Я из Мадрида, моя семья жила почти в самом его центре — у блошиного рынка. История моей эмиграции в Россию началась, как вы догадываетесь, во время Гражданской войны в Испании. Мои родители не были коммунистами, просто республиканцами — вопреки общему мнению, это не синонимы. Испания чуть ли не первая начала войну с фашистами, И вот, в какой-то момент, когда стало ясно, что дела плохи, мои родители отправили меня в детский лагерь, организованный правительством для многодетных семей. Именно там я узнал, что есть предложение перевезти детей на время в Советский Союз. Ну, а мне было 12 лет, и я был пятым ребенком в семье — представляете, Советский Союз! Мир повидать! Решать надо было очень быстро. Мама дала согласие. Я согласился тут же. Нас эвакуировали в Валенсию, а там посадили на пароход, уже советский. Меня сразу попытался усыновить капитан, командовавший операцией по нашей эвакуации из Испании, — на корабле он меня уговаривал через переводчика, по прибытии подключилась и его жена. Хороший человек, добрый, светлая ему память, но семья бывает только одна.

Отправляли-то в разные страны, принимали Англия, Бельгия, а также Латинская Америка — Мексика, Чили. И когда закончилась война, все дети вернулись домой. Отовсюду, кроме Советского Союза. Своя логика в этом была — победил-то Франко, как советское государство отдаст ему детей? Дипломатических отношений у СССР с Испанией не было, даже корреспонденция шла через Францию. «Скоро увидимся», — написал мне оттуда брат. Мы увиделись уже стариками.

Я не помню, чтобы кто-нибудь как-то переживал и возмущался по поводу того, что нас не возвращают домой; так, разговоры были, не более того. Во-первых, мы жили в абсолютно замкнутом испаноязычном мире — мы жили все вместе, у нас были учителя из Испании, книги на испанском, все предметы на испанском. Кроме истории — русскую историю нам преподавали по-русски. Во-вторых, нам рассказывали, какой ужас воцарился в стране после победы Франко. Нас привезли в «Артек», где мы провели лето (там были замечательные вожатые, русские, говорившие по-испански, позже они все были репрессированы), а потом в Москву — нас поселили в особняке с садом на Большой Пироговской. Преподаватели были испанцы, директор — русский.

Во время войны нас всех выпустили из детского дома. Ну, то есть не выпустили, а изменили режим. Нас эвакуировали из Москвы на Волгу, в село Цюрих, которое раньше занимали этнические поволжские немцы — их отправили в Сибирь. Ой, страшно, что там было. Коровы ходили недоенные, мычали, куры бегали по улицам. Нас просили — доите коров прямо на пол, чтобы облегчить их страдания. И мы доили — сначала пытались посуду подставлять, а потом, действительно, прямо на пол. Если бы знали, что нас ждет, мы бы ни за что так не делали. Потому что дальше нас ждал голод. Одну зиму мы прожили запасами, которые были оставлены ссыльными в домах — конечно, стыдно было, но жить-то надо. Иногда даже наш директор нас посылал: идите, найдите что-нибудь поесть для всех. Были адские холода — под сорок-пятьдесят градусов мороза.

Затем нас перевели в Саратов, где я пошел на завод. Комбинат, на котором я работал, делал комбайны, однако в военное время был перепрофилирован на производство самолетов. Я там освоил штамповку и проработал неполный год — фронт подходил ближе, и нас переправили в Тбилиси, где я пробыл до конца войны. Там для нас организовали заочную школу — но уже все было по-русски. Было трудно, но, слава Богу, что так — иначе я бы совсем по-русски говорить не мог. Там я тоже пошел работать на авиазавод, благо уже хоть какая-то специальность в руках была. К тому же нам давали паек для рабочих — 700 грамм хлеба в день. Половину можно было продать — и купить еще какой-нибудь еды. А потом, в 1947 году, карточки отменили, раньше, чем в любой другой стране-участнице Второй мировой (в Испании их отменили только в 1953-м). И тут, конечно, стало совсем голодно.

Мы все, конечно, сочувствовали СССР — кто, как не мы, знали, что такое борьба против фашизма? У нас миллион человек погибло на войне против Франко, и еще миллион человек уехали. Была партизанская война, организованная коммунистическим подпольем, но и она задохнулась. Поэтому мы очень следили за успехами Красной армии.

Однако после войны мы, конечно, надеялись, что вернемся в Испанию. Во-первых — не сочтите меня за пекущегося только о собственном благе человека — здесь после войны было очень, очень плохо. Во-вторых, политика политикой, а семья семьей — я еще в 30-х отказался «усыновляться», так и теперь, в общем, не было желания как-то ассимилироваться. Многие тогда пытались уехать нелегально — их ловили и отправляли в Сибирь. Одна из немногих удачных попыток была предпринята в конце 40-х — люди скрылись в аргентинском посольстве, их уложили в чемоданы и так пронесли на борт самолета. Нам всю жизнь помогал Красный Крест — многие из нас получили квартиры через него, иногда — питание. Многим он помог в установлении национальности, откуда приехал, где родился, кем родился. Единственное, чего они не могли добиться — так это воссоединения с семьей, нет дипломатических отношений и точка. Уехать стало можно только в 1956 году, после того как группа испанцев написала письмо в ООН, и Хрущеву ничего не оставалось делать, кроме как позволить нам уехать.

Ну, а после войны Сталин решил собрать всех испанских детей после Великой Отечественной в Москве. Правда, не сразу — меня и еще целую группу моих соотечественников отправили в Коломну, где я поступил в сельхозтехникум. Есть было совершенно нечего, и мы время от времени предпринимали вылазки в Москву. Ездил я, естественно, без билета — он на тот момент стоил пятую часть средней зарплаты. Меня несколько раз ловили контролеры и каждый раз требовали денег — штраф. Денег у меня не было, и меня каждый раз высаживали в Раменском (несколько раз я даже прыгал из окна). В конце концов я перезнакомился со всеми контролерами — они говорили: «А, привет, испанец. Ну-ка иди в конец поезда». Там я и дожидался конца контроля. А в Москве в тот момент — по сравнению с Коломной, конечно, — было все. Можно было хотя бы хлеба своим привезти, картошка-то у нас была своя, нам дали участок, где мы ее сами выращивали.

Я задержался дольше других — нашлась работа в колхозе, в Коломенском районе, агрономом. Представляете — испанец в русском селе! И я вам скажу, что нигде не было ко мне отношения лучше, чем там. Председатель колхоза был мне просто отец родной. Я разутый, раздетый, он посмотрел на меня и сказал: «Ты же зимы не переживешь», — и первым делом продал машину капусты и отдал деньги мне, чтобы я обулся и оделся. И все без исключения, все были ко мне добры: и бухгалтер, и заведующий парткомом, и хозяйка, у которой я жил. Единственная сложность — мое имя, Франциско, никто не мог выговорить, меня все называли «агроном». Ну, агроном так агроном. Хозяйка, правда, меня испугалась поначалу — я пришел к ней первый раз, увидел ее в окно, стучусь, а она юрк под стол! Я стучу, стучу, никто не открывает. Тогда я пошел за председателем. Он стучится, говорит: «Открывай, тетя Таня». Она потом его в сторонку отозвала, говорит: «А он не еврей?». «Не еврей, — смеется, — испанец». Она не очень себе представляла, где Испания находится, грамоте была не обучена, зато была сильно религиозна — каждый день молилась и била поклоны. Я ей один раз говорю: «Тетя Таня, а ты Иисусу поклоны бьешь?» — «А как же!» — «А ведь он еврей!» Как она плевалась на меня, вы бы видели. Так и другие — поначалу меня побаивались, на одну скамейку в клубе не садились, а потом осмелели.

Первые трудности у меня были с пропиской, когда я женился, — ведь мы, несмотря на свой статус, были лицами без гражданства (забавно — моя невеста была с Арбата, а я в Мадриде жил в районе Блошиного рынка) — у нас был документ, который мы между собой называли «шпионским паспортом». Плюс советским гражданам нельзя было выходить замуж за иностранцев. Меня прописали только благодаря моему тестю, который был коммунистом, старым большевиком. Мы жили в комнате в 25 метров вместе с ними, а в коммуналке было еще семь семей. Но, знаете, вот говорят, что жить скученно нельзя, а мы вот жили прекрасно, душа в душу. Прекрасные люди были.

Вообще, нам всегда шли навстречу. Для нас были предусмотрены льготы — испанцы могли поступать в учебные заведения вне конкурса, достаточно было просто набрать положительный балл. Чем я в какой-то момент и воспользовался — первый раз еще в техникуме, второй — при поступлении в Сельскохозяйственную академию в Москве.

О, это была целая история. Я к тому моменту уже четыре года работал в колхозе, и только женился — на русской девушке. Прихожу я в учебную часть и говорю: вот, я испанец, хочу на льготных условиях поступать. А мне инспектор говорит, что льготных мест у нас нет, поступай на общих. Ну, делать нечего, принял условия. Я получил положительные оценки по всем предметам, кроме русского языка — тройка по устному. С тем уровнем преподавания языка, который у меня был, это еще было неплохо — язык мне все-таки не родной. «У тебя такой акцент, что четверку я тебе поставить не могу», — сказал экзаменатор. — Как ты литературу-то умудрился сдать?«Письменный экзамен я, действительно, сдал на четыре — не без помощи однокашников своей жены, конечно. Настает день зачисления, и меня нет ни в списках поступивших, ни в списках провалившихся. Иду в учебную часть — мне снова: «Не могу вас принять, у вас тройка, стипендии для вас нет». И тут мне секретарша говорит: «Иди в первый отдел, жалуйся, и качай права, тебе скажут, что делать». Я пришел, там сидит сотрудник. Я ему излагаю суть дела. Он мне — да ты же ребенок войны, тебя должны так брать, и стипендию должны платить 500 рублей, приказ Сталина. Ну сейчас, говорит, я им устрою.

В общем, зачислили меня, конечно, в академию. После ее окончания тот же начальник курса продолжал со мной счеты сводить — на целину меня решил послать. А я там побывал на практике, в совхозе «Целинный». Хуже, чем в ГУЛАГе — люди умирали от голода! На нас распределение не распространялось. Я снова в первый отдел: меня отправляют на целину. НКВДшник снова меня спас, и я поступил работать в институт механизации сельского хозяйства.

Когда в 1956 году испанцы начали выезжать, комнаты выехавших отдавали тем из нас, кто оставался. Для нас этот вопрос не стоял — именно тогда мы с женой приняли решение, благодаря которому мы разговариваем с вами на Кузнецком мосту, а не в Мадриде... Ее родители к тому моменту были уже старенькие, и я подумал: они были так добры ко мне, как же я их оставлю одних? Ну, и почти все кто остался, остались по этим же соображениям. Из тридцати тысяч выехало около двух. Ну, а у оставшихся появился вот этот центр, в котором мы сейчас разговариваем. Появился благодаря Красному Кресту и компартии Испании — многие из нас имели ее членские билеты (что избавляло нас от необходимости вступать в КПСС), и каждую неделю можно было послушать политинформацию — так что мы всегда были в курсе происходящего на родине.

Почти все 60-е я отдавал долг Советскому Союзу — работал на Кубе по линии Госкомитета по внешним связям, переводчиком. И в чисто культурном отношении это было, конечно, возвращение на Родину — тепло, испанский язык, испанская культура и кухня. Происхождение у многих кубинцев испанское, как вы знаете. Но не было такого, что, мол, вот — дорвался, глотнул родного, останусь здесь или уеду в Испанию, а в Союз больше не вернусь. Такие были — возвращались с Кубы обратно домой, не могли больше в Советской России жить, я их понимаю и не осуждаю. У меня сердце было на месте — мы не могли бросить наших замечательных стариков, да будет земля им пухом.

Я думаю, что скажу за многих — Советскому Союзу, России мы можем быть только благодарны, не только власть, но и простые люди всегда делали для нас все: любили, помогали, прощали. Сейчас о нас, в общем, заботится еще и правительство Испании — правый Аснар больше говорил, левый Сапатеро больше делает. Сказал, что выведет войска из Ирака, — вывел. Сказал, что нашему центру поможет, и помогает: мы уже старенькие, а за его счет нам строят лифт. Мы каждый год за счет правительства ездим на родину.

Я социалист, сын республиканца, сижу перед вами под портретом короля Хуана Карлоса — потому что этот король смог мудростью победить диктатуру. И я бы был коммунистом — если бы не видел, что икона компартии — Сталин делает со своей страной, и тем жутче мне было это все наблюдать, будучи на особом положении (под нами на Арбате жили поляки — когда их пришли забирать, ошиблись дверью, и мы кричали: «Мы не поляки, мы испанцы!»). Сталин — первый антикоммунист и антисоциалист, хуже Франко — во имя всеобщего блага утопил в крови свою прекрасную и добрую страну, вернул ее в Средневековье! Если бы не он, вы бы... мы бы жили сейчас лучше, чем Америка.