На другой день, 3 сентября, в том месте Москвы, где находился Гостиный двор, утром, черные тучи клубившегося дыма затмили половину небосклона, окрестности огласились ужасным грохотом, треском, воем и свистом бури, обыкновенно появляющейся во время больших пожаров. Все истребляющий огонь, разрушая огромные здания, пепелил богатство, хранившееся в лавках.

Во время пожара Гостиного двора, один купец решился идти посмотреть на бывшую там с товаром свою лавку; через несколько времени, возвратясь удрученный, печально объявил, что кругом весь Гостиный двор объят пламенем и проникнуть внутрь рядов нет никакой возможности. Примечательно было, что сами неприятели желали потушить пожар, чтобы полакомиться московским богатством. Но, не имея пожарных инструментов, ходили сложа руки около разъярившегося пламени, как голодные волки около запертой овчарни, хлопали глазами, щелкали зубами и облизывались. Некоторые из купцов сказали: «Слава Богу, пусть лучше горит наше добро, нежели достанется врагу на расхищение. Господь даде, Господь и отъят! Буди имя Его благословенно во веки!»

Купец, бывший на пожаре, говорил: «Подождите, братцы, не торопитесь. Я еще не все вам досказал, есть поважнее обстоятельство: ходивши около пожара, у Лобного места, увидал я ехавшего верхом на лошади неприятельского чиновника, в шитом серебром мундире, в трехугольной шляпе с плюмажем, он подманил рукою меня к себе, дал сверток печатных объявлений! — И при сем рассказчик вытащил из пазухи несколько листов и, раздавая их окружающим, улыбаясь, продолжал: — «Французские подданные! Читайте прокламацию вашего нового императора Наполеона!» Все с большим любопытством начали читать прокламацию, она была напечатана в два столбца, один на французском, другой на русском языке. В заглавии красовался герб Франции, а под ним курсивными буквами объявлялось: «Воззвание к московским жителям!» Сколько могу припомнить, оно состояло из следующих пунктов:

1-й. Русскому духовенству дозволяется на обыкновенных церковных правилах отправлять Богослужение!

2-й. Городские власти и чиновники, служащие в разных присутственных местах, приглашаются к исправлению своих должностей!

3-й. Купечество вызывается к торговле, фабричные и разных родов ремесленники к занятию своими промыслами.

4-й. Крестьянам дозволяется в торговые дни из деревень свободно привозить на рынки для продажи разные жизненные продукты.

 

В заключение сказано: за безопасность и спокойствие, как города, так и его жителей, а равно и за неприкосновенность собственности каждого русского, ручается сам император Наполеон. Следует его подпись«.

Купцы, указывая на сгоревший Гостиный двор, смеясь, говорили: «Бонапарт! Чем прикажешь нам торговать? Разве золой и угольями, которые останутся после пожара?» Все уверяли, что ни один крестьянин не повезет в Москву жизненных припасов! Православные мужички и в мирное-то время не очень благоволили и исподлобья косо посматривали на иностранцев.

Отойдя от купцов, я очутился среди каменных обгорелых зданий, превратившихся в развалины: как бы в кратере огнедышащего Везувия. Тут я встретился с дядей и его семейством, шедшими в нашу церковь. Взглянув на титулярного советника, при всем грустном положении я невольно расхохотался.

Представьте себе приземистого толстопузого человека квадратной формы, с головою, уверченною грязными тряпицами, коих растрепанные концы бахромою болтались около всегда улыбающегося полного его лица: разорванная спереди сорочка обнажала покрытую волосами, мохнатую грудь; выкатившееся из-за пояса узкого исподнего платья, огромное брюхо уподобляло его туловище большому самовару: на плечах драпировалась в виде испанской мантии ситцевая, с разноцветными разводами, стеганая на вате женская исподница: нижняя часть тела втискивалась в узкие бланжевые нанковые короткие штаны, достававшие только до колен, между тем как мясистые, жирные икры оставались голыми; на ступнях ног надеты растоптанные, грязные валенки, укрепленные к лодыжкам разноцветными, суконными покромками; левая опухшая рука, избитая неприятельскими тесаками, висела на разных обрывках, перекинутых через плечо.

Дядя, увидев меня, сделал кислую гримасу, и по врожденной привычке фыркнул носом, и, моргнув глазом, потирая больную руку, сказал: «Племянник! Научись из моего примера быть осторожным в суждениях о делах политических! Я не верил о взятии столицы неприятелем, и вот, теперь видишь во что нарядили меня недоверчивость и непослушание ко благим советам». После чего он, опустив голову, болезненно заохал.

Вскоре после сего пожаловали неприятели и, указывая на нас, закричали: «Russe! Allons!» Дядюшка сгорбился, сморщился, застонал и, показывая свою опухшую руку, жалобно говорил: «Господа мусьи! Я болен, и вот рука избита». Неприятели, не понимая его речей, злобно на него покосились и что-то заговорили между собою. Результат последовал такой: мусьи дяде дали в затылок пинка, от которого он растянулся на брюхе, нас же повели прочь.

Мы, идя окруженные конвоем, рассуждали: куда нас ведут и для чего мы нужны? Пришедши на большую Якиманскую улицу, конвой остановился подле обгорелого, обширного подвала, около которого толпилось множество мародеров и несколько человек нашей братии русских, также ожидавших неизвестной участи.

Трое неприятелей из нашего конвоя, оставив четвертого караулить нас, арестантов, спустились в подвал и через несколько времени вылезли оттуда с огромными узлами. Четвертый, оставшийся караульным, взглянув строго на меня, взял за плечи и сильно начал притискивать к земле; потом, показав на себя, на подвал и на висевший на черном ремне тесак, погрозил пальцем, давая, вероятно, этим знать, чтоб я дожидался его и не трогался с места; после сего, отойдя от меня несколько шагов, опять погрозил пальцем и указывал на тесак. Я, чтобы уверить его в совершенном моем понимании его отеческих наставлений, кивнул головой и караульщик скрылся в подвал.

Оставшись один на свободе, грешный человек, я подумывал дать стрекача: но, видя множество шатающихся везде мародеров, могущих меня преследовать, оставил намерение без исполнения.

Преподаватель уроков мимики, мой караульщик, вылезая, с большим усилием тащил два огромных узла, набитых бутылками с винами, и не рассуждая, смогу ли я снести их, взвалил на мои плеча, сказав: «Russe! Allons!» По несоответственной моим силам тяжести, я не только не мог нести узлы, но и сдвинуться с места, они просто придавливали меня к земле. Мародер, сочтя мое бессилие за нехотение тащить его ношу, злобно сморщил рожу, проворчал что-то сквозь зубы, погрозился кулаком и, взявшись за эфес тесака, закричал: «Diable! Russe! Marche!» Убоясь железной полосы, я всячески старался телодвижениями выразить ему о тяжести ноши, не соразмерной моей силе: показывал ему на узлы, на плечи, на ноги и при всяком разе отрицательно тряс головой; а как сверх того меня мучила жажда, то я высовывал ему сухой язык и указывал на запекшийся рот. Властитель мой внимательно смотря на делаемые мною кривляния, вероятно, подумал, что смекнул мое желание, и, взяв из узла бутылку, тесаком отшиб у ней горло и, подавая мне, сказал: «Russe! Buvez! Добре!» Приведенный в замешательство угощением, я не знал, что мне делать! Пить или не пить вино? Я же от рождения никогда его и не отведывал, но томимый жаждой решился пропустить несколько глотков, когда же расчухал сладкий вкус нектара, то соблазнился и осушил бутылку чуть ли не до дна. После сего француз опять повторил: «Eh bien Russe, marchez en avent?»

Ho я, как ни силился с ношею стать на ноги, тяжесть ее как бы приклеила меня к одному месту; мародер, видя мою немощь, взял один узел к себе, а другой взвалил мне на спину, и я с большим трудом поплелся впереди вожатого; но, пройдя небольшое расстояние, от опьянения почувствовал небо и землю вертящимися, шатался из стороны в сторону, едва держась на ногах, и наконец, потеряв равновесие, грохнулся с узлом на каменную мостовую. Зазвенели бутылки, и полилось ручьями вино. Пораженный страхом, лежал я растянувшись, облитый винною влагой, не смея шевельнуться, ожидая после угощения вином закуски тесаком, но француз, расхохотавшись от комической сцены, только приподнял меня и, обернув к себе затылком, дал коленом такого киселя, от которого отскочил я шагов на пять вперед.

Увидя себя на свободе, я пустился бежать и в первом встретившемся обгорелом каменном здании скрылся в темноте под сводами, забился в угол и от опьянения скоро заснул.

Проспавшись, вышел я из мрачной трущобы, тогда как день уже склонялся к вечеру; солнце, сквозь чад от курившихся еще остатков на пожарищах, как бы облитое кровью, обозревши московские развалины и насмотревшись на неприятельские злодейства, приближалось к горизонту.

Блуждая между обгоравшими каменными зданиями, с трепетным сердцем я прятался где и как мог, боясь попасть снова под неприятельские ноши: и к несчастию, предчувствие меня не обмануло: я был опять пойман мародером, который, вскинув на мои плеча туго набитый чем-то мешок, закричал: «Diable! Russ! Allonns, sacre nom de Dieu!» С этой ношей мародер погнал меня через Москву-реку, по Каменному мосту: на нем столпилось множество неприятелей взад и вперед идущих, едущих верхами и в разных экипажах; каждый вез или нес награбленное, всякий торопился, суетился, кричал, ссорился с другими, сберегая свою добычу, от чего происходили тут шум и беспрестанные драки.

Достигнув Арбатской площади, я увидел до двухсот русских пленных солдат, из которых большая часть были ранены, что можно было заметить по перевязкам на разных частях тела и помертвелым от изнурения лицам; некоторые до того были истощены в силах, что с трудом передвигали ноги и отставали от прочих. Неприятели, составлявшие конвой, отсталых к продолжению пути понуждали ружейными прикладами и сабельными ударами; не внемля ни мольбам страдальцев и не обращая никакого внимания на болезненное их состояние. Заметив такое жестокосердное обращение, невольно подумалось мне: западные просвещенные народы, проповедующие целому миру о человеколюбии, в чем же заключается ваша филантропия? Может быть, пошли бы и дальше мои философские рассуждения, если бы они не были прерваны пинком в затылок, данным мне моим караульным за то, что я пошел, фантазируя, не по тому направлению, по какому угодно было ему...

Освоившись с горькою нашею участью, мы попривыкли к рабству, стараясь повиновением и услужливостью снискать расположение неприятелей; да и они, видя безусловную покорность нашу, начали обращаться снисходительнее, некоторые из них даже сдружились с нашим семейством.

Гвардейский капитан — итальянец, живший в соседстве с нашим домом, постоянно посещал нас почти каждый вечер, употребляя в разговоре латинский язык, более других нам известный. Итальянец расспрашивал нас о русских обычаях и более всего удивлялся рассказам о морозах и глубоких снегах, которых он никогда не чувствовал и не видывал, он никак не хотел верить, что в Москве на улицах бывает иногда на аршин и более снегу, что мы ездим на санях.

В один вечер итальянец, сидя между нашим семейством, в грустном расположении духа, долго молчал, смотря на нас, и наконец, вздохнув, сказал: «Я завидую вашей участи: хотя настоящее положение ваше бедственно, но постигшее вас несчастье вы переносите вместе и в своем отечестве; я много несчастнее вас, я разлучен с родными, удален от отчизны, лишен лазоревого итальянского неба и всегда благоухающей ароматами природы. Лет десять служу я во французской армии, находясь в беспрерывных походах по разным государствам, гоняюсь с мечем в руках за обманчивою тенью славы, которая завлекла меня наконец в ваш далекий и страшный край Севера, где, может быть, непобедимую армию Наполеона ожидают великие бедствия, среди ваших глубоких снегов, метелей и морозов. Вот, прошел уже целый месяц, как мы находимся в Москве, в которой нам был обещан Французским императором славный и выгодный пир; но до сих пор еще ничего не слышно. Русскую армию мы потеряли из вида и теперь не знаем, где она расположена. Она скрыла свои силы, не дает сражений и не просит мира, которого с нетерпением ожидает вся наша армия и сам Наполеон, чтобы выйти из затруднительного положения. Провиант и все военные запасы у нас истощились; транспорты, по обширности России, доставляются медленно, а с некоторого времени и совершенно прекратились; в завоеванных нами местах все сожжено и взять нечего. Голодная армия обносилась амуницией, солдаты ропщут, выходят из повиновения, разбегаются по деревням отыскивать пищу и там погибают от русских мужиков. Сверх того между нашими начальниками исчезло единодушие, начались раздоры, разномыслия: все бросили общую пользу и каждый думает только о себе, отчего ослабла военная дисциплина и погас дух героизма, никто ни о чем не заботится, все впали в какое-то уныние и как одурелые ждут выгодного мира. По моим понятиям, русский полководец расставил Наполеону сети, запутал его в них и хочет взять нас живьем. Увидим, как мы выпутаемся, но мне кажется, мы сидим в западне, окруженные со всех сторон русскою армией. Война, как и счастье, — непостоянна, изменчива; теперь вы наши пленники, через несколько времени мы, победители, может быть, будем пресмыкаться у ног ваших и просить о милосердии».

По уходе капитана, узнав из слышанного, что Россия не только не ищет примирения с неприятелем, но, может быть, еще ждет только удобного случая и времени, чтоб нанести ему решительное поражение, все мы начали молиться Богу и просить о даровании русскому воинству победы и одоления врагов.

Другое знакомство было приобретено мною с одним из конюхов-французов, заведовавшим чисткой и уборкой лошадей, квартировавших в доме гусарских офицеров; знакомство это завязалось через очищение навоза из конюшни, который я выметал из стойл каждое утро и вечер, получая за труды по небольшой булке белого хлеба. Впрочем, навозная дружба с конюхом едва не кончилась гибелью мне и всему моему семейству.

Вот с чего началось неожиданное происшествие: конюх полюбил меня как исправного работника, за ревностное исполнение обязанности; нередко, по окончании вечерней очистки конюшни от навоза, брал он меня с собой в гости к его ополчанам — гусарам, жившим против нашего дома, на другой стороне улицы. Приятель мой — конюх — был человек не без слабости, имел страстишку: любил поиграть в карты и именно по этому предмету весьма часто и посещал товарищей. Бывало, мой конюх едва покажет к соседям в двери нос — и начинается игра весьма значительная. Один из игроков с неизменяемою физиономиею и неподвижным взором, имея перед собой рассыпанное золото и серебро, молча держал карты в руках, укладывая их то направо, то налево. Прочие игроки, не шевелясь ни одним членом, вытянув шеи вперед, едва дыша и вперив глаза в руки метателя карт, как легавые собаки, выжидающие дичь, неподвижно сидели; но вдруг это молчание прерывалось, происходил шум: одни вскакивали с мест и били себя по лбу кулаками, другие рвали зубами карты, а в это время с неподвижной физиономией — автомат хладнокровно отгребал от каждого игрока к себе золото и серебро. Случалось и наоборот, все игравшие отгребали от метавшего карты кучи денег, сопровождая свои движения радостными восклицаниями и смехом. Понятная вещь, что они играли в банк, о котором я тогда не имел ни малейшего понятия.

С игорных вечеров, о которых я сказал, мой приятель, конюх, возвращался со мной иногда в веселом расположении духа: он беспрестанно потрепывал по своему карману, наполненному золотом и серебром, приговаривая: «Russe? Bon!» Но когда шел он из гостей молча, повесив голову, это означало, что мой камрад конюх проигрался в пух.

За неделю перед выходом из Москвы главной неприятельской армии, после вечерней чистки навоза, конюх, взяв меня с собой, пошел к соседям — гусарам. В этот раз он или из особенного расположения, или для счастья в игре, посадил меня рядом с собой. Смотря на игру моего камрада, я удивлялся, что он ни одного раза не отгребал денег от метателя карт; между тем как игрок с неизменяемой физиономией беспрестанно тащил золото и серебро от моего приятеля. Счастье закапризилось и обернулось к нему задом, он проиграл все бывшее у него. Проигравшийся конюх в порыве гнева выскочил из-за стола и, схватив меня за шею, дал кулаком по затылку такую затрещину, от которой у меня посыпались искры из глаз, и я отскочил шагов на пять вперед. Вероятно, конюх предположил, что постигшее его несчастье произошло от моего соседства. Ошеломленный дружеским подзатыльником и боясь повторения его, я бросился бежать из комнат, почесывая затылок и рассуждая о непостоянстве навозной дружбы.

В это время среди ночной темноты заметил я перед освещенными окнами игорного дома мелькавшую тень человека, которая то нагибаясь, то поднимаясь, вытягивала шею и с большим вниманием смотрела в окна, как бы делая наблюдения над живущими в доме гусарами. Я спросил: «Что ты так кобенишься и пристально высматриваешь, не хочется ли и тебе поиграть с ними в карты?» Неизвестный, не ожидая в глухую ночь быть замеченным, стремительно отскочил от окон и, став передо мной, грубым голосом отвечал: «Тебе какое дело? Ну — поиграть! Разве ты живешь в этом доме?» Я, вглядываясь в неизвестного, который показался мне крестьянином с рыжей, курчавой бородой, в сермяге, подпоясанной кушаком и мужицкой шапке, сказал: «Нет, брат, я здесь не живу, а был только в гостях и после славного угощения, вот этим... — и показал ему кулак, — возвращаюсь домой». Крестьянин, зорко посматривая на меня, проговорил: «Да ты русский, что ли?» Я отвечал: «Конечно, не француз, а московский житель, по несчастью со всем семейством попавшийся в плен к разбойникам — неприятелям. И все претерпеваем жестокие страдания». Неизвестный, несколько подумав и взяв меня дружески под руку, ласково сказал: «Я вижу, ты доброй малый! Пойдем в этот сад, мне нужно кое о чем с тобой переговорить по секрету». Подстрекаемый любопытством узнать тайну, я, хотя с боязнью, решился идти за незнакомцем в указанное место.

Пробравшись в темноте по извилистым дорожкам обширного сада и войдя в густую чащу дерев, неизвестный остановился и, распахнув армяк, сказал: «Теперь узнаешь ли, кто я?» Удивленный неожиданной встречей, я увидел против себя стоявшего казака в сивом полукафтане, с двумя пистолетами за поясом и саблею при бедре. Спросил его, каким образом он попал в Москву. Казак отвечал: «Очень просто, несколько верст ехал верхом на лошади, а городом шел пешком. Впрочем, об этом потолкуем после, а теперь, малюга, слушай меня обоими ушами, и о чем буду спрашивать, отвечай сущую правду, как следует русскому верноподданному. Откроюсь тебе, что я уже несколько дней наблюдаю за твоими знакомыми гусарами; мне нужно только иметь верные сведения: сколько человек живет в этом доме, где хранится их оружие, в которой комнате они спят и где находятся их лошади». Когда я рассказал ему обо всем с подробной точностью, казак, грозя мне пальцем, проговорил: «Эй! Малюга, заруби же себе для памяти на носу, если хочешь быть жив сам и твое семейство, чтобы никому не сказывать, даже отцу родному и матери, о чем я тебя спрашивал. Ни гу-гу и о том, что может произойти с этими гусарами». Я от страха поклялся забыть все, что сам слышал.

Казак, запахиваясь армяком, подпоясываясь кушаком и нахлобучивая шапку на голову, продолжал: «В крестьянской одежде нашего брата-казака рассеяно по Москве довольно. Мы более недели здесь разгуливаем и подмечаем, что поделывают незваные заморские гости. От наших командиров приказано: если кто из казаков подкараулит, где неприятель живет без опаски, простовато — сейчас давать знать в сборное место уряднику, который, смотря по надобности, отряжает такое число казаков, какое нужно для точного исполнения дела. В случаях неудачи ночная темнота скрывает нашу ретираду, а если бы неприятельское преследование продолжалось далее города, в таком случае у нас есть готовые лошади, которые оседланные стоят кругом Москвы в оврагах и лесах: добравшись до этих мест, мы не боимся неприятелей, да они и сами боятся лесов и не суют туда нос».

Я спросил казака, скоро ли будет заключен мир, которого нетерпеливо ждет от нашего государя Бонапарт? Он, вытаращив с удивлением глаза, отвечал: «О каком ты городишь мире? У нас в армии о нем нет ни помину, ни слуху. Главнокомандующий войсками недавно приказал объявить, что теперь только начинается война с неприятелем, но только уже не оборонительная, а наступательная! Правду сказать, наш фельдмаршал Кутузов не дремал, он во все время, пока неприятель пировал в Москве, приготовлял ему славную встречу под Тарутиным. Я ономнясь отвозил пакеты от нашего полковника в главную квартиру, к атаману Платову; проезжая, видел на нескольких верстах устроенные батареи, и подумал: „Ну, вряд ли неприятель прорвется в Малороссию“. Не вернуться бы ему опять на старую Смоленскую дорогу?»

После сего казак, взглянув на звездное небо, прибавил: «Ге! Ге! Как я с тобой заболтался! Вон зарница уже показалась на востоке, пора к товарищам на сборное место. Прощай, молодец! Да смотри, помни наш уговор». И казак ушел, а я отправился на квартиру спать.

На другой день утром, когда я проснулся, первая мысль моя была о казаке; я побежал посмотреть, не произошло ли чего необыкновенного в доме игроков — гусар, но они, как и всегда, сидели спокойно у окон и курили трубки; видно, гвардейские гусары не под силу казакам, подумал я.

Следующей ночью на рассвете я почувствовал, что меня, не слишком деликатно, кто-то толкает в бок, продираю глаза и вижу, что подле меня стоит отец мой и говорит: «Соня! Очнись! Вставай скорее, в доме против нас у гусар произошло смертоубийство». Смекнув, в чем дело, и чтобы скрыть свое замешательство, я притворился как бы спросонья ничего не понимающим, потягивался, позевывал и почесывался, потом, будто бы очнувшись, спрашивал: «Кто? Кого? Где? Когда?» Отец рассказал мне следующее. Только стало рассветать, я подошел к окну и наблюдал погоду, вдруг услыхал в хозяйском доме шум, крик, беготню, и подумал: кто это всполошил наших гусар? Не спешат ли уж они в поход? Не подступают ли русские войска к Москве? За шумом последовала мертвая тишина, как будто бы из дому все разбежались. В это время к нам в избу вбежал, запыхавшись от усталости, мальчик, хозяйский пансионер, и едва переводя дух, прерывисто говорил: «Какое несчастье постигло наших соседей — гусар! Bсе восемь человек убиты. Оружие, амуниция и лошади их похищены. Я был сейчас там и видел в той комнате, гдe они спали, окровавленные их трупы, лежащие в разных положениях. Там теперь наши со всеми офицерами разыскивают, кем совершено убийство».

Услышав о таком ужасном происшествии, все наши домашние, встрепенувшись от сна, ушли на двор собирать от хозяйской дворни дальнейшие сведения об этом приключении. Оставался в избе ты один, соня, и насилу-то мог я разбудить тебя! Пойдем скорее на двор, может быть, узнаем, кто были убийцы.

Через несколько времени мы увидали выходившую большую гурьбу из дома убитых. Гусарский полковник, в задумчивости опустив голову, шел впереди, с накинутым на плечи одеялом, в спальном колпаке и в туфлях на босых ногах; подле него вертелась сатаною хозяйка, мадам, в чепце, надетом задом наперед, из-под него по воле ветра развевались выбившиеся космы седых волос.

Хозяйка дома объявила приказ полковника, чтобы все русские подходили к нему, показывали руки и находящееся на них платье. Между тем как офицеры перерывали домашнюю рухлядь и тщательно осматривали принадлежащие нам ножи и топоры, отыскивая, нет ли на каких-либо вещах следов крови.

Не найдя ничего подозрительного, следователи и сыщики в недоумении качая головами и пожимая плечами, хотели уже оставить избу, как явился опять мой приятель, конюх, и о чем-то донося полковнику, указывал на меня. После сего хозяйка, мадам, вызвав меня на середину избы, начала задавать мне вопросные пункты. Пункт первый: какая была причина моей дружбы с конюхом? Мой ответ был: чистка навоза из конюшни. Второй: что я вчера делал в гостях? Ответ: чистил сапоги и усталый ушел домой спать. Третий: проходя на свою квартиру, не заметил ли я около дома убитых каких-либо шатавшихся, подозрительных людей и не расспрашивали ли они о чем-нибудь меня? На этом пункте я едва не заикнулся, но, вспомнив данную казаку клятву и грозившую мне и всему семейству гибель, с бодрым духом отвечал: нет! Когда мадам перевела мои ответы полковнику, он с досады плюнул и тотчас же со всеми ушел из избы.

Вечером того же дня пансионер, объявивший об убийстве гусар, придя к нам в избу, рассказывал, что полковник с офицерами сегодня, возвратившись из Кремля, были очень невеселы. Мадам сказала полковнику: «Из всего видно, что вы получили неприятность за убитых?» Он, как бы с досадою, отвечал: «Да, сударыня, мapшал Hей порядочно намыл нам головы и твердил, что мы в Москве ничего не делаем, а только гуляем да спим! А сказать правду, так во всем виноват сам Наполеон, завел армию в такую глушь, в которой не отыщешь ни начала, ни конца; одни дремучие леса, да болота, трясины, тундры, да безграничные поля. Мы даже до сих пор не знаем, где находится главная русская армия. Может быть, некоторые ее отряды, врываясь в Москву по ночам, производят подобные убийства, которых в прошлую ночь было не одно наше».

Слушая рассказ пансионера, я душевно радовался и думал: «Молодцы казаки, под носом у победителя полвселенной режут его воинов, как баранов, а он даже и не знает, кто истребляет его непобедимую армию».

Публикацию подготовил Евгений Клименко