I.

— Свечки ставишь за кого?

— За моих умерших бабушек, за их упокой.

Он не ставит свечки за родителей. Здесь никто не любят говорить про родителей — разве что младшие, 8-10- летние, они все еще хотят к маме, еще на что-то надеются, а старшие молча проживают свой сюжет, и никто не делится воспоминаниями — хороших у них очень мало, а плохие — угнетающе одинаковы. Но чаще всего бывает так, говорит директор, что к юности они уже «простили родителей», и мальчик, который мечтал, как вырастет и выкинет из дома мать, начинает самоотверженно ухаживать за ней, совсем обезножевшей, превратившейся в развалину всего через год после освобождения с зоны, кормить, мыть — очень хороший мальчик, кстати, делает успехи, получает сейчас вторую специальность. Один воспитанник, например, собирается лишить родную маму родительских прав на братьев и сестер. Мама у него очень эффективная детородная машина. Восемь детей, часть в интернатах, и сейчас снова беременна, и мальчик, живущий в казенном доме, намерен это прекратить.

Дети и подростки с диагнозом ЗПР («задержка психического развития» — корректируемый диагноз) в разговоре почти неотличимы от «обычных детей», — внешне точно неотличимы, нет на них никакого «казенного отпечатка». Кто-то слегка косноязычен, кто-то говорит медленнее других, — ну так ничего удивительного, множество подростков несовершенны в речи; кто-то просто отказывается говорить, несмотря на просьбы воспитателя, и делает надменное лицо; что ж, имеет право. Часть воспитанников учится в обычной школе, кто-то во вспомогательной, кто-то в ПТУ или колледже — сейчас 20 детей от 7 до 20 лет, большинство — мальчики. В разновозрастной группе все юноши кажутся моложе, а все мальчики — старше. Один мечтает «искупаться в океане», другой — получить в подарок радиоуправляемый джип, третий хочет пойти учиться на повара, а четвертый затрудняется сказать, о чем он мечтает, так много желаний, что выбрать одно никак нельзя.

 

II.

Коррекционный православный детский дом создали в 1999 году, по благословению митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия; учредителями стали администрация Ногинского района Мособласти и церковь Успения Божией Матери.

— Мы сами плохо представляли, как это делать. Были определенные проблемы с регистрацией — у нас церковь отделена от государства, но можно найти компромисс, — говорит директор Виктор Самозванцев. — Потом уже к нам обращались за опытом.

Тогда у многих было понимание, что традиционные педагогические техники работы с проблемными детьми уже не работают. Девяностые годы дали всплеск маргинальных семей, а здание вечерней школы, назначенное под детский дом, находилось буквально под сенью храма Успения, — так и решили, что церковь будет духовным наставником этих детей. Прецедентов практически не было, опыт они нарабатывали интуитивно.

— В чем была идея? Церковь формирует базовое доверие к миру, — говорит Виктор Александрович. — У всех наших — ранняя сенсорная депривация. Ребенок познает мир через мать, а мать не дает ему ни тепла, ни любви, если мать — зло, то ребенок и мир воспринимает так же. Церковь в каком-то смысле может заменить мать — недаром мы говорим «мать наша церковь» — и стать окном в мир. И самое главное, возвращает доверие к нему.

В 2000 году они получили первый пул воспитанников — очень сложных детей, практически не подчинявшихся дисциплине, не способных самостоятельно одеться, плохо знакомых с гигиеной, — и попробовали новый уклад: дважды в неделю — присутствие на службе, несколько раз в неделю — беседы священника (настоятель храма — о. Олег Волков), исповедь и причастие, — и общение с прихожанами, в какой-то мере заменившими им ближний круг. Обычно среда насторожена к детям-сиротам, тем более — к детям «с диагнозом», и можно только представить, какое потрясение испытывали прихожане, когда неуспевающий ни по каким предметам, считающийся необучаемым ребенок начинал читать псалмы на церковнославянском языке.

Православные дети отличаются от других казенных детей — не послушанием, но, напротив, большей открытостью и живостью.

— Мы смотрим на них на фоне детей из других детдомов, замечаем отличие: наши более свободны, живы, больше похожи на домашних, — говорят педагоги.

Детский дом не подчинен церкви, он именно что сотрудничает с ней. И оттого совсем не похож на православный приют: внешне здесь сохраняется вполне светский уклад, дети в джинсах, они любят аркады и стратегии (спонсоры подарили хорошие компьютеры), читают не только церковные книжки и слушают не только церковные песнопения.

Заведение, впрочем, совсем небогатое, почти аскетичное, — хотя все необходимое у детей есть. Надо после пожара восстанавливать второе здание, ставить ограждение. Недавно, впрочем, поставили пластиковые окна.

 

III.

Есть представление, что детей старше дошкольного возраста почти не усыновляют. Это не так: детей из Ногинского коррекционного усыновляют и в родном городе, и в ближней Электростали. В 2000-м, когда все дети были от 10 до 12 лет, усыновляли больше. В поиске новых родителей активно участвуют прихожане — главный социум этих детей.

— Но клоака, из которой они вышли, все равно влечет их к себе, — мрачно говорит Самозванцев. — Что вы хотите, у всей страны духовные осложнения, не только у молодежи...

И рассказывает историю: была чудесная девочка — красивенькая, сообразительная, училась хорошо, такая образцово-показательная девочка, ее с удовольствием взяла ногинская семья. Счастье, нежность, любовь. Через два года «дите запросилось на травку» и убежало из любящего, понимающего и обеспеченного дома в другой дом, к отцу родному — разумеется, лишенному родительских прав. Родители приемные мучались страшно, переживали, но повлиять на девочку не могли, через суд провели отмену усыновления.

 

IV.

Воспитанники детского дома усерднее других в молитве, особенно трепетны на причастии. Священники говорят, что они переживают службу с особенной глубиной и впечатлительностью.

Спрашиваю, бывает ли чудо — «чудесное преображение».

— Чудо? Ну вот, если хотите. Мальчик Игорь, очень тяжелый, с припадками агрессии и, казалось бы, необучаемый. Он почти не вылезал из психиатрической больницы, ставили ему даже такой диагноз как «патологическое развитие личности» У нас дети с ЗПР седьмого вида, так вот его перевели на обучение по восьмому виду, проще говоря, это олигофрения. Но вот преображение: под влиянием церкви, и труда молитвы, и причастия, — он, представьте, стал выправляться, начал делать успехи в учебе, и восьмой вид ему сняли, и перевели мальчика в класс ЗПР. Был в православном лагере — лагерь у нас в Ивановской области — туда приехал благочинный Богородского округа отец Михаил, и вот наш мальчик, представьте, обыграл его в шашки. Это произвело такое впечатление на благочинного, что он пригласил его обучаться в православной гимназии. То есть от 8-й группы, олигофрении, он стал гимназистом и сейчас обучается на общем уровне, и это, конечно, грандиозный прорыв.

Особенно одаренных детей нет, но есть, например, двое мальчиков, которые сейчас учатся в техникумах, а потом твердо намерены поступить в вузы, и они поступят, уверен директор, не талантом — так трудом. Приучены работать: за партой, в прекрасном парке, принадлежащем детдому, в церковном хоре. Другая выпускница закончила педагогический колледж, живет в хорошей квартире с отчимом, мужем и ребенком — просто благодать. Пока в интернате было всего 7 выпускников и среди них — ни одного случая «педагогического брака»: все при деле и без девиаций.

 

V.

Было и другое чудо. Тоже очень проблемный малыш. Мать довольно долго была в тюрьме, но воспитание держала под контролем: писала с зоны жалобы на детдом в правозащитные и общественные организации, возмущалась, почему ребенок в больнице. Она полагала, что воспитатели злоупотребляют властью и как-то несправедливо к нему относятся.

— Она освободилась, приехала, постепенно стала встречаться с сыном, а через полгода совсем забрала. И вот она столкнулась ровно с теми же проблемами, что и мы, звонила нам и просила прощения. «Я, — говорит, — правда не думала, что ребенок может быть таким». И вот прошло три года — несмотря на огромные проблемы, она работает, ведет добропорядочный образ жизни, из Ногинска уехали, живут вместе, парень одет чисто, доволен. У них наконец-то семья.

Спрашиваю, часто ли появляются родные матери с покаяниями. Отвечают: да, бывает. Приходят они с покаянной головой, с горячим желанием новой жизни, с намерением «искупить вину», но поскольку процесс восстановления родительских прав сложен и трудоемок, они его, как правило, не выдерживают и, случается, после нескольких неудачных попыток спиваются окончательно.

— За время пребывания у нас много социальных сирот стали биологическими сиротами, — говорит Самозванцев.

А еще бывает так: пока оформляют лишение родительских прав матери — она умирает; начинают дело в отношении отца — умирает и он. Словно вместе с ребеночком ушли и последние силы, и им больше не за что держаться в этой жизни, больше незачем жить.

 

VI.

Но вот что делать с маленьким румяным Мишей, он любит книжки про Незнайку на Луне, собирается работать алтарником, а на Пасху, во время крестного хода, он немного провалился в сугроб и рассказывает об этом с веселым удовольствием. Или что будет с прозрачным Ваней, ребенком неземной красоты и нежности, которого мать, сама больная открытой формой туберкулеза, сдала в туберкулезный санаторий — и оставила там на год, не стала забирать. Семью характеризуют протокольно: «Образ жизни — антиобщественный», в просторечье — притон. Только через год Ванечку устроили в детский дом, и весь следующий год еще его возили по больницам да тем же санаториям, он тяжело болел, совсем не мог учиться, сейчас стал понемногу выравниваться. Ваня чаще других ходит к священнику, Ваня особенно усерден в церкви, но дальше что?

Ванечка догоняет нас с фотографом на втором этаже, показывает свои рисунки, — и у него такие громадные глаза, что лица просто не видно.

— Что ты хочешь больше всего, Ванечка?

И он отвечает — очень твердо и очень застенчиво:

— Домой.