ИНТЕЛРОС > №21, 2008 > Начало

Начало


06 ноября 2008

 

Множество жандармов, казаков и солдат по всему городу. Приблизительно до четырех часов пополудни манифестации не провоцировали никаких беспорядков. Но скоро публика начала приходить в возбуждение. Запели «Марсельезу», вытащили красные знамена, транспаранты, на которых было написано: «Долой правительство!», «Долой Протопопова!», «Долой войну!», «Долой немку!» Вскоре после пяти часов на Невском произошли одна за другой несколько стычек. Были убиты три манифестанта и три полицейских чиновника; насчитали до сотни раненых. Я беспокоился, покинули ли Нижний Новгород Джозеф и Стивен. Новостей поступало очень мало, в основном все новости были с фронта. У русских хорошо получалось держать народ в неведенье. Многие выходцы из кругов интеллигенции сочувствовали народу искренне, хотя сами происходили из богатых семейств!

Вечером спокойствие было восстановлено. Я воспользовался этой передышкой, чтоб пойти с женой моего секретаря, виконтессой дю Альгуэ, на концерт Зилоти. По дороге мы поминутно встречали патрули казаков. Знаете, какое ощущение, когда эти гордые, ничего не боящиеся, строптивые люди оказываются в непосредственной близости от вас?! Ощущение дуновения с того света, ибо, похоже, это одни из немногих, кто по-прежнему остаются верными царю и кого действительно опасаются все — и большевики, и меньшевики, и эсеры с анархистами.

Зал Мариинского театра почти пуст, не больше пятидесяти человек; в оркестре тоже много пустых мест, некоторые музыканты не пришли. Мы выслушиваем, а скорее претерпеваем, Первую симфонию молодого композитора Стравинского; произведение неровное, местами довольно сильное, но все его эффекты пропадают в изощренности диссонансов и сложности гармонических формул. Эти тонкости техники заинтересовали бы меня в другое время, но сегодня вечером они меня раздражают. Очень кстати на сцене появляется скрипач Энеску. Окинув грустным взглядом пустой зал, он подходит к креслам, которые мы занимаем в углу оркестра, как будто бы собираясь играть для нас одних. Удивительный виртуоз, достойный соперник Изаи и Крейслера, производит на меня сильное впечатление своей игрой, простой и широкой, способной доходить до самых тонких модуляций и самого бурного воодушевления. «Фантазия» Сен-Санса, которую он исполнял, дивная по своему пламенному романтизму. После этого номера мы уходим.

Площадь Мариинского театра, обычно оживленная, имеет вид унылый; на ней стоит один только мой экипаж. Жандармы караулят мост через Мойку; перед Литовским замком сосредоточены войска. Я подумал, что наступает момент истины, который не пощадит никого. Имя ему — революция.

Пораженная, как и я, этим зрелищем, г-жа дю Альгуэ говорит мне:

— Мы, может быть, только что видели последний вечер режима.

∗∗∗

Сегодня ночью министры заседали до одиннадцати часов утра. Протопопов отдал приказ во что бы то ни стало остановить революционный настрой, вследствие чего генерал Хабалов, военный губернатор Петрограда, велел расклеить сегодня утром следующее заявление: «Всякие скопища воспрещаются. Предупреждаю население, что возобновил войскам разрешение употребить для поддержания порядка оружие, ни перед чем не останавливаясь».

Возвращаясь около часу ночи из министерства иностранных дел, куда меня пригласили для того, чтобы дать совет относительно безопасности моего пребывания в России, я встречаю одного из корифеев кадетской партии, Василия Маклакова:

— Мы имеем теперь дело с крупным политическим движением. Все измучены настоящим режимом. Если император не даст стране скорых и широких реформ, волнение перейдет в восстание. А от восстания до революции один только шаг.

— Я вполне с вами согласен и я сильно боюсь, что Романовы нашли в Протопопове своего Полиньяка... Но если события будут развиваться скорым темпом, вам, наверное, придется играть в них роль. Я умоляю вас не забыть тогда об элементарных обязанностях, которые налагает на Россию война.

— Вы можете положиться на меня.

Несмотря на предупреждение военного губернатора, толпа становится все более шумной и агрессивной; она разрастается с каждым часом на Невском проспекте. Четыре или пять раз войска вынуждены были стрелять, чтобы не быть стиснутыми; насчитывают десятки убитых. К концу дня двое из моих информаторов, которых я послал в фабричные кварталы, — докладывают мне, что жестокость расправы привела в уныние рабочих, и они повторяют: «Довольно нам идти на убой на Невском проспекте».

Но другой информатор сообщает мне, что один гвардейский полк, Волынский, отказался стрелять. Это является новым элементом в положении и напоминает мне зловещее предупреждение 31 октября прошлого года. Это измена, а может быть, это и есть проявление огромного русского патриотизма? Не знаю, мне очень сложно давать ответы на эти вопросы. Нам, американцам, трудно постичь то, как понимают свою бытность русские. Если им плохо — они говорят «плохо», если хорошо — говорят «хорошо»! Терпят до последнего, но не дай Бог довести русского до отчаяния!

Я хочу вспомнить Москву, там мне нравилось намного больше, чем в Петрограде, да и новости из Москвы были поспокойней, чем здесь. Говоря о достопримечательностях Москвы, нужно в первую очередь упомянуть московский Кремль. Издревле кремлем называлась укрепленная стеной часть города. Таким образом, во многих русских городах раньше были, да и сейчас есть кремли. Однако московский Кремль получил наибольшую популярность. Мне часто приходилось бывать там, я очень люблю это место, да и Кремль сам располагал к себе людей. В центральной части стены Кремля, граничащей с площадью, находится Сенатская башня. Недалеко от этой башни возвышается, пожалуй, самая известная — Спасская башня, в которой находятся Спасские ворота. До 1658 года эта башня называлась Фроловской, мне рассказал об этом Кузьма Захрев, мой слуга, сопровождавший меня первое время по Москве. Тут же недалеко находится Оружейная палата, которая по своей архитектуре не очень привлекательна, хотя кто я такой, чтобы об этом судить. Ведь в Америке не сыскать таких же старинных храмов и строений!

Очень знамениты такие памятники, как Царь-колокол и Царь-пушка. Колокол был отлит в Кремле в 1733-1735 годах Иваном Моториным и его сыном Михаилом. Его повесили на колокольню, но во время пожара в Кремле в 1737 году он упал и раскололся (упал он с высоты 6-7 метров). Причем есть мнения — правда крестьянские, — что колокол раскололся не от падения, а от того что он при пожаре сильно нагрелся, и его начали поливать холодной водой. Царь-пушка в пять раз легче колокола: она весит около 40 тонн. И что интересно, есть вероятность, что эту пушку назвали Царь-пушкой не столько из-за ее размеров, сколько из за изображения на ней царя Федора Иоанновича.

∗∗∗

Чтобы отдохнуть от работы и суеты этого дня, я отправляюсь после обеда выпить чашку чая к графине П., которая живет на улице Глинки. Расставаясь с ней около одиннадцати часов, я узнаю, что манифестации продолжаются перед Казанским собором и у Гостиного двора. Поэтому, чтобы вернуться к себе, я считаю благоразумным сделать крюк по Фонтанке. Едва мой автомобиль выезжает на набережную, как я замечаю ярко освещенный дом, перед которым стоит длинный ряд экипажей. Это прием у супруги князя Леона Радзивилла; проезжая мимо, я узнаю автомобиль великого князя Бориса.

По словам Ренака де Мелана, много веселились и в Париже 5 октября 1789 года.

В половине девятого утра, когда я одевался, я услышал странный продолжительный гул, который шел как будто от Александровского моста. Смотрю: мост, обычно такой оживленный, пуст. Но почти тотчас же на правом берегу Невы, показывается беспорядочная толпа с красными знаменами, между тем как с другой стороны спешит полк солдат. Кажется, что сейчас произойдет столкновение. В действительности обе толпы сливаются в одну. Солдаты братаются с повстанцами.

Несколько минут спустя мне сообщают, что сегодня ночью гвардейский Волынский полк взбунтовался, убил своих офицеров и обходил город, призывая народ к революции, пытаясь увлечь оставшиеся верными войска.

В десять часов невдалеке от моего дома, на Литейном проспекте возникла сильная перестрелка, я увидел зарево пожара. Затем воцарилась тишина.

В сопровождении моего друга, американского атташе, подполковника Лингуэлла, я отправляюсь посмотреть, что происходит. По улицам бегут испуганные обыватели. На углу Литейного невообразимый беспорядок. Солдаты вместе с народом строят баррикаду. Пламя вырывается из здания Окружного суда. С грохотом валятся двери Арсенала. Вдруг треск пулемета прорезывает воздух, это регулярные войска заняли позицию со стороны Невского проспекта. Повстанцы отвечают. Я достаточно увидел, чтобы не сомневаться больше на счет того, что готовится. Под градом пуль мы с Лингуэллом возвращаемся в апартаменты.

Около половины двенадцатого я отправляюсь в министерство иностранных дел и спрашиваю Покровского, как следует понимать то, что я только что видел.

— Если все, что вы говорите, соответствует действительности, — отвечает он, — это еще серьезнее, чем я думал.

Он сохраняет, однако, полное спокойствие, но о заседании кабинета министров, состоявшемся сегодня ночью, рассказывает не без скептической усмешки:

— Сессия Думы отложена на апрель, и мы отправили императору телеграмму, умоляя его немедленно вернуться. Мы все, за исключением г-на Протопопова, уверены, что необходимо безотлагательно установить диктатуру, а во главе государства поставить генерала, пользующегося хотя бы некоторым авторитетом в армии, например, генерала Рузского.

Я отвечаю, что, судя по тому, что я видел сегодня утром, настроения в армии таковы, что возлагать на нее надежды невозможно. Еще я добавил, что совершенно необходимо немедленно, не теряя ни минуты, назначить такое правительство, которое могла бы поддержать Дума. Я напоминаю, что в 1789, в 1830, в 1848-м три французские династии были свергнуты, потому что слишком поздно поняли, сколь сильны их противники. Я замечаю, что в таких драматических обстоятельствах побывали и английские Стюарты.

Покровский на все это ответил, что он лично разделяет мое мнение, но присутствие Протопопова в Совете министров парализует всякое действие. Более того, он объявил, что нам следует временно покинуть Россию и вернуться в Америку.

Я спрашиваю его:

— Неужели же нет никого, кто мог бы открыть императору глаза на положение вещей?

Он делает безнадежный жест:

— Император слеп!

На лице моего собеседника отражается глубокое страдание. Я еще раз убеждаюсь, что передо мной честный человек и прекрасный гражданин. Его бескорыстие, прямота сердца, патриотизм не знают себе равных. Он предлагает нам опять придти в конце дня.

К моменту, когда я вернулся в апартаменты, положение ухудшилось.

Мрачные известия приходят одно за другим. Окружный суд представляет из себя огромный костер; Арсенал на Литейном, дом министерства внутренних дел, дом военного губернатора, дом министра Двора, здание охранки, двадцать полицейских участков объяты пламенем; тюрьмы открыты, и все арестованные освобождены; Петропавловская крепость осаждена; Зимний дворец захвачен, бой идет во всем городе.

В полседьмого я опять прихожу в министерство иностранных дел.

Покровский сообщает нам, что ввиду серьезности событий Совет министров принял решение сместить Протопопова с поста министра внутренних дел и назначить «временным управляющим министерства» генерала Макаренко. Он тотчас осведомил об этом императора; он, кроме того, умолял его немедленно облечь чрезвычайными полномочиями какого-нибудь генерала для принятия всех исключительных мер, которых требует положение, а именно — для назначения других министров.

Кроме того, он сообщает нам, что, несмотря на указ об отсрочке, Дума собралась сегодня после полудня в Таврическом дворце. Она образовала временный комитет, который должен взять на себя посредничество между правительством и восставшими войсками. Родзянко, председатель этого комитета, телеграфировал императору, что династия подвергается величайшей опасности и что малейшее промедление будет для нее роковым.

Я выхожу из министерства иностранных дел, уже совсем темно; ни один фонарь не горит. В тот момент, когда мой автомобиль выезжает с Миллионной перед Мраморным дворцом, меня задерживает какая-то свалка между солдатами. Происходит что-то непонятное у казарм Павловского полка. Солдаты в бешенстве кричат, воют, дерутся на площади. Мой экипаж окружен; против меня поднимается оглушительный крик. Тщетно мой егерь и мой шофер стараются объяснить, что мы — американцы. Открывают портьеры. Наше положение становится опасным. Но тут какой-то унтер-офицер, верхом на лошади, узнает нас и громовым голосом предлагает: «Ура Америке, Франции и Англии!» И мы выходим из этой передряги под дождем приветствий.

Я употребляю вечер на то, чтоб попытаться получить кое-какие сведения о Думе. Затруднение велико, потому что всюду выстрелы и пожары.

Мне доставляют, наконец, кое-какие сведения, которые согласуются между собой. Дума, говорят мне, не щадит своих усилий для организации Временного правительства, восстановления какого-нибудь порядка и обеспечения столицы продовольствием.

Такая, скорая и полная измена армии является большим сюрпризом для вождей либеральных партий и даже для рабочей партии. В самом деле, она ставит перед умеренными депутатами, которые пытаются руководить народным движением (Родзянко, Милюков, Шингарев, Маклаков и прочие), вопрос о том, можно ли еще спасти династический режим. Страшный вопрос, потому что республиканская идея, пользующаяся симпатиями петроградских и московских рабочих, чужда общему духу страны, и невозможно предвидеть, как армии на фронте примут столичные события!

Стрельба, которая утихла сегодня утром, около десяти часов возобновляется; она, кажется, довольно сильна около Адмиралтейства. Беспрерывно около апартаментов проносятся полным ходом автомобили с пулеметами, украшенные красными флагами. Новые пожары вспыхивают в нескольких местах в городе.

Чтоб не попасть в переделку вроде вчерашней, я предпочитаю не ездить на своем автомобиле, в министерство иностранных дел я отправляюсь пешком в сопровождении моего егеря, верного Леонида.

У Летнего сада встречаю одного из эфиопов, который караулил у двери императора и столько раз вводил меня в кабинет к министру. Милый негр надел цивильное платье, и вид у него жалкий. Мы проходим вместе шагов двадцать; у него слезы на глазах. Я говорю ему несколько слов утешения и пожимаю руку. На фоне падения целой политической и социальной системы он представляет для меня былую царскую пышность, живописный и великолепный церемониал, установленный некогда Елизаветой и Екатериной Великой, все обаяние, которое вызывали эти слова, отныне ничего не означающие: «Русский Двор».

Покровский мне говорит:

— Совет министров беспрерывно заседал всю ночь в Мариинском дворце. Император не обманывается насчет серьезности положения, так как он облек генерала Иванова чрезвычайными полномочиями для восстановления порядка; он, впрочем, по-видимому, решил вновь завоевать свою столицу силой, не допуская ни на один миг идеи о переговорах с войсками, которые убили своих офицеров и водрузили красное знамя. Но я сомневаюсь, чтобы генерал Иванов, который еще вчера был в Могилеве, мог так быстро добраться до Петрограда, тем более что все железные дороги уже находились в руках повстанцев. Кроме того, если б ему и удалось добраться, что мог бы он сделать? Весь флот перешел на сторону революции. В его распоряжении остаются лишь несколько отдельных отрядов и некоторые полицейские войска, которые еще не вступили в бой. Что касается моих коллег министров, большинство бежало, некоторые арестованы. Мне самому сегодня ночью очень трудно было выбраться из Мариинского дворца... И теперь я жду своей участи.

Он говорит ровным голосом, просто и мужественно. Чтобы вполне оценить его спокойствие, надо знать, что, пробыв очень долго генеральным контролером финансов империи, он не имеет ни малейшего личного состояния и обременен семейством.

— Вы только что прошли по городу, — спрашивает он меня, — осталось у вас впечатление, что император может еще спасти свою корону?

— Может быть, потому что растерянность большая со всех сторон. Но надо было бы, чтобы император немедленно преклонился перед совершившимися фактами, назначив министрами временный комитет Думы и амнистировав мятежников. Я думаю даже, что, если бы он лично показался армии и народу, если бы он сам с паперти Казанского собора заявил, что для России начинается новая эра, его бы приветствовали... Но завтра это было бы уже слишком поздно...

Есть прекрасный стих Лукиана, который применим к началу всех революций: Kit irrevocabile vulgus. Я повторял его сегодня ночью. В бурных и мятежных обстоятельствах, какие мы сейчас переживаем, безвозвратное совершается быстро..

Продолжение (начало см. в № 15 (32) от 12 августа 2008 года).

Публикацию подготовил Феруз Камилов


Вернуться назад