В доперестроечные времена наша тихая монотонная жизнь озарялась время от времени нечаянной радостью. Вспомни, товарищ, продуктовые наборы тех лет, их называли «заказы», хотя никто ничего не заказывал: государство само их формировало и время от времени вбрасывало. Надо же иногда побаловать народ. Давали заказы на заводах и в ПТУ, но и НИИ, и вузам кое-что перепадало. В вузах продукты распределяли профсоюзы, выходило по пять-шесть наборов на кафедру, а там уж их разыгрывали между сотрудниками. Заказы состояли из дефицита и нагрузки. Дефицит — это банка сайры, плавленый сыр «Виола» и твердокопченая колбаса, а нагрузка — пачка перловки, несъедобные конфеты «Ласточка» или банка свиной тушенки из военных запасов. Сорок лет прошло, а народ помнит, какие наборы были на майские, а какие — на ноябрьские. В табеле о рангах растворимый кофе шел на первом месте, чай «со слоном» — на втором. Кто же мог предвидеть, что настанет день, и грянет изобилие, и будем, смеясь, вспоминать о советском убожестве и о тех приснопамятных пайках рабов.

Вообще, лицемерие брежневской поры было трогательное, с человеческим лицом. Просматриваю свои конспекты по научному атеизму. Читаю: «Путаное, противоречивое, так называемое „христианское учение“»... И в то же время в Чистый четверг в продажу поступает кекс «Майский» (он же — пасхальный кулич), а в Страстную пятницу в магазине канцелярских товаров появляется на прилавке «краска для окрашивания яиц».

Жулики в Питере были всегда, но поскольку граждане делились горьким опытом, а у жуликов все было по шаблону, без фантазии, то урон был не так велик. Все эти звонки в квартиру: «Хозяйка, меду не надо? Липовый, от всех болезней, из Башкирии везем. Даем пробовать». Ежу понятно, что под тонким слоем меда в этих трехлитровых банках — патока. Раз купишь такую банку, а второй раз спустишь на продавца собаку.

В начале девяностых жилось голодно, но весело. Всем виделись миражи: кому — отмена виз, кому — возвращение родового поместья. Знакомый профессор сидел в своей «Волге», ждал жену из поликлиники. По тротуару, поглядывая на часы, ходил взад-вперед какой-то парень. В руках у него было три пластиковых пакета. В каждом пакете опытный профессор распознал набор забытых деликатесов: растворимый кофе, три пачки индийского чая и две консервные банки без наклеек, но по образу и подобию напоминавшие тушенку. Профессор высунул голову из машины.

— Молодой человек, где кофе брали?

— У нас на заводе. Вот, взял себе и двоим ребятам с автобазы. Я на электричку опаздываю, а этих придурков нет. Тут, у проходной, договорились встретиться. Сделаешь людям добро, а они...

Профессор заволновался.

— Товарищ, если у вас есть лишние наборы, я бы купил. А что за консервы?

Парень подошел ближе.

— Тушенка говяжья. Этикетки отклеились, видите? Читайте: изготовлена месяц назад... Знаете что? Если вам так нужно, берите и мой заказ. Мне сегодня надо в три места успеть, не хочу с мешком таскаться.

Надо ли говорить, что банка из-под растворимого кофе была набита свежими опилками, вместо индийского чая профессор получил жеваную бумагу, а в консервных банках обнаружили фаршированный перец, опасный для жизни. И все это в трех экземплярах.

Из мемуарной литературы мы знаем, что Максим Горький любил, когда его обманывали, восхищался ловкостью итальянских мошенников. Но то было на Капри. Наш профессор стал посмешищем в своем НИИ высокомолекулярных соединений, а любимая жена, прошедшая с ним вместе долгий жизненный путь, впервые назвала его старым дураком.

Сорок лет уборные филологического факультета ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени Ленинградского государственного университета имени А. А. Жданова представляли собой следующее. Представьте себе: на все огромное здание филфака всего три туалета: один мужской и два женских. Про мужские не скажу, не бывала, но запах достигал набережной Невы: говорили, что эта уборная не ремонтировалась с 60-х годов XVIII века, когда здание построили. Женские туалеты (студентки в перерывах мчались туда сломя голову — занять очередь) были темными узкими катакомбами. На полу всегда, и летом, и зимой, стояла вода, поэтому к цели добирались или по кирпичам, поставленным на попа, или по доске. С доской бывали проблемы: если вы становились ногой на ее край, то противоположный конец доски поднимался и ударял вас в лоб. По лбу получали и первокурсницы, и убеленные сединами преподавательницы. И с этим ничего нельзя было поделать.

Как только марксизм-ленинизм вкупе с диаматом и истматом убрали из учебных планов, приметы новой, цивилизованной жизни начали появляться повсюду. Однажды филологи проснулись в другой стране: на факультете открыли десять новых, сверкающих чистотой туалетов. Сине-белый кафель, имитирующий дельфтские изразцы, лампы дневного света, зеркала... Но главное — шведские унитазы фирмы «Густавсберг», лучшие в мире. К нам приходили делегации из других вузов, любовались, завидовали. Первую неделю в туалетах звучала музыка, концерты Рахманинова, кажется. Но недолго музыка играла: пять унитазов из десяти бесследно исчезли. Сперли. Понять можно: вещь уж больно хорошая. Студенты кивали на профессуру, профессура — на работников деканата. Бог их разберет. Но с тех пор на факультете завели военизированную охрану, с собаками.

Отшумели бурные годы. Очереди и всякий дефицит забыты. Граждане вернулись на свои сотки, уселись перед интернетом, покатили по белу свету — в Турцию и Египет. Политические страсти улеглись. Себе дороже. Но, оказывается, есть борцы, и их немало, и борются они за сады и парки, за свой сквер и свой пруд. Нынешнее руководство города с остервенением рубит деревья и выкорчевывает кусты, и терпение народа кончилось.

На дне рождения у коллеги я познакомилась с молодой женщиной, математиком. Вот ее рассказ.

— Я родилась и выросла в Петроградском районе, наши окна выходили в сад, где я гуляла с няней, а потом и со своими детьми. Там пели соловьи. Знала, что городские власти губят фауну и флору по всему городу, но когда принялись за наш любимый сад... Единственный, последний в нашем старом районе. Я начала бороться и подняла на борьбу жильцов. Мы писали письма, заявления и петиции. В результате сад огородили и привезли строительную технику. Мы создали комитет, председателем выбрали ветерана войны, героя, в надежде, что к нему прислушаются: как-никак старик отстоял Ленинград. Думали, может и теперь отстоит. Ветерану русским языком объяснили: во-первых, у вас не сад, а сквер, а во-вторых, сквера тут не будет, решение принято. После передачи по телевизору с жильцами встретилась губернаторша и успокоила: никакого решения еще нет, устроим общественные слушания, учтем и ваше мнение. И тут же пошли звонки с угрозами. Многие отступили, но не все. Мы стали по очереди дежурить в саду в ночное время, ведь они повадились спиливать деревья по ночам. Неделю назад в сквере дежурила пенсионерка с ротвейлером. Домой она больше не вернулась: вместе со своим псом она попала под асфальтовый каток. Несчастный случай произошел в белую питерскую ночь, в соловьином саду.

А женщина, которая нам рассказала эту правдивую повесть, на днях уезжает в Голландию. На ПМЖ.

P. S. Свежие новости. «Городской Комитет по градостроительству и архитектуре предложил исключить из списка охраняемых зеленых территорий больше полутора тысяч скверов и садов».