I.

Человека с молотком зовут Владимир Семенович Анохин. Сидит прямо на тротуаре, забивает гвозди в рамку стенда с газетными вырезками и лозунгами, ремонтирует («подновляет») стенд к годовщине. Содержание стенда — тоже его, Владимира Семеновича, забота, и при желании над этим произведением наивного искусства можно даже посмеяться — помимо плакатов с именами погибших в девяносто третьем году там много всякого разного. Статьи с заголовками «ОПГ „Еврейские расисты“», «Фашистское лицо Израиля», фотографии Владимира Путина в кипе и карикатура на Юрия Лужкова в костюме пирата, а поверх всего — почему-то вырезанный из афиши последнего концерта группы «ДДТ» лозунг «Не стреляй!». Владимир Семенович честно признается: для того чтобы добыть этот лозунг, ему пришлось испортить две афиши, а потом жалуется на «дебильную молодежь», которая прошлой ночью оторвала от лозунга частицу «не», и получилось «стреляй!» Ты слушаешь бубнеж старика, тут еще какой-то знакомый Анохина проходит мимо, выгуливая собаку, видит, что Владимир Семенович дает интервью, и кричит ему: «Семеныч, кончай пиар!» Ты уже готов засмеяться, но тут к горлу снова подступает комок — здесь не смешно, здесь страшно и грустно.

Пенсионер Анохин проводит на Дружинниковской все дни, с утра до ночи. Как так вышло — сам не знает. То есть, конечно, вечером 21 сентября 1993 года он, услышав об указе номер 1400, пришел к Дому Советов на митинг, оставался на баррикадах до самого конца, до 4 октября, потом был бит милицией, потом отлеживался дома. А потом, буквально через два дня после танков, у Анохина убили единственную дочь, двадцатилетнюю медсестру. Пошла в обувную мастерскую забирать туфли, сапожника на месте не было, зато были два каких-то подонка, которые ее вначале изнасиловали, а потом чугунной сапожной лапой снесли ей череп. Опознавал по родинкам на теле, потом три недели не мог похоронить, потому что после 4 октября на кладбищах еще долго не было свободных мест. Когда похоронил, остался совсем один. Пришел к Белому дому. Говорит, что в СССР детей сапожными лапами не убивали, поэтому он за советскую власть. Ну, пускай будет такое объяснение.

II.

Их вообще, наверное, всегда будет сюда тянуть. Вот, например, Михаил Смирнов — отставной милиционер, работал в центральном аппарате МВД СССР, на пенсию ушел майором, но теперь называет себя полковником советской милиции, потому что и. о. президента Александр Руцкой своим указом присвоил всем офицерам, участвовавшим в обороне Дома Советов, внеочередные воинские звания, сразу через одно. Смирнов в то время работал в ЦК профсоюза работников агропромышленного комплекса, но, когда пришел на баррикады, представился действующим офицером. Его приняли в первый батальон добровольческого полка защиты Верховного Совета России. В полку народу было человек сто пятьдесят, то есть раза в три меньше, чем полагается по уставу, зато ни одного рядового — все майоры, подполковники да полковники. Командир полка полковник Марков выставил первый батальон в оцепление по периметру Краснопресненской набережной — там и простояли тринадцать дней. В здание Дома Советов бойцов не пускали, местом дислокации было бюро пропусков, спали там по очереди. Утром 4 октября, когда пришли танки, те, кто спал, остались под обстрелом, а те, кто дежурил, при появлении первой колонны бронетехники по приказу Маркова пошли отступать — по мосту на Новый Арбат, да и разбежались по домам, то есть Смирнов в те дни не пострадал. Упрекать отступавших, конечно, не в чем — оружия у них не было, да и вообще — что бы они сделали против танков-то, — но Смирнову неловко говорить об этом, и, видимо, чтобы как-то сгладить эту неловкость, он вспоминает ночь с третьего на четвертое:

— Ночью поступила команда восстанавливать баррикады, потому что стало известно, что Гайдар призвал сторонников Ельцина собираться у Моссовета, а Шойгу раздает им автоматы. Мы строим баррикады, а тут к нам первая группа гайдаровцев уже подошла — человек пятьдесят, без оружия. Мы с ними вступили в словесные дебаты, после чего некоторые из них выразили желание встать с нами в ряды защитников Верховного Совета, а остальные разошлись по домам.

III.

Майор (или полковник; не знаю, как правильно) Смирнов тоже через несколько недель вернулся к Белому дому. Бетонная стена стадиона «Красная Пресня» с первых дней после разгона защитников парламента стала такой стеной плача — на бетонных плитах огромными буквами было написано «Не забудем, не простим» и еще разные лозунги помельче. С первых же дней люди стали клеить на стену ксерокопии фотографий погибших родственников и знакомых. Через несколько лет стену снесут, заменят металлической решеткой — то ли для красоты, то ли чтобы на этой решетке никто ничего не писал. Все равно пишут — с одной стороны там написано «Помни!», с другой — нарисованы серп и молот.

IV.

К тому моменту, когда бетонную стену заменили решеткой, газон перед тыльной стороной стадиона уже превратился в, как принято его называть, народный мемориал. Мемориал состоит из стенда с фотографиями и газетными вырезками, двух поклонных крестов (один установили казаки, второй — кто-то из священников, окормлявших защитников Белого дома; автор второго креста, между прочим — скульптор Александр Сусликов, тот самый, который в марте 1999 года обстреляет из гранатомета здание посольства США в знак протеста против американской политики в отношении боснийских сербов) и символической баррикады из булыжников и железных решеток, построенной активистами «Трудовой России». Это все, разумеется, самострой — никаких разрешительных документов по поводу этого мемориала ни у кого нет, и если учесть даже не политический смысл этих сооружений, а просто градостроительную ситуацию в Москве, даже странно, что эти кресты и стенды стоят на Дружинниковской уже пятнадцать лет, и никто их не сносит.

— Как это не сносят? — кажется, Михаил Смирнов даже обижен. — Именно что сносят. Вы разве не знаете, что на месте стадиона предполагается построить новое здание Федерального Собрания? По проекту оно займет весь квартал, и от наших крестов уже ничего не останется.

Смирнов сейчас говорит не как участник обороны Белого дома, а как председатель правления Регионального общественного благотворительного фонда содействия увековечению памяти погибших граждан в сентябре-октябре 1993 года. Организаций, объединяющих ветеранов гражданской войны осени-93, в Москве в девяностые было много — «Вахта памяти», движение «4 октября», Комитет памяти жертв и Бог знает что еще. Идею создания фонда, который собирал бы деньги на поддержание в порядке существующего мемориала и, возможно, строительство нового, в свое время одобрили все эти организации — сейчас ни одной из них не существует (кто-то не прошел перерегистрацию, кто-то просто в какой-то момент плюнул на все), а фонд остался, и с регистрационными документами у него тоже все в порядке. Поэтому хоть за мемориалом и ухаживает Анохин, все равно Смирнов — глава единственной легитимной организации, которая может сказать, что это ее кресты.

V.

Каким образом эти кресты уцелели — все равно загадка. Раньше их сохранность можно было списать на то, что управу Пресненского района возглавлял непримиримейший оппонент Юрия Лужкова Александр Краснов, которого Александр Руцкой в сентябре 1993 года назначил мэром Москвы, но Краснов уже пять лет как лишился должности, а на мемориале это никак не сказалось. Более того — и в этом, наверное, самая главная загадка Дружинниковской улицы, — 26 декабря 2006 года Мосгордума своим постановлением номер 420 (когда мне рассказывал об этом Смирнов, я не поверил, посмотрел на сайте Мосгордумы — действительно, так и есть) включила памятник защитникам Верховного Совета Российской Федерации (именно такая формулировка — защитникам Верховного Совета) в перечень произведений мемориально-декоративного искусства городского значения, которые должны быть возведены в Москве. Объем финансирования этого проекта, согласно постановлению — 20 миллионов рублей, источником финансирования назначен фонд, возглавляемый Михаилом Смирновым. За шесть лет существования, впрочем, фонду удалось собрать только 700 тысяч рублей. Я спрашиваю Смирнова, когда, по его мнению, фонду удастся собрать деньги на сооружение памятника. Отвечает, что не знает — кроме памятника, у фонда много разных расходов — литературные чтения, фестиваль «Песни сопротивления», выпуск аудиокассет с этими песнями и еще какие-то такие же, очевидно, важные вещи.

Смирнов, однако, уверен, что рано или поздно деньги будут собраны, и когда он придет в Мосгордуму с этими 20 миллионами, депутатам придется объявить, как требует постановление, открытый конкурс на сооружение памятника на улице Рочдельской вблизи Горбатого моста.

Это действительно загадка. Вклад Юрия Лужкова в победу Бориса Ельцина в 1993 году приуменьшить трудно, и никогда, даже в 1999 году, уже будучи в оппозиции Ельцину, Лужков не ставил под сомнение свою и Ельцина правоту в октябрьских событиях 1993 года.

И при этом — он не мешает существовать самодельному мемориалу на Дружинниковской (а Мосгордума, степень привязанности которой к Лужкову всегда стремилась к бесконечности, голосует за сооружение стационарного памятника — причем даже не «всем погибшим», а именно «защитникам Верховного Совета»). Может быть, это всего лишь незначительный подарок московским коммунистам, которые против Лужкова никогда всерьез не воевали и для которых памятник на Дружинниковской очень важен. Но если бы было так, те же коммунисты шумели бы на весь мир о великодушии Лужкова, а никто не шумит, никто вообще об этом не знает. И получается, что сохранение мемориала и планы по сооружению нового — то ли тайное покаяние мэра, то ли тихое признание своей вины. За выключенные в Белом доме свет и канализацию, за открытые для снайперов чердаки, за московский ОМОН, реализовавший в те дни, вероятно, все свои садистские мечты на много лет вперед.

VI.

На стендах, которые подновляет Владимир Анохин, хулиганы не пишут матерных надписей, а риэлторы не клеят объявлений о сдаче квартир. Я спрашиваю Анохина, почему нет вандализма, Анохин отвечает, что вандализм есть.

— Вот видите, здесь фотография Михаила Леонтьева, который «Однако»? Это я наклеил, чтобы не было видно дыры, которая получилась, когда кто-то ободрал вырезку со статьей «Тайна беззакония» из газеты «Патриот». Найду что-нибудь подходящее, заклею и Леонтьева. Гадостей почти не пишут, но что-нибудь сдирают регулярно, однажды семь венков, которые здесь лежали, кто-то сжег, а весной вообще был жуткий случай. Пришли гэбэшники из охраны Белого дома и повалили вот эту витрину, с фотографиями убитых. Прямо днем, при мне. Я их спрашиваю — милые мои, вы чего? А они говорят: прости, дед, это не мы придумали, это нам сказали. Кто сказал? А они молчат, пальцем вверх показывают. Наверное, проверяли нас на прочность. Но мы починили все, вот я последнее заканчиваю.

Торопится — 4 октября здесь будет митинг коммунистов. Геннадий Зюганов пятнадцать лет назад призвал своих сторонников не выходить на улицы, сам ни разу не ночевал в осажденном Доме Советов, но сегодня он — единственный статусный политик, который участвует в мероприятиях памяти погибших в октябре 1993 года. За эти митинги люди с Дружинниковской прощают ему все — даже то, что пятнадцать лет назад называли предательством.

VII.

— Семеныч, что делать с шабашниками? — кричит Анохину кто-то из его товарищей, копошащихся у крыльца.

— Не трогай их, пусть все видят! — машет рукой Анохин, и я спрашиваю: шабашники — это наемные рабочие, помогающие ремонтировать памятник? Пенсионер показывает рукой на стайку подростков-готов, которые пьют пиво у ограды стадиона, рядом с крестом.

— Они — тоже памятник тому, что Ельцин с Россией сделал. Споили, одурманили. Пусть все видят.

Снова хочется засмеяться и снова к горлу подступает комок. На каком-нибудь митинге этот старик с такими речами смотрелся бы идиотом, а здесь — ну да, все правильно говорит.

Александр Храмчихин любит говорить, что, мол, в октябре 1993 года правые победили левых, граждане — люмпенов, русские — советских. Допустим, что так оно и было. Но даже если вы — правый, русский и гражданин, и в вас нет ни капли левого, советского и люмпенского, если вы придете вечером, на закате на улицу Дружинниковскую и даже просто пройдете по ней от метро в сторону парка, за которым стоит Белый дом, — вам станет страшно и грустно, и ни о каких победах вы уже, конечно, думать не станете.