I.

— Двадцать первого года.

— Двадцать третьего.

— Двадцать пятого я.

За окном первое солнце, обильная капель; у ворот жмурятся жирные интернатские коты; агрономша Сухих, отложив книгу, спускается кормить голубей. Образцово-показательная бабушка Марья Кирилловна быстрым молодым движением задирает халат и показывает мне «килу» — опухоль на боку. Не жалоба, но похвальба, — изрезанная вся, а вот живу! радуюсь! смотрите-завидуйте!

Старушку делает платок; без платочка — была бы пожилая дама: все на месте — стройная, ироничная, острая в разговоре. Восемьдесят восемь лет.

— Мы с Марьей Александровной надеемся дожить до девяноста.

— Ну и до ста, — говорю я не очень уверенно. — Почему бы и нет.

— Нет, — спокойно возражает, — это лишнее. Дураками жить не надо. Но до девяноста нам хотелось бы — потому что уж какая тут хорошая жизнь, и мы тут все собрались добропорядочные бабушки.

Выпрямившись, Мария Кирилловна поет: «Нам песня строить и жить помогает», — и слегка марширует. Она поет песню до конца. Голос у нее отменный — насмешливый, сильный и молодой. Почти девичий.

II.

Конечно, это конферанс для гостей, да и иронию не спрячешь (Марья Кирилловна вошла во вкус и исполнила также «Дайте в руки мне гармонь»), но все равно чувствуется: им здесь неплохо. Мрак казенного дома все равно не заболтать, а здесь мрака нет, есть весна, большая очень светлая палата и чистые, вымытые, благостные бабушки. В первой палате Белевского дома-интерната милосердия для престарелых и инвалидов (300 км от Москвы, Тульская область — на границе с Калужской и Орловской), где живут самые крепкие и «добропорядочные», за домашность отвечает большой туркменский ковер на стене; когда-то за такими писались в очереди.

— А вот в старости — только жить, а я уже состарела. Жила хорошо, а жить уже некогда. Детей не было, для себя жила. Водки сроду не пила, и пудриться мы не пудрились. Не блядовала, и водки сроду, — она идет по второму кругу, рассыпаясь в комплиментах богоугодному дому, и наблюдающая за беседой фельдшер Надежда Петровна поощрительно улыбается.

Ключевое слово — «дают».

— Как жили-то: красивое не на что, мыла не на что, соли не на что. Лен сеяли и тканые рубахи шили себе, не могли ситца купить к Троице. Мы-то всю жизнь дерюжкой накрывались — дерюжку носили, а тут одежу дают, белье, все дают. Постель чистая, белая, меняют раз в две недели. Деньги есть у нас, четверть пенсии дают на руки. Еду дают — завтрак, обед.

— И полдник! — уточняет палата. — Полдник даже!

— И ужин. А что до жизни, деточка, то жизнь прожили мы честную и трудную.

— Честную и трудную, — одобрительно резонирует палата. (Я еще несколько раз услышу эту формулу.)

— На всем готовом мы, сытые, деньги, тепло, никогда так хорошо мы не жили...

Шепчет:

— Вот только подмыть негде, — и трогает себя между ног.

III.

«Подмыть негде» есть показатель не бесчеловечного интернатского жизнеустройства, но архитектурной непреодолимости. Здание Белевского дома-интерната для престарелых и инвалидов — памятник классицизма XVIII века, перестройке не подлежит, попытки предыдущих директоров утвердить пристройки успеха не имели, — и сейчас старухи спускаются в столовую и туалет по очень красивой, с резными балясинами, но крутой деревянной лестнице. Это здание — бывшая гостиница Крестовоздвиженского женского монастыря, с 1874 года — епархиальная школа для девочек (читаю список учительниц: «...монахиня Феофания Кросникова, окончила курсы в Московском Николаевском институте, монахиня Магдалина Ревякина, домашнее образование...»), позже — церковно-приходская школа, в раннесоветское время — молокозавод, с 1935 года — дом престарелых. Присутствует почти на всех видовых открытках Белева. И в самом деле, вид на излучину Оки здесь такой, что впору ставить панорамную площадку с трубой, и калитка выходит сразу на крутой берег.

Здесь, конечно, не нищета, но та бедность, которую принято называть опрятной. И комфорт не всегда в ладах с безопасностью. Да, такая лестница — зато обработана противопожарным составом до последнего сантиметра (один из самых страшных пожаров — в Николо-Вельегорском интернате для престарелых в позапрошлом году — был поблизости). Да, ветхое здание — зато в прошлом году, как рассказывает директор Инна Алексеевна Репрынцева, полностью поменяли электропроводку — аж на полмиллиона рублей. Дом милосердия находится, слава богу, на областном бюджете, и хотя денег мало — а в этом году остались защищенными только жизненно важные статьи расходов, — но если прокричать в область, то, как правило, отзываются, говорит Инна Алексеевна. В городе ее характеризуют как «хозяйку» и «очень добросовестную женщину», поднимающую интернат. Только поэтому в доме милосердия есть свет, вода, еда и даже совсем немного лекарств.

IV.

Идея Белева — город-музей; еще я слышала определение «несбывшийся Суздаль». И в самом деле: древнейший русский город, ровесник Москвы, город-крепость, центр удельного Белевского княжества, богатый ярмарочный город на торговых путях и — окончательно захиревший к началу прошлого века благодаря железнодорожной экспансии (вот правильно Константин Левин ненавидел железные дороги) и обмелению Оки. Культурный бренд Белева — Василий Андреевич Жуковский; здесь, в селе Мишенском, родился, здесь томился по юной своей племяннице Маше Протасовой. Вся русская литература, особенно усадебного извода, так или иначе отметилась в Белеве — от Фонвизина с Пушкиным до Пришвина с Пантелеймоном Романовым.

...Мы собственно и поехали в Белев «на историю». В 1826 году в белевском доме купца Дорофеева тихо скончалась, возвращаясь из Таганрога, вдовствующая императрица Елизавета Алексеевна, «на троне добродетель с ее приветною красой», — и через несколько лет дом купца Дорофеева был выкуплен императорским двором и передан во владение городскому Вдовьему дому — фактически прототипу нынешнего Дома милосердия. Хотелось увидеть линию и традицию, понять идею и специфику белевского призрения. Должна же, думалось, в таком городе наличествовать нарядная попечительская активность, пусть декоративная, но филантропия, уездная благотворительность; должны, так или иначе, благодетельствовать немощным уездные аристократки. Все мимо — город не участвует, сюжет проваливается. Традиции нет, общественного фонда при доме престарелых нет, да и в самом доме нет элементарных вещей, которые, наверное, вполне под силу были бы местным бизнесам. О чем более всего мечтает персонал интерната? О передвижном умывальнике и о передвижном туалете для «обеспечиваемых» из второго отделения. О настенных поручнях, которые позволяли бы старикам передвигаться «по стеночке»; о памперсах, наконец. Об одноразовых шприцах и дешевых лекарствах, которых так не хватает, самых обычных — эналаприле, цефарозолине, простых антибиотиках. В прошлом месяце на лекарства потратили 11 тысяч рублей — это на весь интернат, на 68 «обеспечиваемых». По программе ДЛО бабушки ничего не получают, давно отчаявшись выбить положенные лекарства, ведь льготы монетизировали.

Вопросы отпали, когда я пыталась пройти к городской администрации. Все классично, все разумно в этом райцентре: вот Ленин, вот воин-освободитель в элегической еловой тени, — но подойти к главному парадному подъезду без эквилибристики неимоверно трудно. Собачьи экскременты художественно вмерзли в глубокий лед, и, судя по изысканной многосложности этих культурных пластов, лед не чистили несколько месяцев, может быть, с начала зимы, а может быть, с Нового года (когда были арестованы глава Белевского района и глава районного законодательного собрания по обвинению в вымогательстве двух миллионов рублей у инвестора, вздумавшего освоить местные глиноземы. Арестовывали их пышно — с ФСБ, с фанфарами в федеральных информлентах. В городе относятся к этому по-разному: кто-то предполагает подставу и сочувствует, а кто-то считает закономерным концом веревочки).

Нет, уж чего-чего, а дерьма мы не искали. Оно, извините, само. Хотелось нам ровно обратного: сусального, пряничного русского городка, но если администрация не убирает даже у себя под окном, то все остальное совсем грустно. Искали мы с коллегой Дмитрием Наумкиным совсем другое: место культурного досуга горожан. Вечером, во тьме египетской (в интернате рано ложатся спать), ездили по черным ледяным холмам, обнаружили: единственный клуб (кружки, секции, вокально-инструментальные коллективы, народный театр) закрылся в шесть; стали спрашивать кинотеатр. «Там», — лапидарно говорили горожане — и кивали во мглу. Двое, впрочем, объяснили подробно, в конце уточнили: кино уж года два не работает. «Почему?» — «Упал», — сказали мужики. (Кинотеатр оказался вполне прямостоящим, просто заброшенным: выкупили, забили, забыли.) А местная юность, пояснили наши собеседники, вечерами «сидит на трубе», но не сладкой нефтяной, а на всего лишь теплоцентрали. Там, говорят, уютно пьется.

Благотворительность здесь другая. Музей — не то чтобы процветающий, но замечательно эклектичный: экспозиции Жуковского и братьев Киреевских разбавлены невиданным вернисажем — Ван-Гог и Боттичелли, Эль Греко и Пикассо, Ван Дейк и Дега. Надя Ходасевич, жена Фернана Леже, в шестидесятых в Париже встретилась с главредом «Советской культуры», тоже уроженцем Белева, и вспомнила, и расчувствовалась, и сочинила небывалый дар городу, из которого она сбежала пятнадцатилетней: 79 очень хороших факсимильных репродукций шедевров мировой живописи. И вот прекрасные музейные женщины, у которых мужья — как и у всех в Белеве — на отхожих промыслах в больших городах, а зарплата музейная — пять тысяч, и сейчас, после очередного повышения, снова понизилась, — совещаются, у кого бы попросить тысячу рублей на подарки деткам, которые завтра будут участвовать в музейном празднике, потому что деток никак нельзя отпускать без подарка. Они же объясняют, почему Белев так и не стал Суздалем. Турфирмы начали было возить экскурсии, но быстро поняли, что гробить автобусы по таким дорогам — себе дороже. «Сделайте хотя бы в городе дороги — будут туристы». Дороги не сделали. Турист, конечно, идет, но самодеятельный, тонким частным ручейком, пользы от него нет.

V.

— Здесь ничего, можно жить, — говорит Римма. — Путная богадельня.

Римма Торохова — экономист, закончила Плехановский институт в Москве и много лет работала в передовом агрокомплексе имени Ленина в Новомосковском районе — по всему СССР гремело это тучное хозяйство, руководимое аграрным гением Василием Стародубцевым, впоследствии — гэкачепистом, губернатором Тульской области и не очень удачливым, но шумным заступником колхозного крестьянства. Новомосковск от Белева — не ближний свет, и ныне ее — живую, умную и мужественную, полупарализованную, совсем еще не старую Римму — не навещает никто. Есть сын, Римма сначала не хочет говорить о нем, но все-таки заговаривает и плачет: «Я не знаю, где он»; сначала за Риммой ухаживала невестка, «но они разошлись, а кто я ей — чужой человек». Есть дочь — живет в Москве, второй раз вышла замуж. «Не навещает. Отстаньте, говорит, все от меня». Несмотря на полупаралич, Римма говорит разборчиво и старается быть жесткой, но при слове «сын» начинает рыдать взахлеб.

Она откуда-то знает, что лучше уже не будет, считает «путную богадельню» своим последним приютом и напрочь отказывается от сочувствия. (Надежда Петровна, старший фельдшер, шепчет мне: «Она много читает, журналы выписывает...») Впрочем, недавно стала двигаться рука, но совсем, совсем уже отказывает правая почка. Операцию на почке предлагали давно, но после нее надо было «ходить с бутылкой в боку» — спасибо, не надо, Римма не будет ходить с бутылкой. «Чем помочь вам?» — «А чем вы мне поможете? Ничем. У меня все есть. Чего нет, я сама покупаю». У нее есть тумбочка, кровать, книги и плакатик — разворот из журнала. На плакатике — триумф фотошопа — обнимаются и смеются молодожены в белых одеждах, Пугачева и Галкин.

Именно здесь, в отделении для лежачих, многим физически трудно заговорить о детях. Начинают ровно: «училась», «работала», «осиротела», «бомбили», «были под немцем», «послали на курсы», «заболела», но как доходит до детей — всё, сотрясаются в рыданиях. Спокойно рассказывают про смерть родителей — «папа попал под поезд в тридцать пятом, мама ослепла», а вот сын, дочь — это уже невозможное. «Мой сын был инвалид, в детстве соседский мальчик по злобе пробил ему голову гвоздем, вот тут. Но он был уважаемым человеком, часовым мастером, он умер от инфаркта, потому что люди злые, сказали про него...» — и уже не в силах произнести, что сказали злые люди.

В другой палате — Надежда Васильевна Крылова, бывшая жительница областного центра, одна из самых молодых в интернате — всего-то 62 года. Не сразу догадываюсь, что громадность слез — от громадных плюсовых диоптрий; она мучительно собирает дыхание для разговора. Детский полиомиелит, образование пять классов, работа на растворовом заводе, двое детей. Плохо, с трудом, но ходила, работала, а в 50 лет — ущемление нерва, «сделали укол» и совсем обездвижела. Сын. Да, сын есть... «Нет, не могу...» — «Обижал?» — «Он такой... квартиру спалил». Есть дочь, очень хорошая, навещает часто (ездит за 115 километров), но забрать — куда ей? «Сама бедная» — трое детей в двушке, младший мальчик инвалид, недавно сделали операцию на сердце. «Не хочу такой жизни как у меня, никому не хочу». Надежда Васильевна, большая, беспомощная, укрытая по пояс, плачет на своем антипролежневом матрасе, даре нацпроекта «Здравоохранение»; от нацпроекта дому милосердия в прошлом году обломился еще один матрас и пять пачек памперсов. Здешние лежачие памперсов даже и не просят — знают, это очень дорогая вещь, настоящий предмет роскоши.

Около трети стариков — одинокие; у остальных есть семья. Кажется, никто не готов вслух осуждать своих детей и внуков, эмоция негодования на родных им неведома. «Не знаю, где он». Или: «Сноха не любит». Или просто: «Пьет». Много слез ужаса и беспомощности — но совсем нет гнева и проклятий. Каждая переживает свою трагедию тихо, кротко и мужественно.

Патетической восточной царицей высится на койке 90-летняя К. — точеный горбоносый профиль, осанистая, в красивом синем халате, таком вызывающем на фоне казенной цветастой фланельки; и когда она начальственно объясняет, что всю жизнь была рабочей в колхозе в Казахстане, косила литовкой сено, поверить невозможно. Четверо знатных сыновей у К., один другого лучше, все с высшим, — летчик, главный ветврач, инженер-газовик, еще кто-то; на фотографиях немолодые костюмные люди почтительно обнимают царственную мать. И такую-то породу, такую стать — сноха заела. «Я сидела, пряла им. Она никогда не позовет, не скажет: айда позавтракать, айда чаю попить. Я сказала: конечно, я мешаю вам, дети. А сноха показала в землю: вам — туда. И я сказала: отвезите меня отсюда, дети». А я думаю, что все непросто, и детям ее, наверное, непросто, и соседкам по палате — тоже. Дети приезжают часто.

Директор интерната не спешит осуждать всех.

— А что делать? — говорит Инна Алексеевна. — Вот представьте: приличная семья, дочери на пятом десятке директивно приказано получить высшее образование. Мать не ходит, целый день лежит одна, без ухода — это разве лучше? Дочь так мучилась, временно отдала, каждый день приходила, очень переживала. Ну есть и другие, конечно. Сын матери по пьяни позвоночник перебил, издевался страшно, где ей лучше?

И другая пациентка рассказывает с плачем, как дочь, продав родную хату, вывезла ее на Украину и, пустившись во все тяжкие, оставила там, фактически бросила. «Я двенадцать дней умирала от голода, не хотела жить, вот так легла на дороге... Люди пришли и отпоили». Глава сельсовета в Закарпатской области, святой человек, связался с местными соцслужбами, отправил бабушку-бомжа на родину. Она просит фельдшера: «Принеси письмо, на окне лежит». Сельсоветчик пишет: «Девчонки...» Один глаз у нее затянут бельмом, в руке суковатая палка. «Дочка, надо резать глаз или как?»

VI.

В интернате — половина городских, половина сельских. Многие не были замужем. Многих соцслужбы вывезли из мертвых деревень.

Есть жизни, которые укладываются в очень короткий конспект: «Четыре года на торфоразработках, — говорит Надежда Тихоновна, — четыре года овец стригла». Есть богатые женские биографии. Есть дамы с легким налетом былой девиантности, — но если что-то и было, то было давно. Сейчас Альбина Борисовна тоже в платочке, но глаза — глумливые, веселые, и специфичеcкий низкий голос. Всего-то семьдесят. У нее, воспитанницы детдома в деревне Хрящ, все в жизни было плохо, так плохо, что ой, не передать. «А вообще-то убралась бы я отсюда, — деловито говорит она, устав жаловаться. — В Пекин хочу». — «Почему не в Париж?» — «Мне нравится слово. Я люблю рис...» Хохочет. Хорошая.

Лучше всего жилось при Брежневе, говорят они, «до перестройки»: «Одежды было много натуральной, хлопчатобумажной. Конфеты дешевые, по девяносто копеек». Они вышли на пенсию еще сильные, еще «вот тут мы только поедали жизнь», — говорит афористичная Марья Кирилловна. Она пришла в город работать сиделкой, тринадцать лет ухаживала за бабушкой, вспоминает — Боже мой, позднее счастье, идиллия: «выделили комнатку». Но и потом — все по-людски, добрые люди сюда пристроили, все оформили. «Наш Белев — он ведь хороший, — убеждают бабушки. — Но молодежи тут пропащее дело. А в деревнях позаросло! Шишкино, Брагино, такие поля были, техники сколько, — ну где ж мы разбогатеем, скажите, пожалуйста? Мы видели эти деревни на разбитой калужской дороге — не заброшенные хутора, но страшные полумертвые села с руинами храмов, которые незачем — потому что не для кого — восстанавливать; на сто километров пути — три машины навстречу, из них одна «скорая». Кажется, ни одного прямого угла в этих селах: в этой пизанской, диагональной России все объясняется через «недо» — недовыбитые окна, недосожженные дома, недоубитые реформами старики.

«Дожили мы: деревня покупает у государства импортное. Напишите в Москве: надо за деревню браться. Приди, раскопай, посади да хоть морковочки, домов пустых много, рожай деток, почему они не хотят?»

VII.

Вера Александровна Зонтова, начальник районной соцзащиты, спрашивает: «Ну как наш интернат — удручающее впечатление?» — «Нет, — говорю, — напротив...» Валентина Александровна сообщает, что уже принято решение о передаче интернату здания поликлиники (а значит, бабушкам будет «где подмыть», дождутся?). В Белеве, как и во всех бедных бюджетных городах, хорошая, совестливая соцзащита — здесь не бывает стариков, умерших в забвении и одиночестве, соцработники через день приходят на дом, здесь никому не дадут погибнуть с голода, как это было недавно в Москве, тесный, маленький, плотный мир.

Соцзащита же хорошая, но очень бедная.

Бедная, но хорошая.

Между двумя этими полюсами проходит стариковская жизнь. Или, как они говорят — спокойно и без кокетства — «остаток жизни».

VIII.

Уезжая, мы заходим попрощаться, заносим каких-то сладостей. Возвращаемся из другого корпуса, у ворот дожидается нас Надежда Тихоновна, опираясь на свой эпический посох. Слегка волнуется. Палата делегировала ее для ответственного уточнения: какой из бабушек принесена передачка?

Всем, говорим мы. Надежда Тихоновна удовлетворенно кивает.

Вот главные эмоции этой уходящей натуры: страх взять чужое и острая тоска по индивидуальному вниманию. Желание быть как все — и желание быть отмеченными.

«Честную и трудную», — вспоминаю я.

И думаю: пока они живы, пока они есть. Пока еще кормит голубей изящная, начитанная агрономша Маргарита Федоровна, застенчиво прижимая к уху едва работающий звуковой аппарат; пока хочет в Пекин хриплая Альбина Борисовна; пока в тоске и слезах ждет свою бедную дочь Надежда Васильевна и пока Мария Кирилловна поет про «не сдаемся нигде и никогда», — у нас есть возможность еще что-то успеть.

 

P. S.
Если хотите помочь Белевскому дому милосердия — свяжитесь с редакцией или непосредственно с руководством дома. Следите также за сайтом rulife.ru, мы сообщим, как передать помощь в Москве.

Государственное стационарное учреждение социального обслуживания социальной защиты населения «Белевский дом-интернат милосердия для престарелых и инвалидов».

Директор — Репрынцева Инна Алексеевна. Гл. бухгалтер — Курилкина Лариса Сергеевна.

Получатель: УФК по Тульской области (Департамент финансов Тульской области ГСУСОССЗН «Белевский дом-интерат милосердия для престарелых и инвалидов».)

л/счет 02662011640
ИНН: 7122007207
КПП: 712201001
Счет: 40603810700001000009
Банк получателя: ГРКЦ ГУ Банка России по Тульской области г. Тула
БИК: 047003001
ОКАТО: 70206501000 (указывается в 105 поле платежного поручения)

Назначение платежа:
КБК 81030302020020000180 (указывается в 104 поле платежного поручения)

Адрес: 301530 Тульская область, г. Белев, ул. Краснорабочий поселок, д. 46
Тел/факс: 8 (48742) 4-40-52
dominternat@belev.tula.net

 

---

«Надо ставить острые вопросы!»

Геронтолог Эдуард КАРЮХИН начинал как врач-терапевт; в конце восьмидесятых стал членом «Мемориала», а десять лет назад организовал региональный благотворительный фонд «Доброе дело», который помогает старикам — жертвам ГУЛАГА и членам их семей. Гулаговцами деятельность фонда не ограничивается, он имеет 50 региональных отделений по стране. Карюхин уверен: отчаянное положение стариков в России — не только следствие государственной традиции. Старики, считает он, должны быть не только объектом, но и субъектом правозащиты.

— Почти в каждом районном или областном центре наблюдаю одну и ту же картину: стоят рядом детдом и дом престарелых. В первом — либо изобилие, либо, во всяком случае, относительное благополучие, во втором — кричащая нищета, иногда опрятная, иногда не очень. Понятно, что для власти старики — шлак, «отработанный материал», выключены из экономики — значит, выключены из жизни, но все же...
— С моей геронтологической колокольни это выглядит так. Все это в контексте, в канве социальной политики государства в отношении престарелых людей, так называемой политики старения — ageing policy. В России эта модель — ограничение всех ресурсов в отношении пожилых людей — многовековая. Посмотрим ретроспективно — эта часть населения всегда была бедной, и в Руси, и в России, и в СССР — пусть относительно, но бедной. Последние пять лет страна задыхалась от денег — старики все равно оставались самыми бедными. Экономический рост последних лет не был направлен на преодоление бедности. Социологи тоже задаются вопросом: почему именно пожилые выбраны жертвами? Еще в 1995 году я прочитал, процитирую: «Фокус бедности искусственно сосредоточен вокруг пожилых в силу их низкой социальной активности». То есть они не сопротивляются. Они не борются. Это проблема не только российских стариков.

— Ну как не сопротивляются? Посмотрите на контингент красных митингов. Основная массовка. Когда тысячи человек выходят на площадь, как, например, в Ижевске, и основная часть из них — пенсионеры, можно ли говорить о низком уровне протестной активности?
— Это тоже происходит во всех странах. Участие в митингах не есть пример сознания своей значимости, — здесь больше политической манипулируемости. Правые партии, впрочем, вообще не опираются на политику старения. Они делают ставку на молодежь, пожилые не фигурируют в их программах.

Наши старики не сопротивляются дискриминации — у них заниженная самооценка. Люди пожилые нам что говорят: «Вот я сорок лет проработала, а у меня как был один шкаф и диван, так он и остался», — они не понимают причин своей бедности. Они склонны считать себя, например, ленивыми, плохо работавшими, что-то неправильно сделавшими в этой жизни. Склонны обвинять по преимуществу себя, а не те обстоятельства, которые сформировали их социальный статус.

По поверхностным вещам в последние годы происходит некоторое оживление дебатов. Внешне кажется, что происходит перелом. Экспертов зовут на ТВ, редакторы разрешают: говорите все, что считаете нужным. Но политика ограничения ресурсов для стариков продолжается. Меж тем группа стариков растет, демографически.

— Да, старики обманывают надежды коллективного гонтмахера — не спешат вымирать так стремительно, как хотелось бы. Ни пресловутая монетизация льгот, ни ЖКХ-беспредел не могут их уничтожить.
— Я встречал такое определение происходящего, как «социальный геноцид». Да, в чем-то согласен. Но все хотят жить, и эту волю к жизни, этот биос, который так часто видишь даже в глазах умирающего, невозможно убить. Жизнь непобедима. Поэтому очень грубые просчеты, мало того, что они подрывают сознание нации, они просто изначально неверны.

— И при всем том система соцзащиты работает. Она слаба, бедна, несовершенна, но она работает.
— Система создана так, чтобы и не помереть, и не выжить. Ограничение доступности госпитальной помощи — процветает дискриминация по возрасту. Сейчас номенклатура помощи, и, например, в центр соцобслуживания просто так не попадешь. Лишь раз в году пожилой человек может стать клиентом этого центра — по путевке. На западе эти же центры открыты практически для всех, они не все государственные, но все доступны, по очень низким ценам, любой человек старше 50 может его ежедневно посещать. Еда, прачечная, парикмахерская — там есть практически все.

— Но наша система достаточно демократична, разве нет?
— Есть другой индикатор качества — охват социальными услугами. Он колеблется от 10 до 60 процентов по регионам. Очередь одиноких людей в интернаты для престарелых растет. Разумеется, все зависит от людей, но я — как работавший завотделением в интернате, как изучавший сельские интернаты — знаю изнутри уклад и нравы, знаю, например, как хамят старикам, как старики впадают в зависимость от персонала (и эта созависимость, кстати, — отдельная проблема). У нас нет декларации прав клиента, как на западе, билля о правах.

— Наши старики в принципе не вступают в клиентские отношения с учреждением. Их не называют ни клиентами, ни даже пациентами — а «обеспечиваемыми». Всегда в страдательном наклонении.
— Западный пенсионер без договора и дня не захочет жить. У нас же стандарты социального обслуживания готовят годами, никак не могут утвердить.

— Видела рекламу частного дома престарелых: от 35 тысяч рублей в месяц. Примечание — эконом-класс.
— Сиделка в Москве стоит безумных денег. Мы искали для своих — это до 15 тысяч рублей в сутки. Когда я работал в поликлинике на Озерной, видел таких запущенных стариков, что едва слезы сдерживал. Женщина, парализованная, лежит в страшной грязи, в объедках, в хаосе — совершенно одинокая. Давайте Красный Крест или сестру, говорю заведующему, — нет, никому ничего не нужно. «Что вы хотите — возраст». Принципиально ничего не сдвигается. Вот недавно Общественная палата проводит слушания в московском образцово-показательном интернате № 31. Выступают начальник московской соцзащиты, директор интерната. Все прекрасно, господа, говорю я, но это только часть правды. Тысячи стариков собирают банки у метро — где они, кто они? Куда податься одиноким? Очередь в дома престарелых в 2005 году составляла 17 тысяч человек, в этом году — уже 23 тысячи.

— Что могло бы сдвинуть ситуацию? Новые законы? Новые структуры?
— Внимание власти в первую очередь. В Австралии и Израиле есть посты министров по делам пожилых людей, в правительстве всех развитых стран есть департаменты по делам престарелых. У нас был такой департамент до 2004 года — по делам ветеранов и пожилых людей, при слиянии министерств в минсоцздравразвития — исчез. Ни в парламенте, ни в правительстве специализированной структуры нет. Писали еще Зубкову: давайте воссоздадим. Отвечают: нецелесообразно. В прошлом году после выпуска нашей брошюры о правах пожилых был шквал звонков к нам, люди делились, что на местах происходит, страшные вещи рассказывали. Мы записали все это, отправили обращение на имя академика Велихова: в ОП ни одного заседания за три года по теме, давайте провести президиум. Прошел год — ответа нет.

— И деньги, конечно же.
— Изменение финансирования необходимо, сколь бы трагическим не считали это элиты. В частности, создание других систем финансирования, например, больше внимания на страховые акценты. Наши чиновники катаются по всему миру, изучают опыт, но ничего не меняется. Но не только, не только. Нужна большая гражданская работа: создание специальных биллей, договоров о правах. Работа с персоналом, его воспитание. У нас нет системы специализированных медицинских учреждений для пожилых людей, ни амбулаторных, ни стационаров и реабилитационных, старики идут в поликлинику по месту жительства, где почти неизбежно сталкиваются с возрастной дискриминацией.

— И развитие геронтологии?
— Геронтология — непрестижная, немодная, малооплачиваемая сфера. Интереса нет никакого у врачей, даже тех, кто получает результаты. С 90-х годов в России есть несколько сильных геронтологических центров, сформированных энтузиастами на базе поликлиник, Нижегородский, Самарский. Госпитали ветеранов войн сейчас тоже стали называть геронтологическими центрами, там ведется научно-практическая работа. Есть успехи, но основная работа все-таки идет в узкоклиническом аспекте. Российская геронтология нуждается сегодня в яркой общественной фигуре. Нужен кто-то, кто ставил бы острые вопросы. Старикам очень нужен свой профессор Рошаль.