Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №21, 2008
Меня арестовали во дворе моего дома, в селе Алзамай Иркутской области, во время заготовки дров на зиму и судили за невыход на работу. После четырех классов средней школы я пошел на завод, работавший для фронта, и после войны он не был снят с военного положения. Невыход на работу приравнивался к дезертирству; я тогда просто не успел привезти из леса дрова, и мне пришлось пропустить на работе день. Теперь мне вовсю светило пять лет — за обвинительные приговоры судьям тогда давали надбавки к окладу. А у меня через полгода от голода и холода умер брат — дров привезти в дом было уже некому.
Человеком, спасшим меня в следственной тюрьме, был Варлам Шаламов. Он был старостой камеры. А общая камера — это когда триста человек спят сидя, а покойников подтаскивают к выходу из камеры только тогда, когда они начинают пахнуть. «Привет тебе, пионерия, шлет Лаврентий Берия», — так встретили меня, когда я вошел в камеру (мне тогда пионерский галстук служил и шарфом, и утиралкой для соплей). И если вы думаете, что это был знак расположения, то ошибаетесь: малолеткой меня уже не считали (поскольку уже исполнилось 16), а совершеннолетним я не был (18 еще не исполнилось). На раздаче баланды стоял Шаламов. Если бы он не наливал мне погуще, меня через месяц такой жизни подтащили бы к выходу.
Через полгода меня освободили на очень странных условиях — «по списку мертвых». Вызвали к начальнику зоны, и говорят: «Подписываешь неразглашение обстоятельств ареста и выходишь отсюда. Едешь домой и сидишь тихо. Если кому-нибудь проговоришься, получишь пять лет вдобавок к своей статье». Я говорю — а жить-то мне как без документов? Ах, тебе еще и документы? Может, ты на свободу не хочешь? В общем, выбора особенно не было. Я выходил из зоны, шагая за труповозкой, как будто я тоже мертвец, только ходячий. Открывавший ворота безоружный вохровец (в лагерях так устроено, один без табельного впускает-выпускает, другой с автоматом его прикрывает с вышки) говорит своему напарнику вертухаю: «Давай шлепнем этого щенка от греха. Он все равно окочурится где-нибудь назавтра, а проблемы у нас будут нешуточные, что мы его выпустили». Я шагал через ворота как на ватных ногах — ждал, что тот выстрелит.
До дома добрался на товарняке. Вся моя семья к тому моменту работала в колхозе за трудодни, то есть на самом деле — за краюшку хлеба. Я подождал маленько, сунулся за паспортом: мне его, что самое удивительное, выдали. А паспорта тогда были кодированные, и у меня стояло «1147», что означало «освободившийся из мест», и любой мент мог с одного взгляда определить, что со мной делать и куда меня тащить.
Больше всего тогда хотелось учиться. Я когда слышу слова «выбор профессии», мне смешно делается. После вонючей зоны, после беспросветного колхоза мне хотелось учиться хотя бы чему-нибудь. Я пошел на завод, в цех холодной обработки металла, и окончил вечернюю школу. Это советская власть мне позволила. Проблемы начались потом, когда захотелось в Иркутский авиа-техникум. Там, кроме паспорта, понадобилось свидетельство о рождении, которое осталось на зоне, — кто, мил человек, твои папа и мама? Пришлось мне идти за повторным свидетельством, а с таким документом было ясно, что человек — бывший враг народа. Посмот-рели они на мой паспорт кодированный, на мое свидетельство — и дали мне от ворот поворот. Я вернулся на завод.
В 1953 году, как известно, прошла бериевская амнистия, и работать стало некому. Как вы думаете, кого отправили на лесоповал вместо вышедших из зон? Солдат. Каких солдат? Стройбат. Из кого набирали стройбат? Из бывших зэков. В 1953 году я был вызван повесткой в военкомат и отправлен точно в ту же зону, из которой меня как мертвяка выпустили, только теперь здесь не было колючки и вышки, вместо конвойного был дневальный. Точнее, так: для начала меня отправили в бронетанковую учебку, и это хотя бы было похоже на армию. Но только выучился танк водить — отправляйся теперь на лесоповал, логика железная. А так — ну ровно все то же самое! Четыре года по воле партии и правительства я провел на лесоповале. На зоне не отработал — дашь стране древесины в армии. В Москве, значит, разоблачение культа личности, а мы, значит, лес валим. Это вам для сравнения.
Что солдат, что зэк — стране все едино: раб. Я сразу после дембеля решил поехать в Ригу, у меня там служил друг-старлей. Устроиться там не получилось, мест не было, и я пошел к вокзалу, чтобы брать обратный билет на Иркутск. Иду как положено, воротничок расстегнут. Останавливает меня патруль, ведут в комендатуру, несмот-ря на свидетельство о демобилизации. А там майор так смотрит на меня и говорит: «Сейчас придет картошки вагон, пойдешь разгружать его». Я ему — а ничего, что я дембель? Он говорит — а мне все равно, кто ты. Я говорю ему — а ты, скотина, сначала меня накорми и где поспать дай, а потом приказывай! И кулаком по столу грохнул. Расчета не было, что я дерзить буду. «Ремень сдал, звезду с пилотки снял и вон отсюда пошел! — заорал комендант. — И что бы не позорил наши ряды!» Я звезду с пилотки с мясом вырвал и ему швырнул. В ту же ночь сел на поезд и уехал.
Ряды больше не позорил. В 1960 году исполнилась моя мечта — дали мне наконец аттестат зрелости (это в двадцать девять-то лет!), можно было документы в институт подавать. Я и подал — в Иркутский сельскохозяйственный, на вечернее. Бывает, знаете, что жизнь решает за человека: ну вот я на земле работал, ну и учиться тоже пошел по этому профилю. При этом сам уже преподавал в строительном техникуме. И вагоны разгружал по ночам — учеба-учебой, а жить как-то надо было. Мне на жизнь всегда хватало — на образ жизни не хватало постоянно. Ну да нам, сибирякам, не привыкать.
Впрочем, было и кому потяжелее. Друг мой Валера, например, из-за работы не смог придти на зачет, так его стипендии лишили. А у нас в институте учились студенты-иностранцы из стран соцлагеря, в частности, из ГДР. У них была повышенная стипендия. Валера пошел к декану и сказал: «Вы фашистским сынкам стипендию, значит, платите, а мне, едва от голода в военное время не сдохшему, нет?» Сразу все образовалось. И кто, как вы думаете, его подучил так сказать? Но времена уже другие были, конечно: меня вон за неявку на работу в ГУЛАГе чуть не уморили, а тут — стипендия.
Курсе на втором у нас в Иркутске стало просто некого слушать и не у кого учиться: профессор был на весь вуз один. И я решил с этих дел перевестись в Москву. Я к тому моменту находился на хорошем счету — был профоргом всего института, учился на отлично, но мне всего было мало. Однажды к нам в Иркутсксельхоз приехал профессор Шпаер, служивший в войну стременным у Буденного. Поговорили мы с ним, и, благодаря ему, мне и моему другу Валере посчастливилось получить направление в Москву. Так я оказался на дневном отделении, но уже Ветеринарной академии. Знаете, кто в ГУЛАГе выживал? Те, кто работал с животными. Лошадь — значит, будет овес, корова — молоко. Вон лагерь у меня как глубоко засел.
После института у меня был «свободный диплом»: я мог распределяться куда хотел. Ну, молодой был и горячий, выбрал Сахалин. Шпаер мне тогда сказал довольно решительно: «Вы не Чехов в эту гниль ехать», и после ряда пертурбаций я попал в Министерство сельского хозяйства.
Со стороны может показаться, что мне свезло, — но ничего подобного, у меня даже зарплата стала меньше, чем была вместе со стипендией в институте. А я к тому моменту уже женился, надо было семью содержать. Плюс в смысле работы мне всегда было больше всех надо, и я от министерства ездил разбираться на места по всяким конфликтным поводам: кого уволили несправделиво, кому денег недодали. Должен же кто-то был всем этим заниматься. Этим кем-то в данном случае был я.
В одной из таких поездок судьба свела меня с Горбачевым. Приехал на Ставрополье разбираться в одном случае с незаконным увольнением. Председатель говорит: ну, пошли в обком, пусть нас первый секретарь рассудит. Приходим, первого нет, но нас приглашает к себе второй. Я гляжу, молодой такой, с родимым пятном. Вот, думаю, хорошо, ровесник, сейчас хоть разберемся. Садимся. Михаил Сергеевич открывает рот — и говорит ровно, по стрелке, два часа, слова не воткнешь. О Брежневе, о решениях партии и правительства, о том, как важно в этом аспекте то, это... Два часа гипноза. Сели мы к нему в 12, а в 14.00 он сказал: «Ну что, товарищи, на обед мы с вами заработали». На обед заработали, понимаете? Он же потом ровно также управлял и всей страной. И доуправлялся.
В 1971 году в Минсельхозе было открытое партсобрание. Обсуждались актуальные, так сказать, проблемы. В какой-то момент, после доклада министра о закупке зерна, звучит: «Товарищи, есть вопросы?» Я встаю и говорю: «Будьте добры, объясните, почему мы закупаем за границей зерно по 100 рублей за тонну, а при этом не закупаем у наших совхозов — по 50, и входит ли в связи с этим в задачу нашего министерства на нынешнюю пятилетку обогащение зарубежных фермеров в ущерб трудящимся наших совхозов». Повисла такая тяжелейшая пауза, пос-ле которой председательствующий объявил перерыв.
Я первый раз в жизни такое видел: все выходят курить, и вокруг меня как будто вакуумная сфера. Три метра пустоты вокруг. На следующий день начались звонки, коллеги в трубку говорили: «молодец, Юрий Альсаныч!», но...
В общем, стало ясно, что пора менять мраморные лестницы на что-нибудь другое. Оставаться в Москве перед светлыми очами ЦК после такой плюхи было невозможно.
И я поехал на Колыму. Был командирован для оказания помощи вновь организующемуся советскому хозяйству, говоря языком документов. Жена уперлась: «Всех денег не заработаешь! Оставайся в Москве». Уговорил я свою Зою, поехали мы.
300 километров от Магадана. Вечная мерзлота. Двести километров на Запад — шахтерский городок. Еду возят самолетами, жрать людям нечего, а если и бывает, то не на что: золотые получаются помидоры, брильянтовые огурцы, мясо и птица — из области фантастики. Неплохой простор для работы, да?
Знаете, кто живет в Магаданской области? Докладываю: бывшие зэки, оставленные на поселении, бывшая вохра и военнослужащие. Я, слава Богу, умел с ними разговаривать — все-таки лагерное прошлое сказывалось. Всякое бывало. Иду как-то мимо теплицы и слышу: «Что ты мне указываешь? Ты кто такая? Забыла как в м...де моей ковырялась?» Захожу, спрашиваю в чем сыр-бор. А это зэчка бывшая со своей охранницей бывшей лагерной поссорилась, с вохровкой. При Сталине одна сидела, другая сторожила, а теперь обе в колхозе у меня работают.
Ну я, слава Богу, умел с ними разговаривать. Попадались ведь среди них и политические. Был у меня скотником, к примеру, бывший штурман дальней авиации. Подходит он ко мне как-то после совещания и говорит: «А знаете ли вы, председатель, вашу мать, что я вам могу сейчас лекцию по диалектическому материализму прочитать?» А я ему — вашу лекцию я послушаю на досуге, а в судьбе вашей не виноват, и пойдемте-ка работать. С тех пор он меня зауважал как-то. И с ножами на меня кидались, и под дулом я сидел, бывало. Люди-то разные.
Всякое бывало. Меня люди любили — я за три года превратил свое хозяйство из дотационного в рентабельное, зарплату людям платил, разрешал рабочим самим нанимать себе подмогу. Старатели ко мне просились — надоело золото мыть, давай мы у тебя на земле поработаем! Шахтеры наши, соседи, хотя бы кушать стали по-человечески.
И вот тут-то случилась закавыка. Регион дотационный? А как же, вечная мерзлота! Отчетность по целой области смотрят — батюшки, да у вас тут вон как хорошо все. Бац, и срезают нам дотацию. Можете себе представить, какую злобу на меня соседние хозяйства затаили — подкузьмил, мол, сука московская! На меня даже уголовное дело завели — за незаконное строительство котельной.
Съездил я в Москву на несколько месяцев, думал, ну к черту эти интриги. Одно предложение — мраморные лестницы, другое — мраморные лестницы. Скоро опять заскучал по Северу и вернулся, на то же место. За время, пока меня не было, совхоз мой свалился обратно в яму, к моему приезду план был недовыполнен. Пришлось срочно рукава засучивать и за работу браться. И вот тут, друзья, началось такое, по сравнению с чем все это зэчьё с ножами — просто цветочки. Потому что самые беспредельщики — они тогда сверху сидели.
Для начала меня чуть не сделали региональным председателем комиссии по госприему объектов народного хозяйства. Я посмотрел, а они птичник сдают бракованный, а если дело вскроется — верная тюрьма. Я отказался. Тогда на меня навесили приписку. Я не знаю, какими вы помните брежневские годы, а тогда боролись с приписками по-сталински, прямо скажем. Боролись так: свыше 50 рублей — заводилось уголовное дело, свыше 100 000 — ставили к стенке. К тому моменту двух замечательных аграриев, председателей колхозов Белоконя и Худенко, одного замучили в тюрьме (инвалида войны на протезе), другого довели до слепоты и оставили умирать без пенсии. В первой половине года ко мне приехал первый секретарь Магаданского обкома КПСС Мальков. Помню, вышли мы его встречать, стоим у доски почета, а он вместо «здрасте» пальцем так ковырнул по-хозяйски, где было написано в две строчки «....Такой-то такой-то / Герой Соцтруда...» и говорит — что же у тебя безграмотные все такие, запятую некому поставить? Я тогда озлился, а надо было прочувствовать, что вот она, опала настоящая подошла.
За первую половину 1980 года ко мне приехало 15 проверок. Городской ОБХСС, областной ОБХСС. Сначала искали эту самую сотню, когда не получилось — искали уже хотя бы полтинник. Чтобы хоть как засадить. В какой-то момент сердце не выдержало, и я слег в больницу с инфарктом. Как только вышел — мне несут копию моей трудовой. А там увольнение по статье. Как так? А вот так. За финансовые нарушения.
Поехал я со всех бед к областному прокурору Винокурову. Говорю — что мне делать-то? Он говорит — собирайся и уезжай в Москву, иначе тебя убьют. Я в областной КГБ, лейтенант, как сейчас помню, Орлов — как так, что можно сделать. Он смотрит на меня и говорит: «Юрий Александрович, уезжайте отсюда немедленно». И, видно, оба что-то знали, чего мне не говорили, — облпрокурора просто убили скоро. Мы бежали, как семья Лота, — если бы оглянулись, превратились бы в соляные столбы.
Это сейчас все равно — потерял трудовую, заводишь новую. А я, представьте, уже в годах, возвращаюсь со статьей и без трудовой. Куда меня теперь возьмут, в министерство? Ко мне в эту квартиру, где мы разговариваем, аж до 1990 года милиция приходила, проверяла как тунеядца. Меня, кормившего половину Маганданской области и дававшего работу сотням людей? Это при том, что по новой трудовой я уже работал начальником зообазы на Центрнаучфильме; спасибо, взяли меня по специальности, добрые люди.
Это, наверное, личное что-то было. Кто меня травил, мне примерно понятно, а вот другое не могу взять в толк. Я на пенсию вышел только восемь лет назад, когда мне было уже без пяти минут семьдесят. Из-за увольнения этого поганого я не добрал до стажа, и мне даже базовой пенсии теперь не положено. Вроде Брежнев помер давно, другие времена, другая власть, все другое — но сколько я ни ходил в собес, сколько ни пытался доказать, что я заработал чуть больше тех грошей, которые мне платят, ничего никого не убеждает. И я ведь после своей пересылки и зоны не убивать пошел и грабить, а страну снабжать и людям работу давать. Я партбилет у станка получил и людей кормил всю жизнь, чтобы она со мной вот так.
Я каждое свое слово документами подтвердить могу — если это, конечно, хоть кого-то интересует.
Заисал Алексей Крижевский
