Шестьдесят лет назад трамвай «Желание» довез томную рафине Бланш Дюбуа до конечной остановки. Утраченных грез, склеенных мечт, насилия и дурдома. То, чего она так восторженно трусила последние двадцать лет, сбылось: ее трахнул неандерталец, — и бедное сердце рабы любви не вынесло. Америка ранних 50-х жила революцией мидл-класса, скрывая за громкой вывеской трудное окультуривание зажиточной черни. Медленно вырождающиеся в замкнутых мирах элиты предвкушали нашествие варваров — и гей Теннеси Уильямс наилучшим образом выразил это нервическое вожделение: вот придет пролетарий-пассионарий и всех оприходует. «Нет! Нет! Нет! Нет!» — театрально восклицала Вероника, театрально хлеща по щекам демонического насильника. Уйди, чудовище. Не для тебя цвела.

Вот ты какой, цветочек аленькый. Гы.

В противовес Бланш, звучащей неудачным сценическим псевдонимом, троглодита звали Стэном Ковальски. Русское ухо польской фамилией не испугаешь, но для американцев она значит самое нижнее дно, тартар социальной лестницы. Дикая Россия от веку поставляла Штатам преимущественно Ганфов с Церковерами, и эти знакомые имена котировались там неизмеримо выше. Образ же пролетарской слободы воплощал именно поляк, и ни грана шляхетской пышности не слышалось американцу в его длинных прозвищах — только чавканье жвачки, пивной регот и пристальный, животный взгляд непуганого «естественного человека». Дебютант Брандо смачной победительной повадкой пленил отмирающие классы и породил повсеместную моду на тишотки — до «Трамвая» их носили под рубашку. Потные подмышки стали эмблемой демократического десятилетия.

Жадный страх плебейской экспансии Россия пережила в период олигархического капитала. В те годы Евгений Сидихин трижды сыграл пришельца низов — самодостаточный мокрый торс. Скучающие барыньки влекли его в альков, а он знай мощно улыбался и пожимал бровями. На нем тоже была майка — лоховская голубая с проймами, от которой загар трудовыми полукружьями; модной она не стала — как и фильмы. Прослойка оказалась слишком кисейно-прозрачной, чтоб диктовать вкусы и фобии. Лелеемый последней императрицей идеал «народной монархии» без буферных дворян-мещан осуществился, как грезы Бланш. Сквозная формула Уильямса — безродный самец и наследная фифа с фанаберией — больше не могла рассматриваться с позиций фифы. Да, еще можно было взять Ренату Литвинову и сцепить со злым и хватким Алексеем Серебряковым, чтоб пил и цепко, серебряковски, смотрел поверх стакана — чудо была бы пара. Но — как и первый «Трамвай» — это было бы кино про растоптанный, подвядший, бездыханный цветок, про то, как томную неудачницу занесло в дыру, и дыра ее съела. Зажевала красивыми челюстями варвара-гегемона.

Катя Шагалова сняла кино изнутри, из этой самой глухомани, слегка удивленной пришлою умирающей красотой. Если у Уильямса — Казана интерьер был фоновый, в «Однажды» провинция — действующее лицо, определяющее плохие нервы, плохой характер и плохой конец. Американский режим «с 9 до 5», скудное хозяйство и субботние карты мало влияли на мировоззрение дремучих обывателей — в дальней России торжествует именно активная среда. Запретные знаки с цифрой «5». «Кирпич» на шарнирном шлагбауме поверх лужи. Шпалы в сорняках. Церковные календари, скрывающие жирный коричневый окрас дверей. Место, где зарабатывают одни менты, да и те данью, где только на них модная черная кожа, да и та форменная, где вместо гудка озябший сброд гонят на заработки «Белыми розами», а сабантуи-гульки освещают цепочкой крашеных лампочек.

И все равно, под всем гнетом обстоятельств это не клоака, а скорее даже лакировка действительности. Потому что в чертовой жопе живут четверо красивых и рослых, иногда трезвых дембелей, все они умельцы, собирающие в ремонтной яме рабочие джипы, все они друзья, повязанные горячей точкой, еще не спитые в зюзю, не потомственные синяки, не сорная трава, как большинство русских провинциальных мужчин, далеких от милиции. И бабы у них забористые красотки, с минимальным, для убедительности, исключением. И дети пока похожи на людей.

В остальном — как везде. Постоянный звук льющейся воды. При любых обстоятельствах много водки. Стихийный цветной интернационал — корейский, кавказский и кубинский. Бой стекла, скинов и жен. Бесконечная панорама неубранных объедков, ибо пьется всегда до упора, до забытья.

Белоснежка прибралась, а гномы пришли с шахты и опять надубасились в хлам.

Здесь уже приезжая чайная роза — инородное тело, а неопрятная разруха — чужая среда. Она городская, штучка в самовязаной шапочке с вывертом, в экзальтации скорая на благотворительность, пощечины и взрывы отчаяния, зато, в отличие от прочих, тормознутая на обиходный, деловой секс, единственную животную отраду. Она тоже отсюдашняя, генеральская дочка, застучавшая папе сестриного ухажера из рядовых, отчего он и загремел куда-то в тепло добывать честь и славу, а после пить стоя «за тех, кого с нами нет». Только давно дома не была, научилась городским полуулыбкам, медленным несуетно акцентированным движеньям, дистанционным взглядам. И уже отучилась получать справа в дыню, да может, по молодости и не знала никогда, что значит: «догонит — вообще кранты».

Ей теперь здесь жить.

Вообще, сюжетов о том, как капризная девочка наколдовала себе на жопу приключений, но стала в итоге умницей-разумницей и крошечкой-хаврошечкой, в России был придуман без малого миллион. «Три медведя», «Мистер Твистер», «Цветик-семицветик», «Как Маша поссорилась с подушкой», «Королевство кривых зеркал» и даже адаптированный «Волшебник Изумрудного города». В сегодняшней России их число будет только расти. Ибо в сегодняшней России, как и во всякой нищей и жестокой стране с образованным ядром, наконец-то вызрел свой неореализм — а его столпы любили наблюдать нужду именно глазами принцесс (даже прародитель движения Роберто Росселини в «Стромболи» заслал в сицилийскую глушь свою суперзвездную супругу Ингрид Бергман). У нас под неореализмом принято понимать любые горести низов — напрасно. Ключ неореализма — солидарность беднячества; именно поэтому феллинины «Дорога» и «Ночи Кабирии», рисующие мелкое злонравие хижин, к неореализму отношения не имеют. Зато у нас этого добра залейся — беспричинной русской отзывчивости пополам с бескорыстным людоедством.

Мир, где все друг друга тысячу раз облапошили, трахнули и избили и тысячу же раз друг за друга встали стеной и трудовой копейкой, где в белых рубашках пьют стоя за лучшие годы своей жизни, проведенные на войне с теми, с кем сейчас пьют и делятся последним. Россия, которую неудавшаяся москвичка-возвращенка может только принять, сдаться и ассимилировать — хотя бы через водку и обиходный деловой секс.

Обложечное интервью в «TV-бульваре», которым она так невзначай сверкала всем встречным-поперечным, называлось «Я ЛЮБЛЮ ЖИЗНЬ».

Ну-ну.