Фиолетовая роза была обсыпана серебряными блестками и завернута в зеленую хрустящую пленку. Я подумал, что было бы неплохо еще вставить в розу лампочку. Маленькую такую, красную. Или желтую. Чтобы уж дойти до того градуса красоты, которая мир спасет. Мир — замухрыжчатый, кривой мир перед цветочным киоском — явно нуждался в спасении.

Лёха смотрел на розу с этаким брезгливым удовольствием. В его время такая штука казалась вполне шикарной. Как и его куртка. Как тачка его — вполне себе справная по тем временам бэха. Сейчас, конечно, на фоне сплошного потока блескучих машин, плотно забивших все московские улицы, она смотрелась по-ленински: дешево и сердито.

Внутри, впрочем, было вполне ничего, только очень воняло от розы. В фиолетовый цвет ее красили какой-то едкой химической дрянью.

— Катьхин цветочек, — Лёха, не отрываясь от дороги, дернул головой, обозначая розу, лежащую на заднем вместе с двумя сумками жрачки. — Она цветочки любит. Я ей сто роз подарил. Ну, тогда еще, в смысле. Хотя, — подумав, поправился он, — не сто. Не помню сколько. Все равно в багажник еле влезло, я их туда запихивал, представляешь? Вонищи-то было.

Я вздохнул, изображая понимание. «Тогда» — это было до девяноста восьмого, когда Лёха крутил дела. Дела крутились через «Мосвестгидрабанк» — или как он там назывался. В девяносто восьмом мосгидра слилась вместе с лёхиными деньгами. Потом он снова пытался подняться — при какой-то околомэрской конторе, что-то даже и выходило, все выходило-выходило, да и не вышло. А потом он снова сошелся со своей Катьхен и забил.

— Как там у нее дела? — поинтересовался я для порядка, делая вид, что пристегиваюсь ремнем.

— Катьхен — цыпа, — бодро доложился Лёха. — У нее все ничегосики.

— Насчет наследника не думаете? — спросил я еще более для порядка. Лёха был человеком правильным и такого вопроса ждал в обязательном порядке.

— Ты чё, сейчас такое время, — предсказуемо затянул он обычную песню, — вообще ничего не понятно...

— Время всегда такое, — подначил я, опять же в обычной манере.

— Ага, типа в войну рожали, — хмыкнул Лёха, перестраиваясь.

— Рожали, между прочим, — я покосился, наблюдая, как в правом ряду неуверенными рывками движется породистая темно-красная машина. За рулем сидела девушка типически понятной наружности.

— Мля, — выругался Лёха, — смотри, какая тачила. На седьмую серию девка насосала.

Я не знал, что такое «седьмая серия» — для меня все машины были на одно лицо. Но вот насчет происхождения тачки — в этом сомневаться было сложно.

— Тую маму, — Лёха ускорился, — они ж, тудыть, водить не умеют, совсем. Ты видал, чё эта коза творит?

— Слушай, я не вожу, мне все это бесполезно, — начал было я, но Лёху понесло. Он минут пять объяснял, что следует сделать с девушкой, с ее машиной и особенно с тем папиком, который так щедро одарил за счастье, ему причиняемое.

— Мы, — закончил он свою тираду, останавливаясь на красный, — такого бабам не позволяли. В ресторан пожрать, тряпку на жопу ей, и харэ.

— Тогда таких тряпок не было, — заметил я, пытаясь вспомнить, что носили люди в девяностые.

— Получше были, — обиделся Лёха. — У меня кент элитный секонд-хэнд возил, контейнерами, там все было. Армани, Гуччи, ваще. Все оттуда одевались, ничего. У людей сейчас просто бабла стала дофигища. Я считаю, неправильно.

— Что неправильно? Бабло? — у меня в кармане задребезжал мобильник, так что я слушал вполуха.

— Что дофигища. И не ценят, — отрезал Лёха, выруливая в переулок.

∗∗∗

Рассуждать о жизни богатых людей — моветон, поскольку всякое рассуждение такого свойства окрашено рессентиментом. Если не того, кто рассуждает, то читательским. Во всяком случае, это предполагается.

Вышеприведенная сложносоставленная фраза — не моя. Это квинтэссенция (да-да, я тоже знаю всякие мудреные слова) рассуждений одного весьма известного французского социолога о трудностях социологической работы с представителями высших классов общества. Дескать, любое такое рассуждение будет отравлено подсознательным чувством униженности, зависти и страдания по поводу собственной неудачливости.

В России такой проблемы нет. У нас много других проблем, а вот этой нет. Отношение к богатым у нас простое и определенное.

Тут придется тормознуть. Принято считать, что наш народ — гадкий и противный — ненавидит скопом всех богатых, ибо сам быдло и коллективный нищеброд.

Это, братцы, неправда. В народном сознании богатые разделены на две части. Есть самые богатые — «приватизаторы». Это люди, которые украли. Нефть, землю, заводы-пароходы, страну в целом. Их не то чтобы даже ненавидят: постоянно испытывать ненависть — это тяжело. Просто они записаны в народное сознание именно в качестве воров. Причем, вопреки Бродскому, воров худших, чем любые кровопийцы. Есть такое воровство, которое хуже убийства — поскольку убийством, по существу, и является, причем массовым. Например, придержать хлебушек во времена неурожая. Таких при случае вешали на воротах, со вспоротым брюхом, набитым зерном. А если случая не случалось — хотя бы помнили. В тридцати поколениях. Что была такая тварь, и дети его твари, и внукам тоже лучше бы не рождаться...

Но этих мало, и они известны. Такое отношение не распространяется на тех, кто вором не считается. То есть на всех остальных богатых, даже если они очень богаты и не вполне честны. Им могут завидовать, но, в общем, понимают. «Сами бы так хотели».

Интересно еще отметить отсутствие — видимо, временное, дальше нужно смотреть — серьезных классовых различий.

В той же Франции богатые и бедные разделены культурно-исторически, это разделение существовало всегда, исключения — то есть перемещение людей из класса в класс — только утверждали сложившиеся правила. Наши богатеи — такие же, как мы, как бы они ни стремились доказать нам обратное. Ибо они вышли из тех же квартир, они учились в тех же школах, они любят селедочку с картошечкой, и у них было всего пятнадцать лет, чтобы научиться носить хорошие костюмы. Хотя какие пятнадцать, о чем это мы? Хорошие костюмы начались у нас в новом тысячелетии, не раньше. Но мы еще помним, как депутаты Госдумы щеголяли в импортных пиджаках с необрезанными ярлычками на рукавах — и в таком виде их показывали по телевизору.

Впрочем, дело не в костюмах. Настоящее классовое сознание появляется не у тех, кто выбрался из грязи в князи, а у тех, кто грязи не видел вообще. То есть в лучшем случае у детей нынешних богатеев, которые учатся в закрытых школах (или за границей), живут в особой среде (опять же, лучше — за пределами России), и с младых ногтей умеют строить прислугу и требовать идеального сервиса. Впрочем, нет: этому научатся их внуки, если останутся в России — и если с Россией больше ничего не случится. Что маловероятно.

На самом деле большую часть классово окрашенного дискурса производят отнюдь не те, кто имеет на это социально-имущественное право. Кто именно тут старается — скажем ниже, сейчас просто зафиксируем факт.

А пока посмотрим туда, куда глядеть не стоит.

∗∗∗

Жизнь российского человека, занимающегося приносящими прибыль делами, опасна, трудна и противна. Люди на это идут — как и почему, отдельный разговор. Но сначала повторим: опасна, трудна и противна.

Начнем с опасности. Сейчас расстреливать людей в ресторанах перестали — хотя кое-где еще стоят металлические рамки и прочие приметы раньшего времени. Это не значит, что жить стало лучше и веселее, — но, тем не менее, деловары теперь довольно спокойно вспоминают, особенно ежели под хорошую закуску, как в девяносто каком-то году такой-то съездил за город в багажнике красного «Мерса», такому-то жену порвали во всех местах, а такому-то засунули в задницу электрическую вафельницу и приковали к батарее — «представляешь, три дня подыхал мужик, все кишки пропекло». Самый факт таких рассказок красноречив: это типичные ветеранские байки, очень узнаваемые. Сейчас так не делают — ну, почти. Опасности есть, но они другие.

Теперь насчет трудностей и противностей — это сложнее.

Экономическую систему, существующую в Российской Федерации, можно описывать долго и сложно. Можно, впрочем, этого и не делать, а сослаться на исторический опыт. Тут, главное, понять, что на что похоже — но когда поймешь, все становится очевидным. Российская экономика, подобно советской, основана на том, что в советские времена называлось блатом. По блату доставали дефицит. Только раньше дефицитом были товары и услуги, а теперь им стали деньги. Всего-то разницы. Правда, во имя этой разницы была сделана «крупнейшая геополитическая катастрофа двадцатого века», как изящно выразилось наше бывшее первое лицо, а ныне второе. Но тем не менее — суть системы осталась прежней: мы живем в экономике блата.

Чтобы просветить читателей помоложе — есть ведь у нас молодые читатели, не заставшие того времени, — сделаем краткий экскурс в советскую действительность. Оно, впрочем, и людям изрядного возраста не помешает — ощутить преемственность не лишне, ага.

Итак, советская экономика была формально «плановой». В каком-то смысле так и было — то есть существовали инстанции, которые «планировали показатели» и «собирали отчетность». Вторая была чаще всего липовой; но липой было и первое — то есть «план». Если же быть совсем точным, липой были соображения, по которым этот самый план формировался, корректировался, а главное — спрашивался. По идее — которую никто не видел — соображения должны были быть «народнохозяйственными». На самом деле и плановые цифры, и их изменения, и подводимые итоги — все было результатом длительных закулисных переговоров и соглашений между чиновниками, производственниками, всякими представителями распределяющих инстанций и tutti frutti — того же калибра, разумеется. Дальнейшее происходило примерно так же — всегда были две договаривающиеся стороны, которые взаимовыгодным образом решали, сколько чего будет производиться, сколько завезут в такой-то регион, сколько-то поступит в торговую сеть, сколько-то в такой-то магазин, и на каждом этапе кто-то что-то имел.

Простой советский человек видел лишь хвостик цепочки — людей, с которыми нужно было договариваться, чтобы получить товары и услуги. Таких людей называли спекулянтами, барыгами, доставалами, и еще дюжиной разных прозвищ — и не любили. Сильно не любили — поскольку небезосновательно считали их не благодетелями и избавителями от мук дефицита, а причиной и источником такового. То, что они были всего лишь охвостьем длинной цепочки, простой советский человек, как правило, не видел и не понимал. Он просто ненавидел барыгу, который приносил ему колбасу и штаны, за кои драл втридорога — и которому надо было еще и кланяться.

Это последнее обстоятельство доставало особенно. Держатели дефицита, помимо всего прочего, знали, что их ненавидят — но нуждаются в них. И, помимо денег, требовали к себе уважения. Уважение на их языке всегда означало унижение. Перед тетей Маней из мясного отдела еще надо было попрыгать, поговорить с ней по-человечески, уважить ее, как она это понимала, — и только после этого можно было рассчитывать на свежую печенку и мясцо без костей. Так же прыгать приходилось перед прочими дефицитчиками, придерживателями товаров и услуг — начиная от фарцовщика и кончая самогонщиком, швейцаром, даже официантом, который тоже ведь был причастен, тоже оказывал дефицитные услуги и тоже требовал мзды и поклонов. Если кто помнит дух советского ресторана той эпохи, что такое было туда попасть, и кто там чувствовал себя хозяином, а кто незваным гостем — тот поймет, о чем я толкую.

Сейчас товары и услуги дефицитом не являются. То есть являются — дешевое и хорошее у нас всегда в дефиците. Просто придерживают теперь не сам товар, а право его производить, не услугу, а право ее оказывать.

Соответственно, держателями дефицита стали чиновники, менты, прочие «властные инстанции». Они могут прихлопнуть любой бизнес, могут его отнять, могут развалить, а могут выписать ему бочку варенья из бюджетных фондов и корзину печенья в виде госзаказа. Они могут все, и жаловаться некуда, так как суд является частью системы дефицита: справедливость существует, но стоит сумасшедших бабосов и требует очень хороших завязок наверху.

Поэтому налаживание и поддержание отношений с держателями дефицита и является главным занятием российского бизнесмена. Они же составляют его главную головную боль. «Решение вопросов» чаще всего состоит в том, чтобы как-то договориться с этими — в лучшем случае попытавшись использовать их в своих интересах, в худшем — откупиться на какое-то время.

Подлость ситуации, как и раньше, состоит в том, что вся эта погань прекрасно понимает, что ее ненавидят. И требует к себе еще и уважения — читай, опять же, унижения. От шушеры в погонах и костюмах мало откупаться, перед ней надо еще и плясать, причем чем дальше, тем больше.

Помню, как мы сидели в новооткрывшемся заведении с одним моим приятелем, который торговал мотками шнура с цветными лампочками — эта штука называется, кажется, «дюралайт». Бизнес был простой — привезти мотки этой хрени и распродать магазинам на витрины. Знакомства в среде потребителей у него нужные были, времена шли простецкие, товар рвали наотлет. Тем не менее, он был мрачен и пил отнюдь не шампанское. На прямой вопрос, что за муха укусила, он стал объяснять, что на него накатилась какая-то коммунальная служба, а у него и платить нечем, и отношения не выстроены. Не помню уж, что за служба была, — но никакого видимого отношения к его бизнесу она не имела по дефиниции. Зато она могла устроить неприятности. На вопрос, что он собирается делать, товарищ ответил мрачно — «пить». И уточнил — «с ними».

Не знаю, чем тогда закончилось дело, но через год он уехал в США, оставив все попытки стать честным российским бизнесменом. Когда я спросил его о причинах отъезда, он привел их достаточно, но первой была — «не могу больше видеть этих», дальше грубо. Я его понял.

Неудивительно, что всякий российский экономический человек мечтает сам занять нишу держателя дефицита. Сейчас это называют «монополией», хотя слово это неправильное. Монополия всего лишь занимает рыночную нишу, не пуская туда других. То, что у нас называется монополией, эту самую рыночную нишу обычно убивает.

Чтобы не ходить далеко за примерами — возьмем, например, такое интеллигентное занятие, как распространение печатной продукции. Это дело держат в руках несколько сетей распространения. Деньги они получают не с покупателей, а с продавцов печатной продукции — с которых берут предоплату «или еще как-то». Что, кстати, не гарантирует присутствие этой самой печатной продукции в сколько-нибудь товарном виде в этих самых сетях. Взять на распространение и обеспечить условия продажи — это совершенно разные вещи. Книжечку или журнальчик можно положить так — а можно и этак. Как именно ее положат — «о, это зависит». В результате много чего хорошего и интересного просто не имеет шансов дойти до читателя. Особенно после того, как прибили почти все мелкие книжные магазинчики, которые так скрашивали девяностые годы.

Кстати об этом. Тут есть еще одна деталь, особенно гадкая, и, опять же, имеющая некое подобие в советских реалиях.

Советские порядки — во всяком случае, поздние — были рассчитаны на циников. Энтузиасты в систему не вписывались — точнее, застревали на самых нижних ее этажах. Люди, искренне радеющие за дело и пытающиеся принести этому самому делу какую-то пользу, обычно поднимались по иерархической лестнице очень невысоко. Зато сволота имела все шансы на карьерный рост.

Нечто подобное имеет место быть в российском государстве и в российском же бизнесе. Энтузиаст — например, человек, которому нравится его работа, который искренне хочет порадовать покупателя «офигеть каким ассортиментом», а то и произвести что-нибудь — обычно не выживает. Хороший магазин обязательно закроется, а заместо набухнет подозрительная лавка с водкой и просроченной молочкой. Ресторан, недорогой и вкусно кормящий, либо испортится за полгода, либо тоже закроется — чтобы очистить пространство для гнусной азербайджанской харчевни, хамского бара с футболом и бильярдом, или сушницы-паскушницы. И так далее: общее правило соблюдается. Энтузиаст, начинающий думать о клиенте, обречен. Зато хмырь, толкающий дрянь и от души презирающий покупателей, имеет все шансы на жирную, зажиточную жизнь.

Особенно тяжела судьба отечественного производителя, если он посягает на что-то большее, чем лесопилка или иной нехитрый промысел того же свойства.

Опять же пример из жизни. Мои знакомцы, отягощенные инженерно-физическим образованием, замыслили делать в России сотовые телефоны. Ну, не производить в России, конечно — все делается в Китае, понятно. Но хотя бы проектировать — благо, товарищи кое-что понимали в криптоалгоритмах, защите данных и так далее. Помыкавшись, они вышли на государственную силовую структуру, которая вроде бы — ну, по идее — должна была быть заинтересована в отечественной аппаратуре с определенными свойствами. Встретились, разложили бумажки, начали разговоры о государственной пользе. Представители государственной силовой структуры полыбились в усы, пообещали как-нибудь перезвонить и ушли, не заплатив по счету. Люди поняли мессидж и планы свои оставили. Сейчас, кажется, один из них работает в конторе, где торгует кругляком, а второй ушел в турагентство.

Ситуация несколько меняется, если у деловара есть, как говорят на Кавказе, спина — то есть какая-то сила, с которой решатели вопросов считаются. С представителями известных наций и особого рода меньшинств стараются не связываться — то есть не то чтобы не иметь дел, это невозможно, но соблюдать приличия. «У нас лучшие силовики и юристы, кто на нас поднимет хвост, потом жалеет», как выразился один осведомленный человек, сам представитель (тут точка).

И все же, несмотря на все вышесказанное, российский деловой человек не лишен известных добродетелей. Например, непоказного трудолюбия — потому что работать приходится действительно много. Сообразительности, потому что нетривиальных задач в наших делах хватает. Смелости, — иногда переходящей в наглость, но это все-таки лучше, чем беспомощное пускание пузырей. Наконец, крепкой печени, по понятным причинам...

А теперь поговорим о тех, кто имеет от их трудов — и говорит от их имени.

∗∗∗

Кто бы ни победил, поле боя рано или поздно достанется мародерам.

Это касается и рыночных баталий. Кто бы ни выиграл, известная доля добычи достанется окружению победителей — начиная от жен и детей и кончая ляльками и секретутками.

Впрочем, к окружению богатых можно отнести и слой людей на зарплате, когда зарплата эта велика и явно не покрывается трудовыми усилиями получателей. Эта прослойка устроена сложно — туда можно отнести и специалистку по триммингу, и дизайнера интерьеров, и непонятного назначения дамочку средних лет, которая занимается в основном устройством корпоративов... Так или иначе, эта публика откусывает от пирога — хотя чаще просто сметает в рот крошки. Но и этих крошек достаточно.

Достаточно для чего, собственно?

Тут мы подходим к интересному. Выше мы уже говорили, что с классовым сознанием у нас небогато, и это обусловлено объективными причинами. Однако один источник соответствующих, простите за выражение, интенций, у нас все-таки есть — и это как раз эта самая паразитическая прослойка.

Именно эти люди гонят — устно, а то и письменно, — всю ту невыразимую мерзость, которую у нас принимают за «дискурс богатых». Что неверно. Признаться, не припомню ни одного состоятельного человека из лично знакомых, который стал бы — смог бы! — рассуждать о лузерах, быдле, нищебродах и прочем электорате. Он про него не думает — а когда думает, то без злобы и даже без чувства особенного превосходства. Нет, он не хотел бы оказаться на месте грузчика или продавца в супермаркете. Он, может быть, постарается при случае сэкономить на их зарплате или сделать еще что-то выгодное, но плохое. Но он не называет этих людей быдлом. Ему это незачем. Как и понтоваться перед ними.

Зато с каким смаком и упоением этим занимается мелкая сошка, пристроившаяся в денежное место, или дешевый говнюк, дорвавшийся до «руководства проектом». О, какие тут начинают цвести анемоны духа, как растопыривается человечек, дорвавшись до сладостной возможности ущемить ближнего.

В недавнее время эта дурь как-то особенно распространилась. В московских жральнях появилось очень много шлюховатых, которые, оттопырив пальчик, пили кофе и часами болтали по телефону, обсуждая шмотье и угарные вечерины. В метро — в часы московских пробок, когда под землю спускаются все, кому нужно куда-то доехать, — мне доводилось выслушивать разговоры о преимуществах «Азбуки вкуса» над «Глобусом Гурмэ», с обязательными выпадами в сторону жалких посетителей «Седьмых континентов». А интернет полнился понтами эффективных управленцев, демонстративно выбирающих маршрут круиза или новую машину — но куда больше времени тратящих на выражение своего фэ тем, кто не может себе позволить того и другого.

Правда, в связи с кризисом разнагличавшаяся челядь слегка привяла. Неизвестно, правда, надолго ли.

∗∗∗

...Наконец, доехали.

Во дворе было сумрачно, тихо и грязно. Трудолюбивый мигрант в оранжевой куртке сидел на корточках и смотрел в никуда: отдыхал, наверное.

Мы открыли багажник и начали выгружать коробки. Они были одинаковые, картонные, тяжелые. В принципе можно было бы заносить по две, но у Лёхи было давление, а я сидел на зверской диете. Поэтому заносили по одной.

Там, внутри, было тоже сумрачно, тихо — правда, почище. Ходили какие-то люди, в основном женщины. На нас они не то чтобы не обращали внимания, но не мешали. Было видно, что все заняты и у всех много работы. Работы, за которую не платят.

Я подождал Лёху на улице. Он вернулся минут через десять, крутя на пальце брелок. Молча сел и принялся выбираться с неудобного места.

— Это все куда пойдет? — спросил я про коробки.

— В «Радугу», — ответил он.

Лёха уже два года тусовался среди этих людей, занятых таким странным делом, как благотворительность. Он возил грузы в интернат для больных детей. Он старался делать то, что можно — и чтобы не раздражать любимую Катьхен, которая этого не одобряла.

По левой стороне уверенно рассекала желтая машина, вся состоящая из изгибов. В ней сидела девушка типически понятной наружности.

— Тую маму! — присвистнул Лёха. — Ламборджини! Совсем озверели, такие тачилы соскам раздаривать. Увидишь, это все навернется. И очень скоро.

— И что? — поинтересовался я.

— И то, — Лёха выкрутил руль и засмеялся. — Должна же быть какая-то справедливость.