Константин Леонтьев

... Признайтесь же хотя бы самому себе, дорогой мой Мишель, в кои-то веки признайтесь: ну разве Вас не охватывает недоуменное, конфузливое чувство, когда Вы припоминаете что-нибудь из жизни и быта несчастной нашей православной церкви? Оставим крайности Кальвина, костры Женевы, все прочие ужасы прежних веков Европы, но и все же: неужто Вас, подлинного европейца, не коробит это нелепое поклонение доскам, это безразличное бормотание византийских молитв, это паломничество нищих и доведенных до крайнего отчаяния полицейским правительством крестьян к полуграмотным старцам, которые только и могут утешить их тем, что посоветуют класть земные поклоны?

Зайдите в храм, взгляните на то, как бездумно, без всякого подлинного чувства, без малейших проблесков понимания смысла сказанных слов повторяют старухи то, что говорит им священник. Как покорно они поминают своих загубленных рабством покойников. Нет, до тех пор, пока забитый, темный, и без того обремененный непосильной ношей земельных долгов русский народ не освободится от этого мертвящего церковного суеверия — проку от всех даров просвещения не будет.

А единовластие, этот наш незыблемый и священный монархический строй! Как много горя, притеснений и слез он уже даровал России, и скольких бедствий еще приходится ожидать от жестокой и безрассудной монаршей воли! Романов, капризный властелин, по прихоти которого мы в любую минуту можем лишиться прав, имущества, самой родины, полагает себя ответственным единственно перед небесным судом, но — кто знает, быть может, плаха, веревка или гильотина ограничат его самодержавие куда вернее, чем невидимые миру высшие силы. Я знаю, что Ваши молодые убеждения, Ваш сентиментальный восторг перед народным духом и его верой в самодержца мешают Вам сделаться окончательным республиканцем, но поверьте мне, старику, видавшему немало страданий, причиненных мыслящему человеку равнодушной властью, — Россия должна быть освобождена от средневекового тирана.

Но спасение нашего отечества, до сих пор терзаемого волками деспотии, не наступит только лишь вследствие торжества конституционного строя и трезвого, просвещенного атеизма. Нужны и другие, ничуть не менее глубокие перемены.

Я верю, что Вы понимаете меня. Ведь Ваше пылкое сердце, пусть и подверженное влиянию мистических предрассудков, доставшихся Вам от Ваших предшественников, таких же мечтательных славянофилов, все же нетерпимо ко всякой несправедливости, ко всякой неправде, как индивидуальной, так и общественной. Так скажите же мне, допустимо ли вековечное существование высших и низших сословий, государственное разделение своих подданных, позволяющее одним безнаказанно тешиться унижением других? Ответьте же мне, разве возможен в этих неравных условиях так ценимый Вами полезный, очищающий душу труд? Мне бесконечно горько, что Ваше поколение смирилось с произволом и покорно молчит, словно бы и не нуждаясь уже в лучах свободы, но запомните, мой дорогой Мишель, запомните мое пророчество: в тот день, когда любой гражданин России сможет свободно выбрать и правительство, и личную будущность — только в тот день Вы впервые почувствуете себя счастливым дома, а не на чужбине.

Екатерина Александровна часто Вас вспоминает и матерински целует Вас.

* * *

Мишенька, право же, Вы милый, прекраснодушный мальчик, но я не понимаю, как мне реагировать на Ваше странное предложение.

Начать с того, что мне не нужна семья. Я, Мишенька, передовая женщина, а не вологодская купеческая дочка на выданье, не забывайте об этом. Несмотря на весь Ваш романтизм, в Вас говорят обычные классовые предрассудки, обязывающие Вас прикрывать мужское половое электричество пошлым флером брачных обрядов. Зачем Вы называете меня чудесным явлением природы? Законы природы (я не знаю, есть ли у Вас уже некоторый опыт по этой части) весьма банальны и не содержат никаких чудес. И, боюсь, Вы выбрали себе неверный объект для увлечения, если полагаете, что я могу быть заинтересована в том, чтобы, как Вы пишете, «скорее обрести любящего мужа». В настоящее время я хочу обрести толковый учебник политэкономии — ну а Вы, если уж, конечно, вздумали быть рыцарем и кавалером, поможете мне его достать.

Кроме того, Вы, как я поняла, предлагаете мне возвышенные отношения — а ведь мы с Вами еще не выяснили сходства и различия наших политических убеждений!

Я должна быть с Вами честной. Меня несколько встревожило то, что вы сказали, когда Федор Иванович во время ужина рассказывал нам о подготовке реформы русского правописания. Не всякое практическое изменение, пусть и облегчающее доступ трудящихся к грамоте, может оказаться благотворным — уж не опились ли Вы компоту, когда сказали такое! У меня в тот момент возникли нехорошие подозрения. Уж не сочувствуете ли Вы кадетам? Имейте в виду, Мишенька, я не могу существовать рядом с мужчиной реакционных взглядов!

Вы говорите мне, что не можете без меня жить. Скажите мне лучше правду: Вас устраивает государственный строй России? Или Вы попросту предпочитаете увлекаться пустыми романтическими иллюзиями, пока те, кому повезло меньше, чем Вам, не располагают даже демократической четыреххвосткой, чтобы изменить свое положение? Я поменяю Вас, Миша, поменяю радикально — пусть Вы сейчас любите меня, но со мной Вы полюбите рабочих. Или, если будете сопротивляться, я обещаю, что забуду, как Вас зовут.

P. S. Достаньте мне политэкономию до четверга. Очень нужно.

* * *

Значит, вы, Михаил Евгеньевич, жаловаться пришли? Что ж, замечательно. Ну и на кого вы желаете мне пожаловаться? На приемную комиссию университета? Или на действия народного комиссариата просвещения? Или, может быть, на Конституцию Советской Республики? Я так понимаю, что вы огорчены тем, что вам отказали в приеме. Действительно, какое безобразие! Знаете, что я хочу вам сообщить по этому поводу?

Подойдите-ка сюда. Да-да, сюда, поближе. Видите мои руки? А вот это — видите? Знаете, от чего бывают такие следы? Нет, это не уколы шипами розы. И я не истекал кровью, страдая от несчастной любви. Это кандалы, господин несостоявшийся студент. Кандалы. Где, как вы думаете, я их носил — в благородном обществе, в котором вращались ваши почтенные родители? И теперь вы имеете наглость приходить сюда и сообщать мне, что вас, мол, несправедливо не зачислили в университет, предназначенный для образования пролетариата?

Да, мы достаточно боролись для того, чтобы теперь и в вашей бесконечно приятной жизни встретились кое-какие затруднения. Придется вам преодолеть их собственным физическим трудом, а не предаваться, как при старом режиме, неге и философским размышлениям! Ах, вы сочувствуете революции? Хотите принести ей пользу научными занятиями? Да вы еще должны созреть для того, чтобы воспользоваться благами общества наравне с теми, кто заработал их потом и кровью! Есть, знаете, занятия более необходимые стране, чем созерцание с книгой. Поступите на завод, например. Проявите упорство.

Надеюсь, в будущем у вас хотя бы хватит ума не жаловаться на то, что вы лишены избирательных прав. Слишком долго классово близкие вам элементы, стыдливо прикрываясь элегической безмятежностью, ограничивали и угнетали пролетарскую массу. Теперь вам придется решительно порвать со своим прошлым — как, между прочим, рвал с ним я сам когда-то.

Дверь, будьте добры, прикройте поплотнее. Благодарю вас.

* * *

Ты мне, Мишаня, голову не дури. Я сам ученый, хоть и без отца, без матери воспитывался, не то, что ты. У нас таких барских условий не было. В наше время чуть что — сразу отвечаешь головой перед Советской властью. Я тебе так скажу: мне все равно, чему ты их там учишь. Ты парень умный, учишь, наверное, хорошо. Но ты зачем им сказал, что радио изобрели в Америке? Что значит не говорил? Ты мне не темни. Я не знаю, где там у них была первая передача голоса и музыки, мне это все равно, но тебе, имей в виду, сейчас светит такая музыка, что ты еще наплачешься, пока будешь ждать передач!

Но у меня есть и похуже для тебя новости. Кому из них ты сказал, что выборы в Верховный Совет — это... как ты там сказал... а, вот — фикция, а не демократия. Ты вообще знаешь, что за это двадцать пять лет теперь дают? Ты что думаешь, тебя Федор Иваныч всегда выручит, Федор Иваныч прикроет? Я им что скажу, когда ко мне придут и спросят, почему, мол, у меня антисоветская пропаганда ведется? Я за тебя в тюрьму не пойду.

А потом вот еще что. Ты голову-то не вороти, а послушай старого человека. Я тебе сейчас, конечно, в последний раз помогу, но ни черта ты, Мишаня, в демократии не понимаешь. Фикция — это не Верховный Совет наш. Фикция — это то, что ты там себе напридумывал. А настоящая демократия — она в том и заключается, чтобы я тебе, щенку глупому, мозги на место поставил. А если ты меня понять не захочешь, то найдутся такие люди, что ты у них вообще без головы останешься. Не буди, как говорится, лихо.

Я ж тебе одного добра хочу. Мы ведь для того и горбатились, чтобы ты тут науки свои рассказывал.

* * *

А, здравствуйте, Михаил. Да-да, садитесь. Курите? Не курите? Ну и отлично — здоровье надо беречь.

Стенка. И ведь югославская. И так дешево. Ладно, все это максимум на десять минут.

Перейду сразу к делу. Вы, Михаил, уже не мальчик, вы уже взрослый, самостоятельный человек, и сами все прекрасно понимаете. Должны нести ответственность за свои поступки. На вас поступил сигнал, так что, сами знаете, нужно разобраться.

Стенка. Четыре секции. До шести не успею — уйдет.

Что же мы с вами делать будем, а? Не хочется мне портить вам жизнь. Ну кто так разговаривает с агитатором? Вы что, на выборы ходить не хотите? Или у вас нет времени дойти до избирательного участка?

Стенка. Ореховая. И как раз 240. Ну точно уйдет.

В общем, так. Чтобы в следующий раз пошли и проголосовали без всяких. На первый раз я вас строго предупреждаю, а там пеняйте на себя.

Стенка. Ну, наконец-то.

* * *

За кого, говоришь, голосовал? За коммунистов? Ты уж меня извини за откровенность, но ты что, больной, что ли? У тебя что, с головой проблемы? Да пей давай, раз наливают, не стесняйся, тоже мне еще, интеллигент нашелся. Как тебя там зовут, Миша, да? Ты работать, что ли, не умеешь? У тебя две ноги, две руки есть — а ты сидишь на жопе ровно. Ты знаешь, как генерал Пиночет говорил? Он говорил — «бесплатный сыр только в мышеловке!» А я его одного из всех политиков уважаю. Он всех этих ваших коммунистов, как крыс, перестрелял, ты уж меня извини за откровенность. Железный человек. Все же просто очень. Если ты бабки зарабатывать научишься — ты сам себя сделаешь и человеком будешь, а нет — так и подохнешь в канаве, ты уж меня извини за откровенность. Я вот, когда помладше был, тоже, как ты сейчас, ленился, кое-как жил и помощи от других ждал. Думал, что мне кто-то должен что-то в этой жизни. А потом жизнь меня научила. Сначала ксероксами торговали, потом компьютерами, сейчас вот сам видишь.

А голосовать, ты уж меня извини за откровенность, бесполезно. Кончилась ваша интеллигентская халява.

* * *

Че вылупился, нищеброд? К тебе че, не приходили? А ну засунул вафлю в хлеборезку, я кому говорю? Не предлагали тебе, петуху опущенному, по-хорошему выехать? А ну давай быстро собирайся! Как тебя там зовут, урода, Михаил Батькович. Че ты сказал? Че ты сказал, я не понял? Ты совсем оборзел что ли, прыщ обоссанный? Мы тя под асфальт закатаем, мама родная не найдет, где похоронен! Ты еще побазарь у меня, шавка, побазарь! Че те не ясно, мразь? Валить тебе отсюда надо, а книжки твои мы сами выкинем! И че ты мне сделаешь, косорылый? Жалобу на меня мусорам напишешь? Нет у тебя выбора. Ты сам себе, гондон дырявый, выбрал такую жизнь. Вали, короче, пока я курю. Че? Че сказал?

* * *

За кого хотите подать? О упокоении раба Божьего Михаила? Так вы напишите и батюшке передайте. Слушайте, слушайте, это неважно, что вы не понимаете. Сложно? Ничего, это ведь так и надо, чтобы сложно было. Плохо — это когда просто все.