ИНТЕЛРОС > №20, 2008 > Гнойное отделение

Гнойное отделение


27 октября 2008
 
Василий Поленов. Больная. 1886
 

Никто не ждал такой ажитации, — и Ольга Юсупова, сестра Олега, в зале суда испугалась: семь телекамер! В тусклой серой коробке Асбестовского суда не просто слушалось «дело об эвтаназии», но разворачивалась натуральная «Баллада Редингской тюрьмы» — «Ведь он любимую убил и суд вершат над ним». Подсудимый был в клетке, руки держал за спиной с надписью «Canada», молодой судья тонул в мантии, а девушки с микрофонами вопрошали с придыханием: «Олег, как вы думаете, что такое любовь?»

И тут подсудимый Майоршин, как рассказывают, — усмехнулся.

Он не сказал, что такое любовь.

Он сказал: «Знаете, все эти месяцы я был абсолютно счастлив».

I.

Я приехала в Асбест через две недели после приговора — приговора не то чтобы потрясшего, но озадачившего город. «Десять лет, ну за что? Все равно бы умерла, — вздохнул таксист. — Позвоночник — такое дело» — «Какое?» — «Тонкое», — угрюмо сказал он и, посмотрев на иконку на панели, коротко перекрестился. Такси в Асбесте стоит сорок рублей; сам город, некогда мировой центр асбестовой индустрии, — облезло-розовый, очень геометричный, с лысыми бульварами, — наверное, летом здесь хорошо; у пышного дома культуры сидят сторожевые музы — одна из первых работ тогда еще неизвестного Эрнста Неизвестного. Здесь культы горняцких красных директоров, ономастическая роскошь минералов (стивенсит, везувиан!), краеведческая мифология «рудознатцев» и ударных комсомольских строек. За постсоветское время население Асбеста, «города солнца», сократилось на четверть, — но сейчас убыль населения замедлилась, оживают предприятия, и город не на самом плохом счету.

Таксист хмурится и думает о своем, я листаю приговор суда. Легко увязнуть в болоте судейского синтаксиса: «...действуя умышленно, с целью убийства на почве сострадания к своей сожительнице Юдиной  С. В., которая, в результате перенесенной травмы позвоночника, находилась при смерти, не могла самостоятельно передвигаться и испытывала сильные физические боли, намереваясь избавить Юдину  С. В. от страданий, вооружился не установленным следствием тупым твердым предметом, из которого изготовил петлю-удавку, после чего подошел к лежащей на диване потерпевшей Юдиной  С. В., накинул ей на шею петлю-удавку и стал стягивать концы петли-удавки до тех пор, пока Юдина  С. В. не перестала дышать». Обвинитель просил десять с половиной — полгода скостили за явку с повинной.

Нет, дело не только в эвтаназии.

II.

Она очень хороша на фотографиях — большеглазая блондинка с нежным лицом (и не подумаешь, что всю жизнь — на тяжелом физическом производстве). Сварщик Олег Майоршин и рабочая гранитного завода Светлана Юдина познакомились на чужой свадьбе три года назад. Им было под 40, и в Асбесте это считается «поздней любовью». Оба были научены предыдущими браками; у него дочь, у нее две дочери (Анастасии сейчас 23 года, а Софье — 13). Олег переехал к ней, в маленькую и очень бедную квартирку на Московской улице, стали жить-поживать да добра наживать, — добра немудрящего («Купили мягкую мебель, стиральную машину, туалет он отделал шикарно», — меланхолически перечисляет Ольга), по большей части в кредит, но ощутимое усилие к обустройству жизни.

Были некоторые трения из-за детей, говорят родственники. Дети ревновали мать, кроме того, Олег не оказался щедрым рождественским отчимом, который волшебно преобразил бы жизнь семьи: получал он около десяти тысяч (средняя зарплата в Асбесте) минус алименты, приходилось сжиматься. Софья, «девочка с характером», могла хлопнуть дверью и уйти к своему отцу, потом возвращалась. Однако помогали Насте — она жила отдельно, с мужем и ребенком, в квартире, доставшейся в наследство от бабушки. С мужем сложности — как говорили друзья Олега, он почему-то хронически не работает, в жизни у него два дела: либо пить, либо сидеть с ребенком. Настина зарплата нянечки в детском саду — около трех тысяч рублей в месяц; так или иначе, а значительная часть семейного бюджета Майоршина-Юдиной уходила на поддержку Насти и ребенка; Олег мог и прийти заступиться за падчерицу, когда случались скандалы. Наверное, ему нравилась эта роль, он чувствовал себя значимым — держать фактически две семьи, помогать, разруливать скандалы, отделывать дом; он уговаривал Светлану учиться, получить в учебном комбинате какую-то хорошую профессию, «не все же тебе лопатой махать». Жить планировали хорошо и долго, любили праздники, принимали гостей.

«Пара была потрясающая! — почти хором сказали мне супруги средних лет, соседи Светланы Юдиной. — Замечательная пара! Как любили друг друга, как ходили — загляденье, мы все любовались!» Они поднимались по лестнице, на женщине тяжело скрипела кожаная куртка, и сверху уже доносилось умиленное, восторженное: «Скандалов не было никогда, слова грубого от них не слышали!» Конечно, смерть ретуширует впечатления: все у них было, и скандалы, и обиды, и ссоры, — во всяком случае, до того мартовского дня, как случилась катастрофа. «Обычная русская пара, — уточнила Оксана Кудло, жена друга Олега. — Все как у всех».

«Из него сейчас делают какого-то ангела, — качает головой Ольга Юсупова, — а он обыкновенный совсем человек, средний, со своими недостатками». Конечно, не ангел, но и не демон же.

III.

В асбестовском деле смущает его стремительность, скоропостижность: от того мартовского вечера, когда все были здоровы, счастливы и немного пьяны, и до вечера июньского, когда Майоршин, накачавшись для решимости двумя литрами пива, стянул удавку на шее парализованной Светланы, — прошло всего-то три месяца. Не срок для смертельного отчаяния, не предел последней усталости. И все же...

Они были в гостях, выпили, хорошо посидели, душевно. Собирались домой, сидели на кухне, Олег торопил ее: «Светка, тебе утром на работу, я вызываю такси». Но она была в ударе, объявила: «Последний танец!» — и вышла в комнату с хозяином дома. Кажется, Света хотела показать «колесо», хозяин точно не помнит, он в эту секунду отвернулся к музыкальному центру и увидел Светлану уже на полу.

Она лежала на спине и говорила: «Мне очень больно».

Оступилась, бывает. Хотели перенести на диван, но Олег, когда-то работавший на скорой, что-то понял — по глазам, по особенной бледности — и сказал: «Не трогать». Вызвали скорую — и вот здесь, как предполагают родственники, и произошло самое страшное: врачи, раздраженные вызовом в пьяную компанию, попытались посадить ее на диван, наверное, тогда и сместились четвертый и пятый позвонки шейного отдела. Сидеть Светлана не смогла. Начали неметь ноги и руки, стала терять сознание. (Сейчас родственники говорят: если бы ей надели этот фиксирующий воротник на шею, если бы ее не трогали. Если бы. Если бы...)

В горбольнице ее оставили в приемном покое — оказалось, надолго: единственный дежурный врач неспешно зашивал пациенту руку. Майоршин кричал: «Иди к ней, она умирает!» — врач не реагировал, Олег полез в драку. Прибежала охрана, вызвали милицию, но на Светлану все-таки обратили внимание, повезли на рентген, — и то, что увидел врач на снимке, заставило его броситься к телефону. Пока Майоршин был в милиции (его, впрочем, отпустили, сказали — «мужик, мы тебя понимаем»), в Асбест уже мчался нейрохирург из Екатеринбурга — слава Богу, всего-то сто километров.

Олег всю ночь сидел у сестры и плакал.

Утром сказали, что сделали операцию. Состояние очень тяжелое, но жить будет, должна жить.

Он закричал тогда: «Господи! Лишь бы жила! Я ее подниму, выхожу!»

И напомнил сестре: опыт у него есть.

А через месяц сказал ей: «К сожалению, это совсем другой опыт».

IV.

Опыт был; в этой истории вообще много совпадений, от милых и трогательных (первую жену Олега тоже звали Светой, их дочка родилась день в день с младшей дочкой Светланы Юдиной) до трагических: Олег уже был сиделкой — и много лет. Мама заболела (сперва — острые головные боли, потом безумие, потеря личности, стала ходить под себя), когда Олег еще служил в армии, вернулся — сестра со своей семьей уезжала в другой город, там обещали работу, квартиру, перспективы (они вернутся через восемь лет). Олегу выпала такая вот дембельская радость — стать и братом милосердия, и санитаркой: кормить, обмывать, подмывать, гасить приступы; это длилось несколько лет, и он безропотно делал все, что должно. Наверное, с этого и началось то самое его «просто невезение», о котором говорит Ольга, — юность с утками, пеленками и уколами, потом неудачный брак (жена не отказывала себе в личной жизни), скандалы, поиски заработка, условная судимость за драку (считается погашенной). И вот свет в туннеле — Светлана. Кажется, первая женщина, с которой он был душевно близок, которая «понимала» и вела с ним какую-то даже светскую жизнь, и даже ссорилась из-за него со своими детьми. И ее катастрофа — в каком-то смысле тоже в логике его «невезения».

V.

Около месяца она находилась в реанимации — не могла дышать, не могла говорить. Олег ухаживал за ней самоотверженно — и это признают, кажется, все. Мчался к ней после работы, перед работой; приходил рано, в свободные дни сутками сидел у постели. Боли начинались вечером, длились всю ночь. Переворачивать Светлану, подключенную к аппарату искусственного дыхания, было нельзя. Приговор был — полная неподвижность до плечевого пояса, но со временем, обещали врачи, руки будут работать, может быть, сможет сидеть в коляске.

«Мы не верили до последнего, — говорит Ольга. — Я принесла ему книгу „Исцеление души“, и еще вот мы в Ленинграде заказали такие... в общем, тексты такие, их надо начитывать и класть на больные места, от них боль проходит. И врач, он уже стал нас избегать, мы говорим ему — смотрите, палец на ноге шевелится! А они нам — это первый признак атрофации, нервы отмирают. А мы спорим, говорим — как это, он же шевелится! И Олег не хотел смиряться, он взял ее снимки и поехал в Екатеринбург, стал обходить все больницы подряд».

И обошел. И в третьей или пятой по счету ему сказали: «Привозите». Удалось небывалое — попасть «в план», в список бесплатных плановых операций. Платная операция на шейном отделе позвоночника стоит 80-90 тысяч рублей — деньги просто непредставимые.

Светлане сделали очень сложную, тонкую операцию — нервы и костную ткань из бедра инсталлировали в позвоночник. Была ли она успешной — судить невозможно: началось заражение крови — и все сошло на нет.

История болезни Светланы Юдиной — в некотором роде портрет нынешней бюджетной медицины: она делает сверхусилие, и тут же гасит его, не способная обеспечить элементарный рутинный уход. Заражение крови, считает Ольга, произошло от пролежней, а они начались еще в асбестовской реанимации, видимо, как-то просмотрели начало процесса. Откуда пролежни при такой-то неистовой супружеской заботе? В Екатеринбурге Олег, конечно, пробирался в палату, но находился с женой не круглые сутки, хотя ему удавалось иногда и ночевать в больнице. Светлана лежала на обычном матрасе, о существовании специального антипролежневого матраса Олегу сказали, когда уже начался сепсис, — и он немедленно нашел и купил его (занял громадные деньги — шесть тысяч), но было поздно, начались осложнения. Крутой маршрут продолжается: из екатеринбургской нейрохирургии Светлану везут прямиком в отделение гнойной хирургии асбестовской горбольницы, — везут, как и туда везли, на досках, на старом «Москвиче» Сергея Кудло, потому что за транспортировку в реанимобиле больница запросила деньги какие-то совсем уж немыслимые. Светлане плохо, больно, она кричит и плачет, поминутно зовет Олега.

Пролежни, несмотря на все усилия, не заживают, Светлану лихорадит, — постоянная температура 39, — и в конце мая врачи говорят семье: все поздно, переливание крови не поможет, жить ей в больнице, на наших лекарствах, осталось неделю. А дома — два дня. Думайте. (Кто виноват? Никто не виноват, это пролежни, так получилось.)

— Домой! — кричит Светлана.

Умоляет: домой.

Светлану забрали под расписку — конечно, это было сокращением ее земного срока, но ведь надо проводить по-человечески. А дома — стены ли начали помогать, забота ли Олега стала срабатывать — однако Светлана не умирала.

Но и не выздоравливала.

Здесь должна была бы естественным ходом явиться надежда, вера в чудо — да и разве мало случаев исцеления вопреки врачебным приговорам? Но консилиум врачей не обнаружил улучшения и надежды не дал; смерти ждали со дня на день. Боли становились все сильнее, острые приступы начинались с вечера, когда Майоршин приходил с работы, и длились всю ночь. Каждые 10-15 минут нужно было переворачивать Светлану, чтобы ей стало хоть немного легче. Приходила медсестра, колола антибиотики. Перевязки, все гигиенические процедуры делал сам Олег — именно это, сказали врачи, продлило ей жизнь, но спасти уже не могло. Каждая перевязка — сорок минут, родственница однажды присутствовала — не выдержала ни вида, ни запаха, стало дурно. А Олег спать рядом ложился — позволял себе фрагментированный сон, по десять минут серия. (Это так, к девичьему вопросу «Что такое любовь?»)

На следствии Майоршин говорил, что Светлана много раз просила прекратить все это — убить ее. Следствие не поверило ему, суд тоже. У других родственников она не просила этой милости, нет, — но, с другой стороны, никого ближе Олега у нее не было. Другим говорила, что смертельно устала, «вот так залезла бы в этот шкаф, закрылась бы там — и умерла», но «убейте меня» — нет, не говорила.

21 июня — пятница, конец рабочей недели, — Майоршин сделал это.

Как написано в обвинительном заключении, он «...был в состоянии алкогольного опьянения, не выдержал, психанул, т. к. он практически сутками не спал... подошел к ней и начал ее душить руками, а может и каким-то предметом, веревкой, проволокой, точно не помнит От его действий у нее была вся шея синяя».

Он позвонил Насте: мама умерла. Настя сразу спросила, что за пятна на шее.

«Не знаю, — сказал он, — не трогай ее».

На поминки он не пошел. Cразу после похорон попросил Сергея Кудло отвезти его в милицию, где и дал признательные показания.

VI.

Прокуратура считает, что явка с повинной — не следствие мук совести, а элементарное желание поблажки. Уже было готово заключение судмедэксперта из морга: смерть насильственная, от задушения, в области шеи странгуляционная борозда — за Майоршиным пришли бы по-любому, чего уж там.

Олег говорит, что не сразу сдался, потому что хотел похоронить жену. Он не мог ее не похоронить.

Алексей Юрьевич Алмаев, прокурор города, сразу объясняет: «Тут в чем все дело, почему такая позиция прокурора. Он не ее освободил — он себя освободил. Врачи сказали — два дня, а она живет неделю, вторую, третья пошла. Ну когда же, думает он, ну когда же?» — «Поторопил ее, значит? Чтоб не задерживалась на этом свете?» — «Мотивом по сути было не сострадание. Просто не оправдались его надежды на быстрый уход. Просто она ему надоела».

«Но это был гражданский брак, имущественного, наследственного интереса у него не было... он мог бы просто уйти, просто отказаться», — говорю. «Он взял на себя это обязательство — ухаживать до конца».

Алексей Юрьевич уверен, что дело это совсем простое и даже не очень-то интересное. Мужик устал и развязал себе руки, делов-то. А шум, поднятый журналистами, считает он, вся эта мелодрама, только повредили подсудимому.

— Я не говорю, что его надо отпускать. Но десять лет! — растерянно говорит Ольга, а я думаю, как много загадочного в этом деле. Обвинительное заключение замечательно лапидарно — всего-то пять страниц: рапорт из морга, протокол осмотра, протокол явки с повинной и задержания, показания обвиняемого и трех свидетелей, — все, достаточно. Самого, на мой взгляд, интересного — судебно-психиатрической экспертизы — нет, ее просто не сочли нужной. Выпил-убил-признался — чего тут исследовать? В приговоре суда содержится следующий пассаж: «Суд в действиях подсудимого Майоршина не усматривает наличия у него состояния аффекта в момент совершения преступления вследствие длительной психотравмирующей ситуации, поскольку, как это установлено в судебном заседании, в момент совершения преступления он находился в состоянии алкогольного опьянения, то есть совершил преступление под воздействием алкоголя...» То есть выходит, долгое и страшное умирание жены не было «длительной психотравмирующей ситуацией», а убил, потому что выпил (про два литра пива, кстати, сам рассказал). Просто, легко, изящно.

Спрашиваю Ольгу, почему не было экспертизы, отвечает растерянно: «Адвокат мне сказал, что он предлагал Олегу, а он отказался... Но Олег говорит — да нет, ничего он мне не предлагал... А что, надо было?»

Другой вопрос: почему Олег не попросил суда присяжных? «А что это такое?» — спрашивает Ольга.

Вот «новые бедные» — люди, обделенные прежде всего информацией о своих правах и возможностях. Нет у них на полках уголовно-процессуального кодекса, нет интернета, где можно посоветоваться, нет просто толкового адвоката; нет элементарных правовых знаний (как не знали, например, что Светлане положены обезболивающие наркотики, об этом — случайно! — сказала медсестра уже перед ее смертью, такая вот попалась хорошая, что сказала — и даже адрес дала, да вот не успели).

С другой стороны, и у самого Олега не было особенной воли к защите — на следствии вину свою он признал полностью и раскаивался, но на суде, заслушав Настины показания, отказался от дачи своих.

VII.

В Насте ли дело? Поначалу, когда Майоршина только взяли в СИЗО, плакала, говорила родственникам: «Жалко его. Ну зачем он это сделал?» — но потом заняла резко неприязненную позицию. Настя стала официально называться «потерпевшей» — и одновременно обрела неожиданную медийную популярность. Мама если и просила о смерти, то только в сердцах, говорила она в многочисленных интервью (их достаточно в интернете), мама шла на поправку, у нее улучшалось состояние (заключение врачей отрицает это), а вообще-то жили они плохо, скандалили, да какая там любовь. Бог дал — Бог взял, говорит Настя, а Олег не имел права, он просто устал с ней возиться, ну и ушел бы себе, зачем убивать, да кто он такой вообще? В интервью Настя говорит, что это она настояла на тщательной судмедэкспертизе (правда, следователь Султан Жумабаев возражает: это было обычное, дежурное вскрытие).

Наверное, все правильно она говорит. Дочь не может не верить, что матери становилось лучше, дочь и обязана верить, что мать не умирала, а выздоравливала. Дочь и не должна оправдывать человека, убившего ее маму, — пусть Олег долгое время помогал ей и ребенку, пусть он взял на себя самый черный труд по уходу за мамой, — нет, это не извиняет того, что он сделал. Но я хотела задать Насте ровно один вопрос: «Доводы потерпевшей Фандеевой о наличии у Майоршина иных мотивов преступления, чем те, которые указаны в обвинении, не могут быть положены в основу приговора» — какие мотивы она имела в виду? Ни родственники Майоршина, ни друзья семьи, ни работники прокуратуры не могли точно вспомнить, что же именно она говорила, — кажется, что-то совсем невнятное про заинтересованность Олега в квартире (Светлана прописала его к себе), но это было совсем неубедительно: прописка, а точнее, регистрация не дает сейчас прав на наследование собственности.

Настя неохотно согласилась на встречу, но в назначенное время просто перестала брать трубку. «Приглашаем вас в мир позитива и добра, — бесконечно мурлыкала Настина трубка голосом девицы Собчак, — гламур ждет вас»; на пятнадцатом звонке позитив и добро закончились — Настя отключила телефон.

А родственники Олега радуются, что он не успел взять кредит, чтобы отдать Настины долги по коммунальным платежам — у нее накопилась большая задолженность.

VIII.

Все время не оставляло чувство подмены. При чем тут эвтаназия? В столицах шум, шумят витии, без конца и без краю перетирают неразрешимые этические дилеммы: эвтаназия, смертная казнь, аборты, дети-растения, — асбестовская трагедия в общем-то случайно попала в этот пул проклятых вопросов и смотрится сиротски. Мы и дальше будем за все хорошее против всего плохого, а уральский сварщик плачет, звереет и вяжет удавку, а прокурор пишет: «умышленно, из сострадания». Майоршин не знал слова «эвтаназия», не слушал упоительных дискуссий, наверное, не особенно рефлексировал — он смотрел на жену. Боль у них была общая. И погибли они в каком-то смысле — тоже вместе.

Ну и при чем тут эвтаназия? Так умирают во времена торжествующего шествия нацпроекта «Здравоохранение». Это дело о «новых бедных» — работящих и добронамеренных обывателях, зыбкое благополучие которых в мгновение ока разрушается одним неверным движением — попыткой показать «колесо», и они остаются один на один со своим невыносимым страданьем. Это дело — о памперсе, который по три раза замывал Олег Майоршин, чтобы продлить срок эксплуатации, потому что они дорогие, черт возьми, безумно дорогие. Это дело — о бюджетной медицине, которая, как прежде, «режет хорошо — выхаживать не умеет», где травма, вполне себе совместимая с жизнью, превращается в несовместимую после честного, добросовестного лечения.

И, наконец, это дело о паллиативной медицине, которая у нас в зачаточном состоянии (что-то пытается пробить знаменитая «доктор Лиза» — Елизавета Глинка, организатор хосписного движения), — а в провинции о ней просто не имеют представления, только что-то — отдаленно — знают про хосписы: говорят, что там не больно, хорошо бы — там. И пока ее нет — в каждом российском населенном пункте будет выть своя Светлана Юдина и сходить с ума Майоршин.

И еще, может быть, это дело — о величественной невозмутимости государства, позволяющего себе не слышать этих криков. В альбоме, изданном к 75-летию города, читаю: «Современный Асбест — это благоустроенный и чистый город, где для людей созданы максимально комфортные условия. Это позволяет каждому спокойно и плодотворно трудиться, не думая о социальных и бытовых проблемах», — и задумываюсь, чего здесь больше: глупости или цинизма? Поровну, наверное, поровну — как и по всей стране.


Вернуться назад