ИНТЕЛРОС > №10, 2009 > Когда мы отлепимся Когда мы отлепимся10 июня 2009 |
Писательница Марта Кетро написала в «Живом журнале», что видит оргазмы своих мужчин. «Оргазм каждого мужчины создавал у меня в голове особую вспышку света и цвета», — говорила она. ... Фиолетовый, розовый, черный, «а еще у одного — красный, будто мозги вынесло на стену (этот мальчик вообще много думал)». «Остальные ушли во тьму времен со своими фонариками, а я уже много лет смотрю один и тот же кадр».
У меня в голове тоже — один и тот же кадр, но я не вижу оргазмов. Я вижу — коридор. А за окнами — отразившись в прямоугольном промытом зеркале — яркая загустевшая летняя зелень.
∗∗∗Бывает так: идешь с человеком через весь город, через май, черемуху, липы, через все эти глыбкие подворотни, через Яузу и сталинские дворы, сначала идешь медленно, потом быстрее, быстрее, трешься о воздух, глотаешь пустой солнечно-пасмурный день, все эти речные шлюзы, ограды церквей и неожиданный грубый сиреневый куст, вдруг возникший как воинский обелиск посреди обыкновенного московского двора, — и точно знаешь, что остановиться невозможно и разойтись тоже нельзя. И даже неважно, что вы еще малознакомы. Все быстрей и быстрей, все смешней и смешнее — и, в конце концов, в последнем кафе, вы вдруг начинаете оба — как подорванные — так сильно смеяться (хотя особого повода нет и никто не сказал ничего смешного) — и вдруг говоришь себе: стоп. И ясно осознаешь, что вот теперь пора расходиться. Идешь домой один, улыбаясь. Приходишь в квартиру, ложишься одетым на кровать. И чувствуешь изнеможенье. Это ты кончил головой. На следующий день — стыд и как будто похмелье. «После коитуса каждый зверь печален». Почему-то тебя это не удручает. Ты ставишь точку. И понимаешь: что это только начало.
∗∗∗Мы тремся друг о друга в постели, как трутся трехмесячные кутята. («Кутёнок» — это щенок, не котенок, так их называют в народе, в южных районах.) Кто-то, наверное, читая наши публичные письма, будет уверен, что в постели мы выразительны и сексуальны, но это неправда. ... Мужчина, который жил с женщиной 9 лет (потом расстались, а она заболела, тяжело, с онкологией), разговаривает с ней по телефону... Говорить трудно: девятилетняя любовь не рвется, он понимает, что надо ехать и «держать за руку», а он не едет, потому что понимает, что все это неправильно, да и невыносимо, она же знает, что это ненужно, но хочет, чтоб он еще больше мучился и приехал. Мужчина еще не знает, что встреча все-таки состоится. И женщина приедет к нему, через год, когда у него уже будут другие отношения, но он не признается, и она скажет: «Расколдуй меня». А он ответит: «Нет». И тут она резко начнет собирать свои вещи, а выйдя в коридор и натягивая летнюю куртку, станет плакать и кричать неприятным высоким голосом: «Ну неужели так сложно? Может, это в последний раз! Но ведь мне нужно: расколдуй меня, расколдуй — ведь у тебя же никого нет, ты же один, это же не измена, я понимаю, если бы измена...» И он не сможет сказать, что он не один (впрочем, он никогда и не был один: почему в жизни все, как в трюмо, троится?), хотя это в тот момент будет неважно. С ней всегда все остальное было не важно. И он расколдует. Но дело даже не в этом. А в том, что за все свои телефонные разговоры (очень редкие, к слову сказать) они выработают привычный способ прощанья: после мучительно-смешливых рассказов о том, что в группе, в которой лечат пациентов этим новым серьезным лекарством, все умерли, она говорит: — Но я поняла — на самом деле смерти нет. Я не боюсь. И он отвечает ей бодрым голосом (как бы хваля: за то, что поняла, он — ее, с высоты своего просветленья): — Конечно! Ты все правильно поняла: смерти нет. Да вот только однажды в установленный срок он скажет свое: «Смерти нет», — доверительным голосом. А она ответит (после долгой паузы, очень звонко): — Смерти, конечно, нет, — только она — есть. И отвечать будет нечего. Но она обязательно выздоровеет.
∗∗∗— Я вот, Аня, подумал, что самый важный секрет — это научиться испытывать жизнь. Испытывать не в смысле «проверять», а в смысле стоять столбом и понимать, что через тебя эта жизнь идет. Впрочем, почему обязательно стоять... Можно лежать. Но жизнь через тебя все равно идет. — А почему не «проживать жизнь»? — спрашивает Аня. — А потому что «проживать» (вы сами послушайте слово) это же процесс. А процессов мы, как известно, не понимаем. В слове «проживать» есть пункт А (с которого момент начинается) и пункт В — куда этот момент идет. В слове же «испытывать» этого нет. Это точка. Точка, раскрывшаяся до размеров Вселенной. Или прихожей. И через эту точку идет свет. В котором ты любишь и себя, и другого, и чужого третьего (скажите, почему всё так в жизни троится?). И всё. И никаких «потом». Потому что как только ты спрашиваешь, что потом, наступает смерть. И смерть это как раз линия. ...«Когда ты уйдешь, я умру». Что за муть? Когда ты уйдешь — ты умрешь. Поэтому я и не могу от тебя отлепиться. И вот мы стоим — перед твоим ночным поездом — в моем собственном коридоре. Где сейчас нет никакой зелени в зеркале. В зеркале отражается стена возле ванной. Стена желтая. Никаких украшений. — Мне кажется, я тебя больше никогда не увижу. (Это ты так думаешь. А говоришь: «Все было просто чудесно. До свиданья, Сережа». Ну или другое какое-то имя. Имя — неважно. Имя — можно и перепутать. Любовь любит переливающиеся имена.)
∗∗∗Есть у меня такая картинка, картонка. Висит на стене. На картонке, выполненной в серых тонах, среди трав — лежит то ли мальчик, то ли уставшая Жанна д? Арк, то ли рыцарь-недоросток — в доспехах, которые ему велики. И то ли спит, то ли умер. Голова его по-детски зарылась в пучок травы, и шея по-предательски тонкая. А из спины вырастает куст, вроде — крапивы. И лошадь тянет голову из левого края, белая, как туман. ... Уже стоя в прихожей, собрав рюкзак, человек говорит другому: «А еще я тебе сделал подарок». — Где, где мой подарок? — хищное такое движение рукой. Как у Горлума. («Где моя прелесть?») Второй человек задает вопрос так, как будто, по меньшей мере, он ожидает увидеть брюлик. Но брюлика он не ожидает. Это просто такая манера. — Ты его потом сам найдешь, — отвечают. — Я хочу тебе сделать приятный сюрприз. ОК. Человек (тот, второй, небескорыстный, предполагающий брюлик) как только закрывается дверь, сразу же забывает про свой подарок. А когда уже собирается спать, садится на покрывало, но сразу вскакивает. Сначала он думает, что под одеялом змея, но потом понимает, что нет, это что-то другое. Под покрывалом лежит что-то плоское и прямоугольное. На змею не похоже (да и не шипит). Откинул покрывало — там картонка. В стиле гризайль, серый мертвый подросток на фоне белесой серой травы: то ли рыцарь, то ли отчаявшаяся Жанна д’Арк, и лошадь тянет свою беловатую морду к кусту крапивы. И трава, и крапива, и лошадь помяты. И рыцарь помят. А на обратной стороне написано: «Я люблю тебя. Спокойной ночи». Вопрос: почему так плачет человек, хотя он ни в чем — ровным счетом — не виноват? Однако он плачет. Неужели оттого, что теперь — в этой ватной ночной темноте — картонка, с серым помятым рыцарем и надписью, приобретает другой смысл? А именно: что «я любил тебя, я сражался за тебя, я погиб, и все равно говорю тебе спокойной ночи... И лежу теперь в густой траве, в доспехах на вырост, твой надорвавшийся рыцарь, и белая лошадь тянет ко мне свою длинную морду». Любил, сражался, погиб за тебя и все равно говорю, что «люблю». В общем, сделали приятный сюрприз. Спасибо.
∗∗∗У поэта Григория Дашевского существует такое стихотворение, называется «Близнецы». Оно про то, как мы лежали — и с тобой, и с тобой, и с тобою (только сейчас тебя нет уже на этой земле) — в постели. И тыкались друг в друга, как полуслепые кутята. А соседки, наверное, думали, что тут какие-то тайные бурные страсти. И казалось, что все это будет длиться бесконечно. Близнецы, еще внутри у фрау, Так женщина говорит мужчине (который ее разворошил, подмял под себя, разломил, как курицу, а потом отпустил, обмяк, лежит прохладный и потный, хочет пить, тяжело дышит): — Бедный мой мальчик. И гладит по волосам. А ведь — действительно «бедный». Потому что она знает (а кому еще знать это, как ни ей), что ее мужчина не готов умирать. Что сражаться готов, а умирать — нет. Что смерть для мужчины противоестественна. Что ему там просто не за что уцепиться. (Сколько мальчишек в детстве погибло, упало с какой-нибудь крыши, соскользнуло под поезд, сгорело в домах, утонуло — только потому, что они искренне считали, что с рожденья бессмертны. Неповзрослевшие женщины так не думают, они осторожней.) ... Мужчина лежит лицом вниз, хочет пить, в туалет, вообще встать — и его охватывает печаль. Он тоже знает, что не умеет умирать, но знает, что умирать придется как раз ему. «Сначала женщины, старики и дети». Он не старик, не женщина и не ребенок. Их выведут всех, а его оставят. Он сам останется. Он тот, кого спасают последним. Или он последний из тех, кого он сам спасает. Разница невелика. Поэтому он не встает, не идет в туалет, а лежит под рукой женщины и думает, что он кутенок. — Бедный мой мальчик! — говорю я своей собаке, которая ни разу не мальчик, потому что сука и у нее течка (я уж сбился со счета, какая). — Глупая моя кошка.
∗∗∗Так что — если есть еще — самая большая нежность, которую может сделать женщина (да и любой человек) для своего мужчины, то это — оговориться в постели. Перепутать слова. Женщина гладит по голове своего мужчину (после всего) — и вдруг говорит: «Ты моя любимая девочка». У мужчины, наверное, сильно напрягаются плечи. «Ты что — спятила?» — скажет тот, кто хочет себя защитить. (Тогда женщина скажет: «Я так к тебе не отношусь. Ты не думай!») Тот, кому все равно, сделает вид, что не расслышал. А честный поймет, что все это — правда. Потому что это слово с мягким «д», смешным «ва» (если по транскрипции) и совершенно нелепым «чк» — самое нежное. Последнее из возможных...
∗∗∗Поэтому теперь — в коридоре — обращаясь к нам всем, как к мальчику, девочке и собачке, через головы всех, кого я любил, через все наши смерти (мелкие, крупные, промежуточные и через ту окончательную, когда сначала ты, а потом я, и, возможно, когда ты, я даже не сразу узнаю) — ты протягиваешь ко мне руку, гладишь меня по затылку и говоришь: — Смерти нет. Смерти нет. Смерти нет. — Смерти, конечно, нет, — отвечаю я, — но когда мы, наконец, отлепимся друг от друга, мы — непременно помрем.
∗∗∗Когда через неделю я опять увижу тебя, я скажу тебе «здравствуй». Вернуться назад |