— Чемодан бери! Это картон прессованный, кирпич упадет — ничего не будет. В сорок восьмом году выпущен, бери за триста! Он в кино снимался, про желтый чемоданчик, знаешь?
Веселый дед в неплохом когда-то пиджаке. Чемодан коричневый, пыльный, легкий и драный, с железными углами. Дед ездил с ним в пионерский лагерь.
— Ключика нет, да что нам прятать? Бери за двести пятьдесят!
Смотрим на старинную настольную лампу.
— Чего трогаешь, брать будешь? — одергивает хмурый мужик. — А то ходят, щупают, а потом не работает ничего.
Она еще и работает!
Тягучий августовский зной, масляный дух поднимается от черных, пропитанных креозотом шпал. Веер за полтинник («Моя бабка еще с ним по бульварам гуляла!»), значки «Индийский слон. Московский зоопарк», «Высоцкий Гамлет», «Общество борьбы за трезвость». Охота, помойка, вернисаж, антикварная лавка. Мы на единственном в Москве блошином рынке возле платформы Марк, что по Савеловскому направлению.
«Блошиный рынок» — несколько облагороженное заимствование. В XIX веке в Москве гудели вшивые рынки, название свое получившие, по всему судя, от Вшивой горки (в районе нынешней улицы Гончарной). Есть несколько версий, почему горка Вшивая. То ли потому, что на Таганском рынке, как и на всяком торжище, стояли цирюльни, и земля была густо усеяна стрижеными волосами, из которых ползли насекомые. То ли из-за бурлаков, сушивших здесь на кострах одежду. К началу XIX века этих стихийных, хаотических ярмарок, где все продавали всё, было много, и Пушкин писал жене в 1834 году: «Ныне это вшивый рынок», — на минуточку, про литературу. Вшивыми рынками, или барахолками, долго работали (после знаменитой Сухаревки, ликвидированной в 1928 году) рынки Даниловский, Бутырский и Преображенский, но после войны и они были закрыты. Юрий Нагибин писал в «Золотой моей теще» (может, и врал), как жена директора ЗИЛа продавала на Тишинке папиросы из спецраспределителя: стихия легкой спекуляции захватывала и самых обеспеченных москвичей.
Дольше всех, до 2000 года, продержалась легендарная Тишинка — мекка нищих и «стильной молодежи», непреклонных стариков и хищных кладоискателей, растерянных старух и — модных столичных дамочек, еще в прошлом веке выучивших слова «винтаж» и «фьюжн» и не жалевших маникюра при переборе тряпья. На Тишинку — предельно засранную и полукриминальную, натуральное «чрево Москвы», куда ни взгляни, готовый физиологический очерк — плевались и жаловались, ее же истово поэтизировали, здесь надолго заряжались мрачным горением, жестким золотоискательским азартом, и мало кто позволил себе не вернуться сюда во второй, третий и пятый раз. Дальше Тишинку, как и Птичку, и прочие гнойники на наливающемся, дебелом туловище столичного центра, ликвидировали, а торговцев выперли в замкадье. Великое прошлое площади, ее миф, ее genius loci были вульгарно оприходованы и забрендованы народившимся арт-бизнесом: в сверкающем торговом центре появились магазины для профи, «концептуальных» винтажников, — модельеров, дизайнеров, антикваров. Здешние выставки-ярмарки «Блошиный рынок» собирают по сотне зарубежных галерей и салонов, модельер Разумихина торгует раритетным тряпьем с европейских барахолок («платье 60-х годов от Jean Muir за 300 у. е.»), а Бугаев-Африка продает свои космические костюмы, можно с поддувом. Здесь чистота, милота, искусство, цивилизация, одухотворенные VIP-лица. Антисанитарное же старичье расстилает клеенку далеко от чистой публики — возле МКАД и железной дороги, прямо на рельсах. Прилавки у них недавно отняли.

Упрямые люди
До весны этого года «Ярмарка вещей, бывших в употреблении» (так она называлась) работала вполне официально. На огороженном участке стояли «прилавки» — деревянные столы; с торговцев, исключая пенсионеров, брали плату за место (день ценился в двадцать рублей); были и охранники; по вечерам после торговых дней — суббот и воскресений — территорию кое-как, но убирали. Но для управы района Лианозово, где располагался блошиный рынок, эта «толкучка» всегда была головной болью: дохода никакого, одни проблемы — грязь, суета, бомжи, толпы, карманники. Теперь на воротах бывшего рынка висит объявление о том, что «с 14 апреля 2007 года ярмарка прекращает работу», у входа пункт приема стеклотары, а на месте прежней барахолки груды камней. «Автомобильную развязку будут делать», — поясняет щербатый приемщик бутылок.
Барахольщики — люди упрямые. Они переместились в рощицу по соседству. Так даже и лучше: меньше солнца, меньше дождя. Их погнали и оттуда — теперь блошиный рынок расположился прямо на железнодорожных путях рядом с платформой: на шпалах и насыпи расстелены клеенки с товаром. Мимо несутся электрички и товарняки. Когда приближается поезд, клеенки быстро сворачивают.
Очень хочется в туалет.
— Люди в основном немолодые, со здоровьем проблемы, а идти надо в кусты или в лесок тот, — жалуется из-под зонтика дама лет шестидесяти, торгующая поношенной одеждой.
В рощице рядом с Марком не только справляют нужду. Туда же выбрасывают не проданные за день или испорченные дождем вещи, пустые бутылки, объедки и ошметки. Жарит солнце. Ароматы соответствующие.
Мы не прихватили с собой ни еды, ни воды. Духота. Жажда становится невыносимой.
— Вы не знаете, где тут можно купить воды?
Дед одет в синие суконные штаны какой-то невероятной степени изношенности. Перед ним на занавеске для душа — книги: «Судейство соревнований по футболу» соседствует с блистающим глянцевым альбомом «Секс пополудни», брошюрой «Как ловить рыбу на удочку» и каталогом моделей магазина девичьей одежды Mango сезона весна—лето’2006 (такие суют бесплатно в пакет с покупкой).
— Михалыч! — кивает дед соседу. — Напои даму, отдай ей мою порцию.
Михалыч — тоже джентльмен. Аккуратно протирает клетчатым носовым платком водочную стограммовую рюмку с прилавка, наполняет ее простой водой.
— Может, еще хотите? Смотрите, тут до ближайшего магазина минут сорок топать.
Ни воды, ни продуктов на Марке не купишь. Разве что ходит тетка с пирожками — можно просто понюхать, и аппетит уходит. Совсем.

Больше — нечего
Продавцов на Марке тысячи две, не меньше. Покупателей больше раза, наверное, в два. Народ приезжает занимать места для «торговых точек» в 5—6 утра. Под мостом — места самые козырные. Тут не старушки, а мужики средних лет с антиквариатом: серебряные ложки, старинные аккордеоны, почерневшие деревянные прялки. Цены высокие — триста, пятьсот. «А за этого зайца фарфорового прошу две штуки, это редкая вещь, их всего полторы тысячи выпустили, внизу порядковый номер».
В остальных рядах товар попроще.
Здесь предлагает себя подробная, опрятная русская домашняя нищета. Трижды запаянные и начищенные проволокой кастрюли. Выглаженные, но траченные молью грязно-зеленые кримпленовые костюмы, от которых крепко пахнет мелом, завучем, извлечением корня квадратного, ужасом контрольной. Мятая, как из-под пресса, обувь ЦЕБО. Пожилые девичьи босоножки с бантиком — похоже, свадебные. По этому ассортименту можно догадаться, что хранится в закромах, в сундуках и кладовках стариков, чем наполнены заветные шкатулки, какие книжки остались в серванте. Можно понять, что люди дошли до той стадии нужды, когда бытовой мусор обретает статус Вещи, в нем судорожно начинают искать какую-то ценность и прагматику — и, может быть, даже эстетическое значение, какую-то, так сказать, красоту. Хлам начинает равняться буханке хлеба, пакету молока, катушке ниток, лекарству — тем десяти, тридцати или пятидесяти рублям, которые (может быть, а вдруг?) удастся за него выручить.
Больше им продавать нечего.
Худой и седой Вячеслав, лет семидесяти, в полосатой майке «Олимпиада-80» и кедах — явно ровесниках майки. Продает пластинки и значки. В основном детские.
— Всю жизнь собирал. Думал, внучка заинтересуется, а ей не надо...
Есть ли у него внучка? Не похоже.
Нина Ивановна принесла «хорошую еще одежду».
— Невестка накупит, а носить не носят. Жалко выбрасывать. Вот, смотрите, — фирма иностранная.
— А сами-то нуждаетесь?
— Да не то чтобы. Нормально живем. Есть тут и те, кто от бедности добро продает. Сын пьет, всю бабкину пенсию пропивает, ну, она сюда с последним, что нажито. Сама тут ничего не покупаю. Я, если заработаю что, лучше хлеба хорошего себе куплю.
«Последнее» выглядит так.
На клеенке перед Сергеем Николаевичем — алюминиевые кастрюли и ложки, два граненых стакана. Предлагает утятницу.
— Чугунная! Жена готовила. Теперь померла, дети уехали, к чему мне... Я, между прочим, подполковник, вот и корочка есть. Каждый выходной с Кузьминок езжу. Пенсия четыре тысячи, как тут...
Мальчик приценивается к белой пластмассовой мыльнице.
— Десять. Да, бери за пять, милый. И вот я, значит, подполковник, стою... Полгода себя настраивал, все не мог решиться. Не привыкли мы торговать...
Мы знаем, что пенсия подполковника — совсем не четыре тысячи. Но это не важно. От хорошей жизни не везут сюда из Кузьминок мыльницы и алюминиевые вилки.
Покупатель тоже разношерстный. Бабушка щупает тюль, мечтательно глядит сквозь него на солнце. Два модника-винтажника примеряют серые полуботинки («Новые, подошва кожаная, таких не найдешь!»). Семейство — беженцы? погорельцы? — тащит к платформе покупки: сумки с тряпьем, оцинкованное ведро, в нем хлебница, половник и терка. Суровая златозубая дама приценивается к хрустальной многоярусной безделушке непонятного назначения.
— У меня тут преподаватель институтский джинсовую рубашку купил, за сто рублей отдала. Говорит, я рукава ей вот так обрежу и буду перед студентами франтовать.
— Иной раз придет какой. Надо брюки. Ну на тебе брюки, пятьдесят рублей брюки. А он: ну нет у меня пятьдесят, отдай за тридцать! Пожалеешь, отдашь...
А как не отдать?

Постскриптум на рельсах
С какой стороны ни взгляни, барахолка — дело богоугодное. Старушка заработает на вкусный хлеб, продав фарфоровую супницу, а искатель советского посудного ширпотреба пополнит свою коллекцию. Студент найдет сковородку и занавески в общагу, а театральный художник по костюмам — фуражку и защитного цвета флягу для реквизита. Ненужная, десятилетия пролежавшая на антресолях вещь продолжит свою жизнь. Беда одна: в помойку превращается сама барахолка.
В большинстве европейских столиц — по нескольку блошиных рынков, и они, как правило, в центре. Это настоящие городские достопримечательности — ими хвастаются путеводители, гордятся горожане. Побывать в Лондоне и не посетить Портобелло решительно невозможно. Римский Порто-Портезе, парижский Ванв — средоточия материальной истории и демократической вещественной современности. В Москве нет ничего такого, кроме Измайловского вернисажа, да и тот специализируется на китче для интуристов; собственно барахолка там на периферии. Три года назад в мэрии попытались заговорить о создании блошиного рынка в каждом из округов («социальный проект»!) — восстал санэпиднадзор. Все как бы понятно: бомжи, нечистоты, — да и собственно контингент, эта голая нищета какой префектуре приятна? Но главное все-таки в другом: для блошиного рынка — этого совершенно бесприбыльного торгового предприятия — нужна земля, а овес нынче дорог. Всяко лучше на любом свободном клочке выстроить хоть крохотный, но торговый центр, нежели пустить туда пенсионеров с их нафталиновым барахлом.
— Постскриптум! — кричат нам.
Оборачиваемся.
— Девушка из Америки снимала квартиру, съехала да оставила. — На рельсе стоят перечница в виде буквы P (pepper) и солонка S (salt). — Постскриптум оставила... Возьмете?
Но нам интересны кепки, которыми торгует старушка напротив. Они выглядят совсем новыми.
— Они и есть новые, сама сшила. У меня старый «Зингер», я мастер, с двенадцати лет работаю. Панамка — двадцать, кепка — пятьдесят.
Раиса Аркадьевна на Марке зарабатывает на глазную операцию.
— Последний пик моды! — горячо убеждает она.
В жанре «носить нельзя помиловать».
Ей нужно 20 тысяч рублей. Уже заработала 2700.
Покупаем у нее «последний пик».
Теперь на операцию Раисе Аркадьевне не хватает всего 17 250 рублей.


Цены на платформе Марк
Колготки нейлоновые, б/у или новые, без упаковки — от 3 рублей за пару
Трусы — 10 рублей
Брюки — 50—200 рублей
Пластинки — в основном по 50 рублей
Значки СССР — 5—20 рублей
Стаканчики, рюмки — 5—10 рублей
Утятницы-гусятницы — 50—120 рублей
Пиджак кожаный б/у — 100—250 рублей
Тюль — 10 рублей за метр
Ботинки — от 50 до 250 рублей
Тарелки — 5—10 рублей
Сумки кожаные старые — 50 рублей

Проезд с Савеловского вокзала на электричке. Рынок работает по субботам и воскресеньям в первой половине дня, приблизительно с 6.00 до 14.00.