Род Джунковских восходит к монгольскому князю Мурзе-хану Джунку, прибывшему в Москву в составе посольства в начале XVI века. Среди его потомков, например, полковник Кондратий Джунковский (конец XVII в.) и есаул Нежинского полка, батуринский протопоп Степан Джунковский (конец XVIII в.). При Николае I род Джунковских включен в родословную дворянскую книгу Полтавской губернии с пожалованием герба, девиз которого — «Богу и ближнему».
Наибольших успехов в роду добился Владимир Федорович Джунковский (1865-1938) — один из последних генерал-губернаторов Москвы (1908-1913), руководитель политического сыска (1913-1915), запомнившийся в частности тем, что вынудил платного агента охранки и провокатора Романа Малиновского (члена большевистского ЦК) сложить с себя депутатские полномочия (он руководил большевистской фракцией в IV Государственной Думе), поскольку стало известно о его былой судимости за кражу со взломом.
Предлагаемые воспоминания принадлежат дальнему племяннику генерал-губернатора Юрию (Георгию) Евгеньевичу Джунковскому, сыну известного земского ветеринарного врача, впоследствии — чиновника по особым поручениям 5-го класса при Кавказском наместнике — Евгения Пет? ровича Джунковского (1872-1953). О годах в России Юрий Евгеньевич рассказывает здесь сам (запись 1965 года, интервьюер — Владимир Рудин, проект Радио Свобода «Революция 1917 года в воспоминаниях современников»). За рамками разговора осталась вполне благополучная судьба рассказчика: в эмиграции он сперва работал инженером в США, затем перебрался во Францию, жил в Париже и Ницце, входил в Союз русских дипломированных инженеров и в Союз русских летчиков во Франции, избирался товарищем председателя правления Комитета защиты интересов Российского общества Красного Креста в Югославии и членом правления русского Литературно-артистического общества в Ницце. Там же в Ницце
27 сентября 1972 года Юрий Евгеньевич скончался и похоронен на местном кладбище.

— По одному из паспортов и по свидетельству моих родителей, я родился в 1896 году около Новгорода. Сознательная моя жизнь началась на Кавказе. Мои первые воспоминания относятся к 1905 году.

Я не могу говорить о себе, не сказав предварительно о моем отце, очень интересном и весьма деятельном человеке, он был медик, ветеринарный врач. Отец работал с принцем Ольденбургским по ликвидации бубонной чумы в России. Ему была поручена организация станции для производства сыворотки против чумы рогатого скота, эта станция была создана в горах Кавказа в десяти километрах от Елизаветполя. В этом городе я провел всю молодость, учился в елизаветпольской гимназии. Среди служащих станции было много рабочих, фельдшеров, сельских учителей и чиновников, все были настроены весьма левачески. Так что я с самого раннего детства слышал имена Энгельса и Маркса. Когда наступила революция, мне все это пригодилось, я быстро сумел как-то разобраться в событиях.

— Где вы учились?
— В 1911 году мой отец был назначен начальником главного ветеринарного управления Департамента внутренних дел в Петербурге. Мы переехали туда, и я окончил частную классическую гимназию, мне была необходима золотая медаль для поступления на кораблестроительное отделение Политехнического института. В это время я усиленно занимался авиацией, летал на своих планерах.

В 1914 году, когда я был в 8 классе, была объявлена война. Не предупредив своих родителей, я поступил на летные курсы, которые были организованы на добровольные пожертвования. Я попал во второй набор в числе сорока молодых людей, преимущественно студентов Политехнического института. По окончании теоретических и практических курсов я должен был ехать на какой-нибудь фронт. Но, зная, что нигде нет аэропланов, мне удалось через моего дядю, который был в хороших отношениях с директором Русско-балтийского завода Шидловским, попасть в эскадру воздушных кораблей, которая в этот момент формировалась. Это были «Ильи Муромцы» — первые в мире четырехмоторные аэропланы.

На фронте я оказался в местечке Яблона около Варшавы; было очень интересно, потому что я попал не только в штаб эскадры воздушных кораблей, но вообще в штаб фронта. Там я слушал все эти разговоры: «За что мы воюем? А разве это нужно? Конечно, у нас здесь хорошо, но это не дело». И разговоры, и общее настроение на меня производили удручающее впечатление, я видел искреннее недовольство людей.

— Это в начале войны?
— Да, 1915 год. А механики, те просто сознательно занимались пропагандой. Мне было тогда 18 лет, но я участвовал в боях, летал, получил ранение в голову. Причем, мне чрезвычайно повезло, потому что меня сняли с машины, и через три четверти часа я был уже в Варшаве на операционном столе. Помогло мне то, что моя родственница фрейлина Государыни Евдокия Федоровна Джунковская была шефом общины сестер милосердия и находилась как раз в Варшаве. Ей по телефону позвонили, она прислала поезд на соседнюю с Яблоной станцию, и меня отвезли прямо в больницу. После выздоровления я был прикомандирован в качестве фотографа к полковнику Генерального штаба Цукерману и его супруге, которая была корреспондентом газеты «Копейка», и профессору Ипатьеву. Мы ездили по всем фронтам, где происходили газовые атаки, для того, чтобы на месте понять, как лучше с этим бороться. Это продолжалось до тех пор, пока меня не приняли в Пажеский корпус, где я пробыл 8 месяцев до октября 1916 года, когда я вышел по инженерным войскам и приписался к морякам, потому что это были единственные части, которые имели аэропланы. Как раз в России начала очень удачно строить гидропланы фабрика Шереметева.

— А тогда уже существовала военно-морская авиация?
— Существовала и очень серьезная. Капитан первого ранга Тучков — исключительный человек, которого я потом видел в Америке, поставил дело совершенно блестяще.

— На каких фронтах летали эти гидропланы?
— В Балтийским море. На озере Ван, когда была экспедиция, они, по-моему, принесли большую пользу как разведчики.

— Расскажите, пожалуйста, о настроениях в последние месяцы перед Февральской революцией.
— В Пажеском корпусе настроения сводились, главным образом, к тому, что они пели «По улице ходила большая крокодила», никаких политических тенденций там не было, или были разговоры о том, что вот записка, которую написал собственноручно Распутин, и нужно с этим что-то делать, а правда ли, что Гучков с Шульгиным собираются убить фрейлину и Государыню. Вот такие разговоры. Но толком никто ничего не понимал, мы не очень хорошо себе представляли, чем отличаются эсеры от кадетов.

Главным образом, мои воспоминания сводятся к тому, что мне рассказывал отец, который был в поезде принца Ольденбургского — верховного начальника эвакуационной и санитарной части России. Он был представителем Министерства внутренних дел, в этом поезде были представители всех министерств, так что все вопросы, которые возникали, разрешались на месте. Если «сумбур-паша», как называли принца Ольденбургского, решал, что этого губернатора надо сместить, потому что железнодорожные пути не засыпаны известкой, то его немедленно смещали.

— А его называли «сумбур-паша»?
— Да, это было его прозвище. Он, несмотря на свою сумбурность и крикливость, был чрезвычайно энергичным, деятельным человеком, заботился о солдатах. Мой отец весьма трезво смотрел на обстоятельства и говорил: «Сейчас я вижу, что никакого порядка быть не может. Продержимся мы не долго». Вот это была оценка моего отца до революции, в январе 1917 года.

Через некоторое время отец, как обычно, уехал с принцем Ольденбургским в его поезде, а я остался на квартире на Жуковской, 10. Но через некоторое время у меня образовался роман с очень милой приятельницей Аркадия Аверченко артисткой Листовой и я перебрался в гостиницу «Астория». Там и пережил все трагические дни революции.

— Что вы можете сказать о начале революции, о последних днях февраля?
— Я видел сначала просто толпы людей, которые шли в сторону Николаевского вокзала и несли небольшие плакаты «Хлеба!». Я спрашивал, в чем дело, мне объясняли, что хлеб весь утром раскупили. Бабы пришли, все раскупили. Как потом мне рассказывали, количество муки, которое отпускали в пекарни, было нормальное. Но распространился слух, что будут давать хлеб по карточкам, поэтому все хозяйки бросились покупать хлеб, чтобы делать сухари. Это был первый лозунг русской революции, который я видел.

На следующий день появились еще более внушительные толпы. 40-50 тысяч рабочих забастовало. На Жуковской улице я видел, как они рассыпались, когда приезжали казаки, сходились потом, и так далее. Слышал о первом убийстве из толпы около Гостиного двора: кто-то выстрелил и ранил в голову одного солдата, кажется, Павловского полка, и было три убитых и девять раненых из толпы. Это были первые сведения, которые я получил о кровавых сражениях на улице. На следующий день забастовал патронный завод на Лиговке, и рабочие начали двигаться на Невский проспект, где, к моему огорчению, была разграблена кондитерская Филиппова. Главным образом, требовали хлеба, никаких особых революционных настроений не было. Я звонил моему старшему родственнику, который был командиром второй гвардейской бригады, он абсолютно ничего не мог сказать: «Все в порядке, мы готовы, армия никуда не пойдет». — «А так ли это?» — «Как ты можешь сомневаться?!» Вот это было настроение стоящих наверху. Самого интересного свидетеля, другого моего родственника Владимира Федоровича Джунковского, который был шефом жандармов, я уже не мог достать, потому что он был сослан в армию за то, что выгнал Распутина из дворца.

— Ваш родственник был бесстрашным человеком.
— Владимира Федоровича я очень любил, но совершенно не соглашался с его взглядами. Например, он заявил, что государственный трибун не может быть доносчиком, и заставил Малиновского, который состоял при Ленине и доносил обо всех его движениях, вый? ти из Государственной Думы. Может быть, если бы Малиновский оставался, Ленин был бы арестован в момент революции, и революции бы, может, вообще не было. Так что такое рыцарское благородство сыграло довольно грустную роль.

В апреле 1917 года я вышел в отставку и через некоторое время познакомился с капитаном Вегелиным — одним из основателей русской аэростатики, который вместе с полковником Найденовым очень много сделал для русской авиации в целом, главным образом, ее техники. Он спросил: «Вы хотите летать?» — «С удовольствием». — «Здесь, под Петербургом, около Пулково, есть отряд, который был организован на средства графа Шереметева для обороны Петербурга. Я ими командую, но мне это утомительно. Хотите, занимайте мое место».

Таким образом я начал путешествовать каждый день из дома в окрестности Пулково, там чудный дворец Шереметева, где стоял этот отряд. А рядом с ним стоял первый пулеметный, самый революционный полк.

— Сколько в летном отряде было летчиков, какой был состав?
— Аппаратов было довольно много. Был «Блерио», «Депердюссен», «Ниппон» и трофейный немецкий «Альбат? рос», на котором я, главным образом, летал. И было 12 построенных в Петербурге чудных копий «Альбатроса».

— И цель этого отряда была защита Пет? рограда? От кого?
— От немцев, если они вздумают наступать.

— Ваш отряд подчинялся Петроградскому военному округу?
— Именно. Куда я и явился, а на меня машут рукой: «Кого интересует авиа? ция?» Я говорю: «Позвольте, если будет нужно, имейте в виду, я могу вам давать сведения. Мой номер телефона такой-то». Через час раздался телефонный звонок: «Пожалуйста, присылайте камион. Спустился на три точки!» Это чтобы проверить нашу способность летать.

— А кто вам выдавал жалование?
— Довольствие и все остальное выдавала армия, Петербургский округ.

— Так что вы были как бы беспризорным отрядом?
— Совершенно беспризорным. Бензин нам давали, всё давали честь честью, на Комендантском аэродроме у нас было собственное место в ангаре, и там же я давал уроки молодым летчикам.

— Вы продолжали служить в этом отряде до Октябрьской революции?
— Да, до конца.

— Когда вы услышали первый раз имя Ленина, услышали о большевиках, об их деятельности?
— Об их программе я слышал давно. О Ленине я услышал в начале Февральской революции, потому что мы ходили к особняку Кшесинской, чтобы слушать его.

— Во время большевистского переворота 25 октября, где вы были?
— Я был в Баку (здесь Джунковский явно противоречит самому себе. —Ив. Т.). Я сделал себе командировку из своего отряда, потому что видел, что оставаться в Петрограде было нельзя. Несмотря на то, что ко мне относились хорошо, на солдат никогда нельзя было положиться. Я уже видел сцены довольно неприятные и решил уехать. Забрал свою мотоциклетку, много багажа забрал, к сожалению, только часть денег, которые у меня были в банке, и уехал в Баку. У меня там было много знакомых, и я думал, что там мы будем продолжать войну. Так оно и было, потому что в это время война еще не кончилась.

— Так что во время наступления генерала Краснова с казаками и Керенским на Петроград вас уже не было?
— Я там был, я летал как раз в этот момент.

— Что вы могли наблюдать? Там же даже была битва на Пулковских высотах. Небольшая. Было столкновение между сотнями генерала Краснова и большевиками, битва, которая решила, в конце концов, судьбу Пет? рограда.
— Мне сказали, что эшелоны Краснова двигаются к Красному селу. Я даже не знал, что что-то происходит в Пулково. Через Пулково я вернулся к себе домой, летал и искал эти эшелоны. Но кроме пустых вагонов ничего видно не было.

— А что вообще вы можете сказать об этом времени?
— Я жил в «Астории», это было удобно, приятно и вкусно. Это единственное место, где можно было получать все что хотелось, даже пирожные. И когда я приехал туда, в один из октябрьских дней, 25-го или 26-го, со своим приятелем... У меня был приятель, сын еврейского банкира Дембо (фамилию надо стереть, потому что, может быть, он еще там). Он был прикомандирован к моему отцу, а после революции поступил в Михайловское артиллерийское училище. И был в отряде, который занимал Зимний дворец. А я был в «Астории», и он ко мне приходил туда все время. И в один прекрасный момент я хотел поехать к себе домой. Спускаюсь, стоит солдат-ополченец и говорит, что никого приказано не выпускать. В чем дело? Офицеры волнуются. Вот комиссар Зиновьев в такой-то комнате.

— Так что, в «Астории» жило много офицеров?
— Все комнаты были заполнены офицерами — удобно, тепло и хорошо. Я сказал Зиновьеву: «Дайте мне пропуск, я должен ехать к своим солдатам». — «А кто такие?» — «Отряд по обороне Петрограда». Он мне дал пропуск. Вот как я познакомился и видел Зиновьева.

— Это когда было?
— Числа 25-26 октября, в тот момент, когда юнкера шли на телефонную станцию мимо Исаакиевского собора и по ним большевики стреляли. А потом подъехал броневик с юнкерами же.

А потом я уже вернулся в другую гостиницу, «Европейскую», ближе к Зимнему дворцу. Мой отец уже уехал, брат уехал, я мог вернуться в квартиру, но уже такие вещи начались, и я уехал обратно в Баку. Я там увидел совершенный переворот взглядов. Все уже точно знали, что такое Ленин. Каспийский флот, состоявший из трех канонерок, сделался Центрофлотом, и был даже Совет солдатских и рабочих депутатов. Но он силы не имел и не двигался, потому что большевиков, как таковых, еще не было в Баку.

И тут произошло событие для меня очень важное. Председателем комитета Бакинской летной школы был поляк, морской инженер, очень толковый, и мой большой приятель. Мы получили приказ всех летчиков распустить, потому что денег для оплаты жалования нет. Я говорю, что это идиотство, сейчас же идет война, как можно распускать всех летчиков, тем более что если уедут все гардемарины, вся школа, то здесь будет беспорядок. «Я с тобой согласен, но как быть?» Я говорю: «Пойдем, поговорим с английским консулом». Мы отправились туда втроем — взяли еще представителя Солдатского комитета. Консул Макдональд сказал: «Я не могу вам ответить, но здесь есть представитель английской армии капитан Ниэль. Поговорите с ним». Мы обратились к капитану Ниэлю. Он говорит: «Да, нельзя распускать. Сколько вам нужно денег?». Я говорю: «Вот председатель комитета, он скажет». Ниэль говорит: «Приезжайте завт? ра, я вам дам».

И он платил нашим летчикам жалование, кажется, месяца три, а потом поехал в Тегеран к главному командованию согласовывать наше предложение организовать что-то более серьезное на базе школы. И не возвращался. Мы получили сведения, что он попал по дороге на персидских разбойников. Тогда же мы сами решили поехать в Тегеран кружным путем, через Красноводск и Бендергази. Там обратились к русскому посланнику. Он говорит, что ничего в политике не понимает, и отправил нас к английскому посланнику, потому что там Великий князь Дмитрий Константинович, который может разобраться в этом вопросе. Так мы и сделали, нас пригласили к обеду, мы встретились с Дмитрием Константиновичем.

— А что он делал у английского посланника тогда?
— Он жил у английского посланника после убийства царской семьи. Посланника звали, кажется, лорд Марен. Я полтора часа убеждал Дмитрия Константиновича, что нужно вернуться в Баку и взять на себя руководство фронтом. Он говорит: «Ну что вы, Джунковский, бросьте! Это ерунда все. Через две недели у нас concour epique (лошадиные соревнования. — Ив. Т.) здесь. Я вам достану чудную лошадь».

На этом мы расстались. Но после этого нас пригласили к полковнику Стоксу из Генерального штаба. Он выслушал внимательно и сказал: «Завтра утром приходите и поедете в Хамадан к лорду Денстервиллю — начальнику экспедиционного корпуса восточной английской армии». Так мы и сделали. Через два дня мы были у лорда Денстервилля, который нас принял, выслушал и говорит: «Да, это интересно, это совершенно совпадает с нашими задачами, потому что мы хотим, чтобы кавказский фронт продолжался возможно дольше. Но это все будет не скоро». Тогда мы попросили отправить нас во Францию, поскольку получили предложение ехать на французский фронт, летчиками, воевать на стороне французов. Он согласился, и мы уже собрались выезжать в Басру, чтобы сесть на пароход и плыть во Францию, но вечером приходит солдат и вызывает меня к Денстервиллю. Этот Денстервилль говорит, а он говорил по-русски, как мы с вами: «Джунковский, вы хотите видеть свое? го отца?». — «Желание нормальное, но я завтра уезжаю, как вам известно, во Францию». — «Если вы хотите видеть своего отца, то вы поедете завтра в Баку». — «Почему в Баку?» — «А потому, что он организовал противобольшевистский фронт в Закаспийской области, в Ашхабаде, и мы ему помогаем, как можем. Вы поедете от нас для связи, как английский офицер». Потому что в промежутке я был зачислен в английскую армию. Я говорю: «Хорошо, от такого предложения отказаться не могу». И через некоторое время мы выгрузились в Баку. Это был первый английский десант: полковник Стокс, консул Макдональд и Джунковский. Это был 1918 год.

— И какова была ваша дальнейшая судьба?
— Я довольно долго был на Закас? пийском фронте, присутствовал при становлении власти большевиков, видел и некоторые их неудачи. Так, например, в Красноводск была привезена баржа с комиссарами, которые там были расстреляны. До сегодняшнего дня Советы это забыть не могут.

— Это история Бакинских комиссаров.
— Эта история была проделана одним английским офицером, имя его называть не стоит, потому что оно все равно фальшивое.

— Оно все равно известно.
— Не думаю. Настоящая фамилия его не известна.

— 26 комиссаров было, и 26-м или 27-м был Микоян, который, между прочим, высадился в Астрахани и, тем самым, спасся. Вы не знаете более подробно об этой истории?
— Нет. Я знаю только о расстреле и о том, что это было организовано этим Миллером, английском офицером очень толковым, который тоже говорил по-русски, как мы с вами. И сам ранен на Закаспийском фронте. Там англичане принимали деятельное участие.

— Как вы выехали из России?
— Из России я выехал довольно грустно. Мне предложили выехать с английской армией в Лондон. Но так как мой отец был в это время в Добровольческой армии, после ликвидации Закаспийского правительства, я поехал туда и в Екатеринодаре заболел сыпным тифом, так что меня вывезли на носилках в Салоники, потом я попал в научную сферу, где более или менее удачно провел остаток своей жизни.

Предисловие и публикация Ивана Толстого