I.
Книга отзывов — школьная тетрадочка для прописей.
И все истины в ней — тоже прописные:
«Побойтесь бога, власть! Вам есть над чем задуматься, фашисты!» — «Беспредельщикам давно пора на нары». — «Это пример того, что власть в России бессовестная, о чем я написал в своей книге „Прощай, Россия“. Профессор, д. т. н. Ермилов». — «Чем больше людей станут бомжами, тем быстрее хрустнет хребет нынешнего режима». — «Надо быть моральным уродом, чтобы выгнать людей на улицу». — «Люди, предающие свою страну, выпестованы аморфным народом. Надеюсь, что из искры возгорится пламя!»
И радищевский вскрик в финале: «Власть имущие, что же вы делаете со своим народом?»
Вот он, vox populi, глас прохожих, — сначала кричат, а потом привыкают. Тетрадь не сказать что нарасхват, — спокойно лежит в самодельной палатке из алой бязи, установленной на обочине газона перед Законодательным собранием Перми. Газон бугрист, лысоват и более похож на пустырь, в палатке невыносимо душно, вокруг ни единого дерева — и пикетчики, члены движения «Пермские общаги», уже три недели, ежедневно, с 10 до 18 томятся на жестоком солнцепеке. Они стали частью ландшафта, их палатка и красные растяжки зрительно сливаются с красным пластиком ближнего кафе, и проходящие мимо горожане редко замедляют шаг. Палаточный лагерь объявлен бессрочным; пикет разрешен, но за порчу газона («установку сооружения») уже вынесено административное взыскание.
Спотыкаюсь об одну из растяжек, на ней написано: «Мы не хлам, мы — люди».
И думаю, что с точки зрения властей — небесспорное утверждение.

II.
С жителями пермских общежитий не происходит ничего особенного; точнее, с ними происходит ровно то же, что и в двух десятках других регионов, охваченных протестным движением общаг. Так же, как и в других городах, в Перми идут два параллельных процесса: жильцы общежитий, находящихся в муниципальной собственности, радостно приватизируют свои неширокие квадратные метры, — а жильцы общежитий, находящихся в частной собственности, собирают сумки — и становятся лицами «без определенного места жительства», уходят в никуда, на съемные квартиры, к родне, на улицу — или готовятся к этому. Сотни тысяч людей с одинаковыми, в общем-то, правами, с похожими общажными биографиями оказались разделены на «две жилищные России»: муниципальную и частнособственническую. Первая передает им в собственность жилье; вторая вышвыривает на улицу. И личного выбора, личного участия в этом нет: так сложилось.
Типовая постперестроечная судьба общаги, находившейся на балансе предприятия, выглядит так: 1992 год — включение в уставной капитал акционирующегося предприятия (кто не успел, тот опоздал: в 1993 г. правительство спохватилось, вышел закон о запрете приватизации общежитий). Это если все по закону — многие общаги становились собственностью без должных на то юридических оснований, например, регистрация сделки происходила уже после 1993 года, но сейчас оспорить это почти невозможно — срок давности по иску истек, ищи ветра в поле.
Потом — как положено: все эти ЗАО и ОАО (в советском девичестве — заводы, фабрики, главки, проектные организации) неоднократно меняют название, реструктурируются, дробятся, воссоединяются, меняют форму собственности и владельцев, ликвидируются, вспыхивают фениксами из пепла банкротств, — общага же стоит нерушимо, и в ней на тысячах квадратов живут люди, давно уже не имеющие отношения к владельцу, вскормленные на общих кухнях младенцы становятся подростками, наливается быт, в стены намертво врастают ковры и светильники. ЗАО или ОАО, увязнув в банкротстве, распродает имущество с торгов (а то и без торгов, как это было с пермским общежитием на Леонова, 43а, некогда принадлежавшем Пермскому проектно-строительному объединению, — пятиэтажное здание было продано судебным приставом за миллион пятьдесят рублей; сейчас пристав сидит, да что толку). Или, напротив, не продает, а обращается к отцам города с просьбой принять в муниципальную собственность, как это было с общежитием объединения «Стэмп» на бульваре Гагарина, общагу (5 этажей в 15-этажном здании). Тогда и. о. главы города В. Бирюков ответил надменно: «Отказать в приемке в муниципальную собственность 1/3 здания общежития... как объекта жилищного фонда, не имеющего особой социальной значимости...» — эта изумительная формулировка до сих пор будоражит сердца населения общежитий. И уже после отказа здание выставляется на торги, пять этажей покупает на троих компания бизнесменов за 1 миллион 690 тысяч рублей, и они потирают руки от удачной сделки. Так 76 квартир в хорошем районе стали частной собственностью трех физических лиц.
Правда, квартиры эти с небольшим таким обременением в две без малого сотни человек, но частная собственность священна, а прописка, пусть и постоянная, — рудимент тоталитарного совка, уродливый отросток полицейской системы, ничего не значащий в свете нового жилищного кодекса, позволяющего собственнику выписывать всех прописанных.
Мы это дело быстро раскидаем, сказали незадумчивые парни, — и к обременяющему элементу полетели уведомления с требованиями освободить незаконно занимаемые помещения, если он не хочет заключать договор коммерческого найма и платить за комнату в общежитии почти столько же, сколько за съемную. А у многих и зарплата меньше, чем стоимость этого самого найма. «Вы в моей квартире живете, понимаете?» — Нет. Они не понимают: «Мы здесь 15 лет прописаны, дети родились, другого жилья нет». — «Это частное владение, мое, понимаете? Вы здесь из милости. Я вот свет отключу, воду, батареи лопнут». Отключает — нет, все равно не понимают. Он им — «собственность неприкосновенна», а они ему — «неприкосновенна Конституция, право на жилище».
Непонимание выливается в митинги, пикеты, а в 2004 году — в движение «Пермские общаги», объединившее жителей 74 общежитий города.

III.
Над площадью Уральских добровольцев висит дирижабль — красиво! Мне объясняют, что в нем больше пользы, чем красоты, это такая система видеослежения — все аварии видны, все эксцессы, и удалось даже раскрыть несколько сложных грабежей. Я думаю, видят ли камеры на дирижабле то, что совершается в пермских общагах?
Постоянная участница пикета — пенсионерка Анастасия Тенене — живет как раз в муниципальном общежитии, но приватизировать ничего не может. По словам Анастасии, во время работы на целлюлозно-бумажном комбинате она требовала, чтобы отчисления в пенсионный фонд шли со всей зарплаты, а не с небольшой «основной ее части» (еще одно обременение — образование: у рабочей женщины четыре курса высшего экономического). Писала, скандалила, — и из общаги ее попросили, она убеждена, именно по этой причине. Ну попросить-то смогли, а силой выселить — нет, и тогда в 12-метровую комнату к пенсионерке вселили девицу 20 лет, пьющую-курящую-гулящую, такую стереотипную лихую «лимитчицу», — девица дает жару, может и руку поднять, Анастасия показывает синяки и груду заявлений — в милицию, в Генпрокуратуру. «Как возможно подселение, моя семья — это я», — говорит она, речь хорошая, грамотная, пятьдесят первый год рождения. Тенене (фамилия от мужа-литовца), кажется, единственная, кто проводит в палатке целый день, остальные работают, забегают на час-полтора. Во вторник вечером ее забрала «Скорая», но на другой день она была на посту, единственное послабление — позволила себе прийти не в 10, а в 11 утра.
Вот сидит на траве без пяти минут бомж — столяр Равиль Касимов, отец двух детей 12 и 7 лет. Отказался заключать пресловутый коммерческий найм — и всё, заочно выселили через суд. За 18-метровую комнату он последний раз заплатил около 5 тысяч (а зарплата у него — 8), потом и вовсе счета перестали присылать, — полтора года не платит, потому что его нет как жилищной единицы, нет в природе, и жены его нет, и детей. «Пробовали комнату снять, искали. Семья большая — комнату не сдают, а на квартиру не хватает, это 12 тысяч самое мало-мало». — «Куда вы теперь?» — «Не знаю. Куда-то...»
История Татьяны Кузнецовой, жителя общежития, принадлежащего ОАО «Мотовилихинские заводы»: она получила комнату двадцать лет назад, еще в 1988 году, как молодой специалист. Десять лет назад у нее погиб муж, работник этого же предприятия, осталась вдвоем с дочкой. Старожилы — работники, вселившиеся до акционирования предприятия, могут приватизировать жилье бесплатно, но Татьяна к ним, как оказалось, не относится, потому что несколько лет назад переехала из одной комнаты в другую и стала считаться «некоренной», вновь заселенной — ей тоже предлагают купить (администрация «Мотовилихинских» продает по гуманным ценам — от 2 400 рублей за метр). Но Татьяна, недавно получившая диплом психолога, пошла в школу — самый низкий 7-й разряд, зарплата 4 тысячи («Так бывает?» — спрашиваю. «У нас — бывает»), и платить не собирается. «Я имею право на бесплатную приватизацию», — повторяет она. Стали приходить счета по коммерческим расценкам — она платила, как и прежде, по муниципальным, утвержденным Думой, нарисовался долг, и прошлой зимой ее «обесточили» — отключили свет на целых полтора месяца. Татьяна прошла по всем инстанциям — свет включили, но долг оставили. На эту борьбу за права, которые кажутся элементарными, неотъемлемыми, уходят недели, месяцы, годы, нервы, силы, жизнь.

IV.
Общаги — очень разные, трудно найти единую характеристику. Есть чистые, ухоженные, с домашним духом, есть совершенные живописные трущобы, в которых замер бы от восторга любой столичный диггер. Общагой может быть и комната в 10 метров с «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная», и относительно комфортабельная двухкомнатная малосемейка — миниатюрное, но совершенно независимое жилье, в котором истреблены все следы коммунальности. Последнее терять особенно обидно — жильцы годами инвестировали в эти клетушки, с особым разумением обихаживали каждый сантиметр пространства. Например, в общежитии на улице Быстрых есть квартиры, где жильцы вложились в перепланировку, выкроили кухоньки и оплатили устройство коммуникаций, провели газ, поставили душ. Для них, небогатых людей, это серьезные деньги, — теперь они почему-то должны платить новые, большие, снова, кому-то, за что-то платить.
Да, такие люди. Пытаюсь посмотреть на них глазами частнособственника: не люди, а натуральное безобразие. Подумать только: они не хотят подписывать договор коммерческого найма, но и жить на улице тоже не хотят. Они платят за коммуналку по расценкам, установленным городской Думой, — какой цинизм! А когда им перекрывают кислород (отключают свет, тепло и воду — между прочим, зимой), они в ответ перекрывают городские трассы! Ужасное свинство (нет бы зажечь свечки и кротко замерзнуть во тьме). Они не идут на наши самые демократические в мире выборы, вывешивая из окна простыню с лозунгом «Нет выбора — нет выборам», а на Масленицу сжигают чучело «Безразличная администрация». Рабочие, учителя, врачи.
— Мы хотим, чтобы все общежития передали в муниципалитет, — твердо говорит член координационного совета «Пермских общаг» Светлана Кравцова — маленькая, тонкая, очень принципиальная девушка в очках. — В 2006 году муниципальные общаги разрешили приватизировать, это, мы считаем, наша большая победа. Есть и прецеденты в частных общежитиях, например, на Пушкина, 110, все отсудились полностью — пятиэтажка, 150 квартир, собственнику принадлежит неизвестно что. Но решение принимается по каждому иску отдельно, и часть жителей не может добиться ничего, часть уже выселена. Например, учительница с ребенком, мать-одиночка, просто ушла...
С 16 июня они сидят — и никто не приходил к ним на газон, ни власть, ни депутаты. Приходили разве что из комитета Уполномоченного по правам человека и пообещали, что в суды, рассматривающие дела о выселении из общаг несовершеннолетних, будут присылать своих представителей.
Выселять детей в никуда все-таки можно, но это должно проходить культурно, цивилизованно. С соблюдением прав человека.

v.
Предпринимателю Сергею Ожгихину («торгово-закупочная деятельность, транспортные перевозки») принадлежат примерно 40 процентов общаги на бульваре Гагарина.
В том, что вместе с квадратными метрами он купил две сотни судеб, он не видит ничего особенного.
— Что вы собирались делать с этим помещением? — спрашиваю.
— Извлекать прибыль, — отвечает мне честный Сергей Владимирович.
Да — не созданы мы для легких путей. Надо как Ожгихин — через тернии к звездам. Пятеро детей у Сергея Владимировича, младшей два года, — и он хочет обеспечить детям нормальный жизненный старт. У старших — по комнате в этой общаге, а должно быть по квартире — и будет! С какого перепугу он должен думать о чужих детях, пусть о них думают родители; с чего бы вдруг ему озадачиваться судьбами людей, которые неспособны обеспечить себя даже жильем. Он вложился в бизнес, вложения должны приносить прибыль. Да — протесты, препоны, бизнес не пошел, более того — приносит убытки, ему приходится платить за свет-газ-воду, что потребляют эти люди. Ну — не пошло. Неприятно, конечно, но ничего страшного, нам ли стоять на месте. Бывает.
Он вовсе не людоед — он и так предлагает выкупить квартиры по номинальным ценам. Сперва просил 60 тысяч за метр, по среднегородской цене, теперь сбивает цену вдвое — дайте, говорит, хоть по 30 тысяч и живите хоть до скончания века. Не дают. Не воспринимают. Хотят просто так. А просто так ничего не бывает — не те, знаете ли, времена.
Он предлагал это семье Галины Чудиновой: трое детей, старшая дочь — после тяжелой кардиологической операции, у младшего эпилепсия, — полтора миллиона рублей, всего-то, за цельных 23 квадратных метра. Делим надвое, так и быть, давайте 750 тысяч, — но эти странные люди, водитель и уборщица, не оценили благодати. Тогда Сергей Владимирович предложил им совсем уж демпинг — 450 тысяч рублей, задарма, налетай! — но все равно у них нет денег, даже таких ничтожных денег нет у этого семейства, где мальчик спит на полу, а девушка-сердечница сидит дома, — работать не может, не может и получить инвалидность. Ей не положены лекарства, льготы, пособие, госпитализация — с тех пор как закончилась регистрация, девушка из малоимущей семьи лишилась соцпакета. Чудинова идет в паспортный стол — ей говорят: «А у вас теперь хозя-я-я-ин» (она выпевает последнее слово). А хозяин, рассказывает Галина, прислал уведомление: я являюсь собственником помещения, свидетельство такое-то, и обнаружил, что вы там проживаете, требую освободить. «Он, понимаете, обнаружил нас, — мы двенадцать лет, наверное, под кроватью сидели? Я таким матом начала крыть — гуд бай май лав». — «И что сейчас?» — «Выселяет...»
В этом же общежитии живет семья Яговцевых — учительница, шофер и двое маленьких детей. Собственник категорически требует освободить помещение, в августе будет суд. А пока, до августа, Яговцевым идти некуда — они еще и не прописаны здесь, они жители Перми, получали квартиру от предприятия, потому что в родительском доме — шестеро человек в двухкомнатной хрущевке.
— Не кажется ли вам, Сергей Владимирович, что вышвыривать малообеспеченных людей на улицу — это все-таки... негуманно, что ли?
(Уж на что я не люблю «за гуманность» — а вот приходится.)
— А вы подумайте, Евгения, — оживленно говорит Ожгихин. — Вы вложитесь в какую-то финансовую структуру, допустим, — а потом вам скажут: «Не могли бы из гуманности подарить свои деньги нам, мы очень нуждаемся?» И что вы ответите?
Тут я понимаю, что «человеческий фактор» просто не присутствует в сознании С. В. Ожгихина, бизнесмена и человека, — места не хватило, что ли... Это уже подзабытая ментальность капиталиста эпохи первоначального накопления. Мы иронически говорим о «социальной ответственности» бизнеса: это абсолютный штамп, клише, — но оказывается, что честное, прозрачное нелицемерие хуже показной озабоченности.
— На встрече жильцов с администрацией города, — рассказывает на прощанье Сергей Владимирович, — были представители ипотечной компании, очень интересный процент предлагали, и вы представляете? Ни один не обратился за кредитом. Ну что за люди, а? Ни один!

VI.
Ирине Митрюшиной 41 год, в общагу на Леонова она переехала с мужем и ребенком в 1996 году из другой общаги, в рамках «расширения жилплощади». Сейчас вынесено судебное решение о ее выселении, идет исполнительное производство. (Загадочная районная судья Турьева — специализация у нее, что ли, по общежитиям — неуклонно принимает решения в пользу собственников, областной суд опротестовывает, дело возвращается на доследование, идут месяцы, годы, — и только поэтому они, жители «на Леонова», еще не на улице.) Полтора года Митрюшиной, как и Равилю с бульвара Гагарина, не выдают квитанции на оплату жилья. Вы здесь больше не живете, говорят. А коммерческий найм не предлагали? Даже и не заговаривали. Ирина — активист «Пермских общаг», ставит подписи на всех обращениях, какие уж с ней компромиссы.
Ирина рассказывает хронику приватизации общаги, — да, очень занимательно, вполне себе экономический детектив (и как после этого не понять, почему суды не скоро займутся реприватизацией общежитий: коготок увязнет — всей птичке пропасть). Активисты движения бесконечно долго распутывали клубок продаж и перепродаж, и распродаж самим себе, по частям и оптом. Вот как может уйти этаж в 700 квадратных метров за 270 тысяч рублей, потом — оказаться перепроданным за те же деньги владельцу, который им уже владел? А всего этажей пять, и все по 270 тысяч, а на входе — видели? — висит табличка с фамилией «Радостева», это девушка лет 25-ти, директор фирмы «Регионинвест», наша владычица морская. Чтобы узнать, кто нынешний хозяин, надо нанимать детективов — собственность швыряют как теннисный мячик. Еще в 2003 году, когда узнали, что Пермское проектно-строительное объединение включило общежития в свой уставной капитал, активистки побежали по судам — и выяснили, что приватизация прошла с большими нарушениями, «Регионинвест» мог выкупить только нежилые помещения. Но опять: срок давности, недостаток денег на адвокатов, общий недостаток ресурсов для того, чтобы признать сделку ничтожной. Ирина ждет приставов, она вымотана, идти ей особенно некуда. Из общаги уже выселили Наталью Боринских — вдову с двумя детьми, ее покойный муж 29 лет отработал на заводе; выселили еще одну семью. Это происходит мучительно просто — приходят в дом, пока люди на работе, собирают вещи и переносят в подвал, в квартире уже незнакомые люди расставляют свои вазочки.

VII.
Мы приезжаем на Леонова, 43а, — здесь странные дороги — парчовая трава, бисерный асфальт — не сразу понимаю, что это мелко битое стекло. Первый этаж — там, где офисы и охранник за решеткой, и табличка с фамилией «Радостева», — относительно благопристоен: линолеум, чистые стены, но дальше мы вступаем из офисного в жилое, то есть в рваное, ржавое и зловонное, в пространство гнилых досок, провалов в стене, обрезанных труб и пышной грибковой живописи.
Любой бытовой жест, каждый шаг требует особенной техники безопасности. Пройти до мойки и не сломать ногу — искусство. Обрезаны все коммуникации, выворочены с мясом — розетки, краны, осталась одна древняя газовая плита. Прелестная девушка-киргизка, на днях вселившаяся, еще не знает этой сложной науки — и ставит казан с супом и ведро с водой на конфорки без крышек; вглядевшись в пламя, жительницы общаги тревожатся. «Слушай, ты нас взорвешь. Так нельзя включать газ!» — «А как надо?» — спрашивает девочка, стараясь оставаться невозмутимой. «Руки пообрывать бы!» — не выдерживает одна из жилиц. Девочка, не поднимая головы, упорно смотрит в казан — полный до краев, он сейчас перельется. И нечем дышать: жар жирного варева, пар кипятка и накал общего невроза сходятся в одно невыносимое амбре.
Гастарбайтеры — новая генерация общажных жильцов. Для них есть место. Для них будут новые места.
Я заговариваю с девушкой. Нет, она не знает, сколько они платят за комнату. Муж — охранник, работает на комбинате. Нет, они недавно приехали, она пока еще ничего не понимает.
Она очень красивая и очень напуганная.
Но жизнь ее, может быть, еще наладится.
Она купит электроплитку и научится готовить как все — в комнате, и ей больше не будет так одиноко и страшно среди этих немолодых, предельно вымотанных русских баб, измученных ежеминутным ожиданием то взрыва, то эвакуаторов, то судебного пристава.
Скорее всего, в освобожденные от русского хлама комнаты въедут нормальные киргизские, узбекские, таджикские парни с чадами и домочадцами, у каждого будет свой казан, и она сможет поговорить с кем-то на родном языке. 40 тысяч только легальных мигрантов из стран СНГ ежегодно въезжают на территорию Пермского края, они жизненно необходимы Уралу, его интенсивно развивающейся экономике. И им тоже надо где-то жить.
Казан кипит, губы дрожат, угрожающе шипит газовое пламя.