государственный, преобладают ложно понятые гуманистические и все более либеральные подходы. Именно безграничная и бездумная либерализация государственной и общественной морали привела к всемирному росту таких  явлений как коррупция, взяточничество, алкоголизм, наркомания, преступность, проституция и порнография, которые постепенно стали обыденными факторами повседневной жизни.

Нормально ли это? Так и должно быть? Именно такой итог планировался в качестве последовательного развития идей Просвещения и демократии? – Вряд ли. Эта либерализация морали, казалось бы – проникнутая неким особым гуманизмом, на самом деле – оказалась самым безумным предприятием последнего столетия.

То, что будет сказано далее, стало неким общим местом. Утрата смыслов, тотальный плюрализм и извращенный мировоззренческий релятивизм (то есть - признание относительности и условности всякого знания и всякой морали) в сочетании с постоянно расширяющейся доступностью для реализации всех и всяческих пороков создают у современного человека ощущение вездесущности зла. Как мне представляется, мы живем в некий переходный период, на пороге некоего “сверхнового” времени, которое требует таких же идей, но последних как раз и не обнаруживается. Нет духовных лидеров новой эпохи. Тем не менее, безусловно – одно: отсутствие каких-либо понятных и общих для Человечества, не столько идеологических, сколько морально-нравственных парадигм и подмена высокого понятия “культура” далеко не равноценным термином “технический прогресс”, постепенно приобретает все более катастрофический характер, и пока мы являемся лишь невольными свидетелями неудач в попытках переосмысления этой ситуации. Но даже в этой мало приятной позиции есть определенный позитив – славу Богу: не участниками, а все-таки (в основной массе) – невольными свидетелями. Мы, терапевты, оказываемся в роли таких невольных свидетелей чаще других.

 

III

Категорию зла чрезвычайно трудно концептуализировать. Во всяком случае, мне это не удалось, но я надеюсь, что другие коллеги окажутся более успешными. При попытках обобщенно характеризовать зло, тут же ощущаешь, что в нем есть нечто ускользающее, незавершенное, непостигаемое и одновременно привлекательное, что - в чем-то - очень напоминает отношение ко всему таинственному, непознаваемому или, например, к загадке человеческой сексуальности в целом. И это не единственная аналогия.

Амбивалентность отношения к сексуальной свободе (для себя и - для других), к продажной любви и к порно, как одному из вариантов манифестации зла, особенно наглядно проявляется в делении фильмов и литературы на две категории: для детей и для взрослых. Но это деление возникло, по сути, не так давно, хотя литература эротического содержания и аналогичные памятники культуры существуют с незапамятных времен. Однако, хотя граница здесь весьма размыта, эротика и порно вряд ли могут рассматриваться как предшественники и преемники, даже, несмотря на трудноуловимый переход от одного к другому. Но присутствует нечто еще, какой-то качественный “скачок”, отделяющий величественную и даже восхитительную эротику от выставленной на показ пошлой и скабрезной генитальности. Казалось бы, достаточно просто сравнить пронизанную возвышенным духом наготу греческой скульптуры или живописи эпохи Возрождения с глянцевой непристойностью современного якобы искусства, и все станет понятно. Пытался, увы. Что-то ускользает. Пытался заглянуть глубже, но снова, только какие-то смутные ассоциации.   

Древние греки еще не выделяют зло в качестве самостоятельной структуры. Зло, как и добро, проистекает от богов. Хотя некоторые сущности зла уже присутствуют. Ибо в греческой мифологии Бог – есть добро, и материя, как творение Бога  – есть добро. Но - не вся материя равномерно пронизана или проникалась благостью Бога. Фактически, в качестве зла в этот период определяется лишь то, что недостаточно согрето Светом Добра.

Однако позднее, (примерно в VI век  д.н.э.) зло приобретает качественно новую характеристику: вначале, казалось бы, как нечто, что вообще не существует в Природе, а является продуктом только ментальных представлений: “Для Бога все прекрасно, хорошо и справедливо, а люди принимают одно за справедливое, а другое – за несправедливое”[2].

Это изречение принадлежит Гераклиту, который вначале как бы стирает различия между добром и злом. Но далее он противопоставляет их, и одновременно выводит зло из ментальных представлений и помещает его во внешний мир, заявляя, что как болезнь заставляет ценить здоровье, так и познание зла побуждает человека к добру. По Гераклиту, если исчезнет зло, то не будет и добра. Мне кажется, что более точным было бы сказать: “Если исчезнут ясные представления, что есть зло, то таким же неопределенным станет и добро”. То, что мы сейчас наблюдаем в современной культуре.

Это далеко не праздный вопрос, особенно для нас с вами. Легализация зла и либерализация отношения к нему непосредственно связаны с нашей профессией. Трудно предположить, что будет дальше. Если эта либерализация продолжится, и невротический паттерн окончательно сменится психотическим, традиционное понятие нормы может вообще исчезнуть. Точнее – патология станет одной из разновидностей нормы.

 

IV

Этику Гераклита нередко характеризуют как мистическую. Но вряд ли это верно. В ней есть вполне современные, можно сказать – даже психоаналитические, подходы. Гераклит утверждает, что всякое живое существо, не делая исключения для человека, стремиться “к корму”, то есть - является рабом своих телесных потребностей. Еще более красноречиво другое выражение великого мыслителя: “Трудно бороться с сердцем. Ибо каждое из своих желаний оно покупает ценой души”. Противопоставление духовного и телесного уйдет из научной полемики еще не скоро. Но именно этот уход через столетия ознаменует почти всеобщую (но вряд ли окончательную) победу идеологии общества потребления и удовлетворения телесных потребностей.

У Платона (около V века д.н.э.), как известно, идеи делятся на высшие и низшие, при этом наивысшей идеей становится идея блага, то есть добра, которое, однако, “не есть сущность, но по достоинству и силе стоит выше пределов сущности”[3]. В итоге, по Платону, все вещи стремятся достичь блага, хотя в качестве чувственных вещей (то есть – в качестве всего данного нам в ощущениях) не могут его достигнуть. Таким образом, благо оказывается чем-то трансцендентным, вне-чувственным - тем, что имеет исключительно духовное измерение, к которому люди давно не склонны.

Тем не менее, у Платона мир чувственных вещей (материя) и мир идей каким-то образом связаны, точнее - вещи «причастны» идеям, но вторичны. Материя – это небытие, и не будь идей, не было бы и материи. Уверен, что никто даже не воспримет всерьез эту фразу, все еще благоговея перед, возведенной в ранг непреложной истины, гипотезой о том, что материя первична, а сознание вторично. Кем это доказано?  Почему бы не предположить, что вечно и первое, и второе? И более того – тесно взаимосвязано, о чем всерьез говорят даже физики.

У Платона есть одно место, где Сократ излагает теорию идей Пармениду, и объясняет ему, что существует идея блага, но не может быть идеи таких вещей, как волосы, грязь, нечистоты. Фактически, Сократ утверждает, что идеи могут соотноситься только с идеальным, только с высоким и сакральным, но никак не с вещным миром (и не только с понятиями, вызывающими отвращение). Мы же – все более погрязаем в мире вещей, почитая за благо почти исключительно то, что имеет материальное выражение. Будут ли с этим спорить?

У Плотина[4] (уже Ш век н.э.) находим еще один вариант интерпретации. Снова цитирую: “Благо есть то, от чего все зависит и к чему стремиться все сущее, имея его своим началом и нуждаясь в нем”. В философских построениях Плотина, зло следует понимать “как существующее по необходимости”, как “границу нисхождения”, как материю, в которой нет “ничего от первичного”[5] блага. Таким образом, выстраивается определенная иерархия всего сущего, в которой имеется постепенное убывание добра и нарастание зла. Зло предстает как особый вид удаления от сакрального. То есть, в конечном итоге, зло – это отсутствие блага. Эту фразу легко прочитать, как удаление от Бога, но мне бы хотелось, чтобы она трактовалась несколько шире. То, что в современном мире явно наблюдается убывание добра и нарастание зла – вряд ли стоит приписывать Богу, независимо от отношения к религиозному мировоззрению.

Низший уровень человеческого бытия представляет собой чувственно-воспринимаемый мир, то есть – человеческий мир, реализуемый на основе материальных процессов. И здесь нам нужно еще раз вернуться к идее Платона, что познание мира на основе чувств невозможно, ибо чувства (принадлежащие телу, а не душе) всегда нас обманывают.

У Августина (354-430) - на рубеже античности и раннего Христианства - теория зла (как отсутствия блага) находит неожиданное развитие, и получает название “теории лишенности”. Августин уже не определяет материю, как зло. Он утверждает, что Природа не может быть источником зла. Только из-за ее искажения может возникать зло. Зло у Августина предстает как некий порок развития. А именно – порок развития воли! А воля - это уже сугубо человеческое. Мне этот тезис не кажется таким уж простым, и мы не случайно в наших современных призывах к власти упоминаем недостаток политической воли. Рискуя надоесть этими рассуждениями, упомяну еще раз Августина Блаженного, и его тезис о том, что зло – есть направленность воли прочь от благости. И добавлю от себя еще раз, что зло – обладает особой притягательностью. Может быть, здесь действительно уместно говорить о пороке развития, и уже не отдельного человека, а Человечества, и абулии[6], как всеобщем синдроме?

У философов Нового времени (Спинозы [1632 – 1677] и Гегеля [1733 – 1799]) всякое зло уже объявляется иллюзией, порожденной различиями интеллекта, то есть – различиями оценок и суждений, и, следовательно – различиями в культуре, и с этим было бы неверно не согласиться (особенно, если бросить хотя беглый взгляд на нищету массовой культуры). У Спинозы, не только зло, но и добро провозглашается иллюзией, откуда вытекает неправомочность негодования или протеста, или даже неверие в реальность (и саму  возможность) строгого разделения добра и зла. Как представляется, этот тезис отчасти составляет, если так можно сказать, “теоретический базис” либерализации современной морали и вседозволенности.

Когда Ницше (1844-1900) констатировал, что “Бог умер”, это не было просто красивой фразой (а Ницше – это, по сути, наш современник). Это констатация, как мне представляется, была одной из самых ярких вспышек мироощущения наступающей новой эпохи. Эпохи, когда высокая философская идея постижение мира начала постепенно вытесняться низменным желанием подчинения этого мира нашим телесным потребностям. И как свидетельствует опыт, мир явно преуспел на этом направлении.

 

V

Обратимся к современной рекламе: кто диктует современные социальные образцы и эталоны? Авторы отдающих наследственным дебилизмом шоу, где заранее вмонтированы “перебивки” со смехом и аплодисментами аудитории; продавцы коттеджей, тысячекратно превосходящих потребности уже не в необходимом, а во всех возможных излишествах; создатели теплых полов и «интеллектуальных» матрасов, разработчики силиконовых грудей и удлинителей фаллосов, изобретатели гламурного белья, дезодорантов, памперсов и сверхпрочных презервативов, творцы оргазмически фонтанирующей пивной пены и сотен сортов более крепких “антидепрессантов”. Все для тела! Для ненасытного и предельно оглупленного. На миллиарды миллиардов.

А где сакральное? В общем-то – все упомянутое выше – не такой уж большой грех. Да и бог бы с ними. Напомню, что средний россиянин проводит около ¼ жизни перед “голубым экраном”. Поэтому ничуть не меньше над обществом и его моралью довлеют производители примитивных сериалов и переполненных кровавыми сценами блокбастеров, где сплошь и рядом фигурируют респектабельные уголовники, владельцы публичных домов и массажных салонов, торговцы оружием, наркотиками и живым товаром, продажные стражи порядка и такие же законодатели, где с высочайшей достоверность прописано: как можно разбогатеть, не прилагая никаких усилий, разве что – совершив немного усилий над собственной совестью и моралью. И над этим (или – точнее – из-под всего этого) кормятся всевозможные рекламные агентства, которые с паранойяльной навязчивостью пропагандируют именно то, без чего вполне можно обойтись и именно то, что чрезвычайно трудно классифицировать как добро.

После того, как “Бог умер”, было бы уместно предположить, что умер и сатана. Однако, столь же допустимым является тезис о том, что именно он и стал теперь Богом. Во всяком случае, количество праведных христиан убывает, а число сатанистов всех мастей растет. И это также пока остается за пределами сколько-нибудь серьезного социального и философского анализа. Почему?

Мало кто заметил, как умеренно негативное отношение к церкви, сформировавшееся в европейском сообществе в середине XIX века, постепенно дополнилось вначале некоторым пренебрежениям, а затем явной неприязнью к гуманитарному знанию и понятию духовности в целом, которые составляли и составляет основу нашего культурного слоя, все более истончающегося.

В российском социуме на какой-то (по историческим меркам – смешной) период – философия была провозглашена основой всех наук, но как только она перестала обслуживать политический заказ, тут же оказалась за пределами интересов власти, а затем – и общества; и очень скоро – все, что именовалось сакральным и трансцендентным стало просто ненаучным. То, что люди живут вначале в мире идей, а уже затем в экономическом пространстве, стало неким общим местом – никому не интересным и совершенно не учитываемым в программах и проектах социального развития.

В этой связи хотел бы отметить, что мне очень понравилась идея, сформулированная недавно моим другом и коллегой проф. Алексеем Грякаловым: “Религия должна стать законным участником футурологического процесса”. В этом что-то есть. На протяжении многих столетий не только государство, но и философия, психология, психотерапия и культура в целом последовательно дистанцировались от религии. Почему бы не допустить, что пришло время для  переосмысления этих отношений?

Самое удивительное, что даже некоторые деятели культуры постулируют потребность в десакрализации бытия, как некий шаг к более просвещенному обществу. При этом формулируются некие вроде бы «чисто провокативные» тезисы и вопросы, типа:“Если театр именуют храмом культуры, то почему храм нельзя назвать театром?”. Глубинный смысл этой якобы безобидной сентенции в том, что сакрального не должно быть нигде. В нем нет нужды - ему больше нет места. Так ли? Наша терапевтическая практика убеждает нас в том, что человек не может жить без смыслов, без сакрального. И мы говорим и пишем об этом, но нас не слышат. Может быть потому, что мы говорим и пишем только для себя, и пришло время обратиться к более широкой аудитории и на более понятном ей языке?

Еще раз вернусь к эстетизация зла в кинематографе, который всегда апеллирует более к чувствам, чем к разуму, и поэтому его “эталоны”, фактически, не подвергаются рациональной проработке, то есть - воспринимаются без критики, прежде всего – молодежной аудиторией. Это особенно опасно еще и потому, что основные ценности, которые искренне исповедует лучшая часть общества - далеко не очевидны, далеко не рядоположены, более того – нередко они взаимоисключающи. Возьмем хотя бы тезис о “свободе и равенстве”: мы, постсоветские,  быстро убедились: если есть свобода – нет равенства; если есть равенство – нет свободы. То же самое можно сказать и о таких острых проблемах современности, как межнациональная толерантность и национальная идентичность. И тогда снова встает вопрос о мере свободы и мере насилия, и уже многократно поднимавшийся вопрос о мере допустимого в обществе социального и материального неравенства.

 

VI

Известный норвежский ученый Ларс Свендсен в книге «Философия зла» утверждает, что превращение зла в объект, скорее, эстетики, нежели морали, связано со скучностью повседневности. С этим трудно согласиться, хотя “индустрия поиска ощущений”, казалось бы, подтверждает этот тезис. Но можно предполагать, что этот феномен - эстетизации и демонизации зла в литературе и кинематографе – выполняет и некую «терапевтическую роль», демонстрируя, что все, происходящее в повседневной жизни, не так уж страшно. И эта терапия удается.

Обращусь также к автору многих работ по проблеме зла Бертрану Расселу. В интервью 1959 года на вопрос: “Каковы пределы терпимости, и когда терпимость - превращается во вседозволенность и хаос?” – Рассел отвечает: “…Должна существовать абсолютная терпимость по отношению к пропаганде взглядов, которые не противоречат законам, но не должно существовать полной терпимости к защите действий, которые остаются криминальными до того момента, пока не изменен закон”. Казалось бы – все верно. Но что значит “полной или неполной терпимости”? В этом ответе Рассела уже почти нет морали. Есть только закон. А закон – эта одна из форм оправдания и насилия, и зла. Мы все и не раз сталкивались с ситуацией, когда по правде и по справедливости, должно было бы быть вроде бы так, но закон диктует совсем другое решение. Как не странно, законов, в том числе регламентирующих повседневность, все больше, но все сильнее ощущение, что мы живем в обществе беззакония. Тем более, что все законы, как и все дверные замки – существуют только для честных и моральных граждан. Мной неоднократно предлагалось законодательно разделить все товары и услуги на общественно значимые и общественно пагубные, а также - при написании законов исходить из уже упомянутого выше тезиса о том, что и у человека, и у общества в целом, кроме высоких, всегда имеются низменные и паразитические потребности, которые ни при каких условиях не должны удовлетворяться. В ответ – тишина. 

Пока же - без паники, но не без оттенка страха за наше общее будущее, можно констатировать: оказывается, для того, чтобы детей не насиловали в собственной семье и не убивали в родительском воспитательном порыве, чтобы им не продавали алкоголь и наркотики, чтобы они не бродили по ночам, как беспризорники – при живых и вполне благополучных родителях, чтобы им не предлагали развращающее их порно 24 часа в сутки по Интернет и ТВ и т.д. – нужен закон. И только закон. А это значит, что моральная регуляция почти утрачена. Хочется сказать даже более жестко – мы явно присутствуем при тотальной дегуманизации европейского общества (это не только российская проблема).

Фактически, речь идет об устранении этических начал из социальной жизни в целом. Нас долго убеждали, и почти убедили, что и высокая мораль, и ее низменные стороны имеют равное право на существование. Исследования добра и зла постепенно оттеснялись на задворки научной мысли. И до настоящего времени нет серьезных предпосылок к их осмыслению. Думаю, что их нет и в этом материале. Есть только попытка привлечь внимание к проблеме.