Мария Ивановна Покровская родилась в 1852 году в Пензенской губернии. Поначалу ее судьба не отличалась от судьбы множества провинциальных девочек из семей среднего достатка: домашнее образование, экзамен на право работы учительницей. Но после этого Мария Ивановна неожиданно для всей своей родни поступила на женские врачебные курсы. Закончив обучение, она стала работать земским врачом в Псковской губернии. Об этом периоде своей жизни она и рассказывает в воспоминаниях, которые мы предлагаем вашему вниманию. Именно во время работы земским врачом Мария Ивановна поняла, какую важную роль в профилактике заболеваний играют санитарные условия, в которых обитает человек. Со временем Покровская стала одним из наиболее выдающихся врачей-гигиенистов своего времени. Она была учредительницей и председательницей Женской прогрессивной партии, издавала журнал «Женский вестник» и входила в организационный комитет первого Всероссийского женского съезда (1908 г).

Текст печатается по изданию: Покровская М. И. Как я была городским врачом для бедных. СПб., 1908.

Вскоре по окончании женских врачебных курсов при Николаевском военном госпитале я послала в губернский город X. прошение об определении меня на место врача, заведующего городской амбулаторией. Ответ не замедлил прийти. Тамошний городской голова, Петр Иванович Назаров, написал мне очень любезное письмо, в котором приглашал меня приехать. Он говорил в нем, что до сих пор у них на городской службе не было женщин-врачей, но в земстве уже есть одна, и ею довольны. Он не сомневался, что при желании и я сумею приобрести сочувствие городских жителей и буду полезна бедному населению.

Получивши его письмо, я немедленно стала собираться и через несколько дней была уже в X.

На другой день я отправилась в городскую думу, чтобы представиться начальству и узнать, когда я должна вступить в исполнение своих обязанностей. Там меня провели к Назарову в кабинет.

Это был невысокого роста блондин, средних лет, с очень серьезным лицом.

Узнавши, что я вновь назначенный врач, Назаров усадил меня в кресло возле своего стола и начал рассказывать про организацию медицинской помощи в X.

— У нас медицинская помощь бедному населению еще плохо развита, говорил он. — На весь город всего две городских амбулатории при больницах. В лекарствах большой недостаток. Дума скупится. Врачам приходится экономить и довольствоваться самыми дешевыми. Приемный покой, в котором вам придется работать, плохо устроен. Ваш предшественник был им очень недоволен.

— Скажите, пожалуйста, почему он ушел? — задала я довольно неуместный вопрос.

— Не поладил с населением. Жалоб на него много поступало за пренебрежение своими обязанностями, — не совсем охотно отвечал Назаров. — Городской врач, если хочет долго остаться на своем месте, должен уметь ладить со всеми. Он не сумел ужиться у нас, а вот в другой амбулатории врач Френкель у нас давно служит. Им довольны.

— У нас на городской службе, — продолжал он, — до сих пор не было ни одной женщины-врача. Вы — первая. Одно время здесь практиковала Ефимова, но получила приглашение в земство и уехала. Она прожила здесь месяца три. Практика у нее плохо шла. Население относилось к ней с недоверием. Ее опыт в нашем городе окончился неудачей. Но я все-таки решил попытаться пригласить женщину-врача на городскую службу. Я думаю, что в качестве пионерок женщины будут более усердными работницами, нежели мужчины.

Назаров предложил мне съездить с ним посмотреть мой приемный покой. Я охотно согласилась, и мы отправились.

Амбулатория помещалась в том же доме, где и больница. Это было двухэтажное здание, низ каменный, верх деревянный. Войдя на двор через калитку, мы подошли к невысокой створчатой двери нижнего этажа. Она вела в довольно большие сени, в которых стояло несколько скамеек.

— Летом здесь у нас ожидают больные своей очереди, — сказал мне Назаров, указывая на них.

Затем мы прошли в самый приемный покой. Он состоял из двух комнат. Первая довольно большая, но не особенно светлая. Возле стен тут стояло также несколько скамеек. Здесь же помещался шкаф с медикаментами. Небольшой прилавок отгораживал его от остального помещения. Вторая комната была небольших размеров, тоже в одно окно. В ней стоял маленький столик, два стула и кушетка, покрытая клеенкой.

— Это ваша приемная, — сказал мне Назаров.

Нельзя сказать, что обе комнаты произвели на меня приятное впечатление. Все носило здесь отпечаток какого-то запустения. Неопрятный прилавок, грязный пол, давно не беленый потолок и закоптевшие стены глядели неприветливо. Шкаф с медикаментами был покрыт пылью, а разные бутылочки и баночки, стоявшие в нем, были закупорены грязными пробками или просто бумажками.

По-видимому, Назаров заметил, какое впечатление произвел на меня приемный покой.

— Вам здесь не нравится? — спросил он меня.

— Я хотела бы, чтобы здесь было опрятнее, — отвечала я.

Он посмотрел кругом.

— Посетители неопрятны, потому и помещение неопрятно, — сказал он. — Впрочем, от вас зависит завести здесь большую чистоту. У нас это время постоянно менялись врачи, потому главным распорядителем здесь был фельдшер.

— Вот он, — прервал Назаров себя. — Рекомендую, ваш помощник, Яков Семенович Стречков.

— Это наш новый врач, который здесь будет принимать амбулаторных больных, — продолжал он, обращаясь к фельдшеру.

Стречков был невысокого роста довольно толстенький человечек. Его заплывшие серые глазки с любопытством остановились на мне. Он низко поклонился сначала Назарову, потом мне. Я протянула ему руку, которую он почтительно пожал.

С завтрашнего дня я должна была начинать свою самостоятельную работу. Мне теперь оставалось только запастись храбростью и благими намерениями. Я говорила себе, что буду относиться к больным с возможной добросовестностью и оказывать им медицинскую помощь сообразно с теми советами, которые нам давали профессора и которыми наполнены разные медицинские руководства, привезенные мною с собой.

На другой день в девятом часу утра я отправилась в свой приемный покой. На дворе больничного дома находилось несколько крестьянских телег, а на крылечке моей амбулатории стояло несколько мужчин и женщин из простонародья. Они с любопытством посмотрели на меня, но не поклонились, вероятно, не думая, что я врач, к которому им придется обращаться.

Войдя в первую комнату, я нашла там за прилавком фельдшера, которого обступили больные. Он что-то им говорил и махал руками, а они о чем-то его просили.

Заметя меня, он сказал: — Вот оне! — и бросился ко мне навстречу.

Он проводил меня в мою приемную и помог мне снять пальто.

— Я приказал вчера здесь пол вымыть, — обратил он мое внимание на чистый пол.

Пол был вымыт, но окно было грязное и на столе — слой пыли.

— Пожалуйста, нельзя ли стереть пыль со стола, — попросила я его.

— Сейчас, — сказал Стречков.

Он бросился стирать пыль полой своего пиджака.

— Зачем вы так! — невольно сказала я. — Взяли бы тряпку.

— Ничего-с, — отвечал он. — Прикажете посылать вам больных?

— Много сегодня пришло? — спросила я.

— Человек тридцать есть, — отвечал он. — Теперь распутица, много не бывает. Вот книга для записывания амбулаторных больных.

Он подал мне толстую тетрадь, залитую чернилами и закапанную маслом.

— Нельзя ли мне достать новую тетрадь? — нерешительно спросила я.

— Потрудитесь написать в управу требование, чтобы там дали бумаги. Я тогда сделаю новую тетрадь, — сказал Стречков, подавая мне печатаный бланк.

— Хорошо, я напишу требование после приема. Теперь посылайте ко мне больных поодиночке, — сказала я.

— Тот доктор, который был здесь до вас, для скорости впускал несколько человек зараз, — заметил Стречков.

— Нет, пускайте по одному, — отвечала я.

Он ушел. Начали входить больные. Прежде всех явился крестьянин. Его ввела ко мне жена. Он громко охал и жаловался на боль в боку. Признаки воспаления легких у него были так ясны, что я без затруднения поставила диагноз.

Больному, видимо, понравилось то внимание, с каким я его исследовала. Его жена с беспокойством смотрела на меня и допытывалась, какая у него болезнь. Когда я сказала ей, что у него воспаление легких, она начала просить дать ему получше лекарства.

— Четверо у нас детей. Малы еще. Помрет, что я с ними буду делать? — говорила она. — Ты дай ему самого лучшего лекарства. Поправится — я тебе к Пасхе десяток яичек принесу.

— Яиц мне не надо. Я и так ему дам хорошего лекарства, — говорила я, разыскивая у себя в тетрадке самое лучшее средство против воспаления легких, так как писать рецепт на память я не решалась, боялась ошибиться.

Я написала рецепт и послала ее взять лекарство у фельдшера. Она увела своего мужа, продолжая обещать мне, что если ему полегчает, то к Пасхе она принесет мне десяток яиц.

Затем вошла женщина, которая жаловалась на ломоту в коленях. Она сказала мне, что была здесь третьего дня и фельдшер дал ей лекарства.

Я разыскала в тетради ее имя и увидела, что фельдшер дал ей такого лекарства, которое признается самым лучшим при ревматизме. Тогда я исполнила ее просьбу и повторила его.

Мой прием подвигался очень медленно. Отсутствие опытности сильно сказывалось. Я долго исследовала больного, часто колебалась в определении болезни и в выборе лекарств. Мне хотелось непременно поставить самый верный диагноз и дать самое действительное лекарство. Через мою приемную прошла только половина явившихся больных, а я уже чувствовала себя очень утомленной. К концу приема мой мозг решительно отказывался служить. Я уже перестала тщательно исследовать больного, а посмотревши его поверхностно, давала ему лекарство, которое признавалось наиболее индифферентным.

Отпустивши последнего больного, я вышла к фельдшеру.

— Долго изволили принимать, — сказал он мне. — Доктор, который был здесь до вас, бывало в одиннадцать часов все кончит. А теперь уже два часа.

Я посмотрела на шкаф с лекарствами. Там по-вчерашнему виднелись грязные пробки, бумажки, пыль.

— Новых пробок у вас нет? Почему такими грязными лекарства затыкаете? — спросила я.

Фельдшер с недоумением взглянул на шкаф. Видимо, ему и в голову не приходило, что медикаменты можно было содержать в большем порядке и чистоте.

— У меня нет новых пробок, — отвечал он.

— Я напишу в управу, чтобы прислали бумагу и пробок. Туда надо за этим обращаться? — спросила я.

— Туда-с, — отвечал Стречков.

Я написала требование и передала ему.

— У вас все остальное есть? — спросила я.

— Все есть-с, — отвечал он и начал подавать мне пальто.

Я ушла, попросивши его привести в порядок шкаф.

Я вернулась домой страшно утомленной и в самом неприятном расположении духа. Вот она, та практическая деятельность, о которой мы так много мечтаем на школьной скамье и к которой так рвемся во время ученья! Что же она мне дает? Я надеялась принести много пользы своим пациентам и взамен получить огромное нравственное удовлетворение. Но едва ли я принесла настоящую пользу тем больным, которые ко мне сегодня обращались. Нравственного же удовлетворения я никакого не получила. Напротив, мною всецело овладело чувство недовольства собой, сознание, что сегодня я далеко не сделала того, что должна была сделать. По всей вероятности, многие болезни я определила неверно и дала не то лекарство, которое следует.

Я взяла книгу, желая найти в ней ответ на мучившие меня сомнения. Читая, я то убеждалась, что вот такой-то диагноз я поставила верно, то мне казалось, что я вовсе не узнала болезни. Это привело меня в совершенное уныние. Я бросила книгу, оделась и вышла на улицу.

Был прекрасный мартовский день. На небе не облачка. Солнце ярко светило. Кое-где оставался еще снег. На улице господствовала страшная грязь, что не особенно располагало к прогулке. Я скоро вернулась домой. Но солнце успело сделать свое. Я почувствовала себя значительно спокойнее, и веры в свои силы прибавилось.

На другой день в амбулатории со мной повторилось вчерашнее. Опять то же сомнение и недоверие к своим знаниям. Опять к концу приема я была страшно утомлена и недовольна собой. На этот раз неприятное настроение духа усилилось еще тем, что некоторые вчерашние больные вновь явились ко мне, заявляя, что данное лекарство не помогло. Очевидно, они ожидали от меня чуда, а я его не совершила.

— Ты плохого лекарства вчера дала. Муж стонет, мечется. Ему совсем не полегчало, — говорила мне женщина, мужа которой, больного воспалением легких, я смотрела вчера в самом начале приема.

***
— Разве женщины могут быть хорошими врачами? Вон наша докторша совсем по-бабьи ставит диагноз, трусиха страшная. Чуть потруднее больной, сейчас ко мне обращается. Сама не может точно определить болезни. Какой это доктор?

Так как это без всякого стеснения говорилось в обществе, то среди интеллигентной части его, которая и без того недоверчиво смотрела на такое странное явление, как женщина-врач, все более и более укоренялось убеждение, что женщина не может быть хорошим врачом и приглашать ее к больному опасно: вместо пользы может принести вред.

В больнице я познакомилась с врачом, заведующим другой городской амбулаторией. К Шубину поступил один больной с редкой формой болезни и Френкель (фамилия того врача) пришел его посмотреть. Это было в отсутствие Шубина, который этот день совсем не приезжал в больницу, хотя обещал Френкелю показать упомянутого больного. Тот явился и хотел его ждать, но фельдшерица объявила ему, что доктор, пожалуй, совсем не приедет, а здесь теперь докторша, она может показать ему, — и привела его ко мне.

— Д-р Френкель желает посмотреть того больного. Не покажете ли вы ему его? — сказала она мне.

— Очень рад познакомиться с коллегой, — проговорил он, кланяясь мне.

Доктор Френкель был среднего роста коренастый человек с довольно бесцветным и маловыразительным лицом. Мне почему-то показалось, что он похож на Стречкова. Нередко встречаются такие лица, которые в сущности не похожи друг на друга, но все-таки как будто имеют много общего. Чаще всего это сходство зависит от выражения лица.

Я показала Френкелю больного. Он внимательно его осмотрел и спросил меня, согласна ли я с Шубиным в диагнозе. Я указала ему на некоторые признаки, которые как будто противоречат последнему. Френкель согласился, что действительно тут как будто не совсем то, что думает Шубин. Затем он попросил меня показать ему еще интересных больных. Я охотно согласилась.

— Вот нового сегодня привезли, — сказала я. — Шубин его еще не видел, а я затрудняюсь определить болезнь. Посмотрите его.

Френкель исполнил мою просьбу. Он исследовал больного и сказал, что, вероятно, мое предположение верно.

— Вы здесь часто бываете? — спросил он меня.

— Каждый день, — отвечала я. — Я очень дорожу больницей. Она служит для меня проверкой моих знаний.

— Но разве у вас так мало дела?

— Работы довольно в амбулатории. Кроме того, я посещаю на дому бедных больных. Но все-таки нахожу время и на больницу.

— Ведь для нас необязательно посещать бедных больных на дому, — заметил Френкель.

— Я сама. Мне интересно проверять свой диагноз и следить за больными. Кроме того, иной больной не может прийти в амбулаторию, а денег нет, чтобы заплатить врачу. Я и еду к нему.

— Вы посещаете их бесплатно? — с неприятным удивлением спросил Френкель.

— Да.

— Помилуйте, вы здесь избалуете население и городское управление. Нас всех заставят ходить к бедным больным бесплатно, — с досадой сказал он.

Я не ожидала подобного возражения и смутилась.

— А вы разве не посещаете бедных больных? — спросила я.

— Посещаю, только они мне платят, сколько могут. Вы также с них берите плату, ну хоть тридцать-пятьдесят копеек за визит, — сказал Френкель.

— А если они совсем не могут заплатить, тогда что?

— Тогда пусть их привозят в амбулаторию. Если же вы будете посещать их бесплатно, это будет не по-товарищески. За маленькое жалованье нам и без того приходится много работать, — говорил Френкель, прощаясь со мной.

Несколько дней спустя по тому же поводу со мной беседовал Шубин, которого Френкель, передавая наш разговор, просил убедить меня, что так поступать не следует.

— Мы и без того много работаем для города, — говорил мне Шубин, — а он нам гроши платит. А вы выдумываете себе еще работу. Хорошо у вас семьи нет и вы можете довольствоваться маленьким жалованьем. А у меня вон семья. Мне городского жалованья мало. Вы по-товарищески поступайте, поддерживайте нас. Есть у вас амбулатория, ну, и довольно. В больнице работайте. Вы можете здесь хоть целый день сидеть, если есть охота. Не балуйте бедное население бесплатными визитами.

Я была новичком в общественной деятельности и корпоративным духом еще не прониклась, потому упреки Френкеля и Шубина меня озадачили. Мне казалось, я поступаю хорошо, посещая бедных бесплатно, и приношу этим пользу обществу. А они говорят, что врачам это вредит и с них начнут больше требовать. Каким же образом интересы общества согласовать с интересами корпорации? Оказывалось, я должна приносить первое в жертву последнему, так говорят врачи. А Назаров, отстаивая интересы города, утверждает, что городской врач должен отдавать все свое время бедным жителям, для которых он приглашен. По его мнению, идеальный городской врач для бедных должен совсем отказаться от практики у достаточных людей.

Теоретически я не могла согласовать этого антагонизма корпоративных и общественных интересов. А на практике вопрос решался сам собой. Когда меня приглашали к бедному больному, то я шла к нему, и у меня не хватало духа требовать с него денег. Если меня просили повторить визит, я исполняла просьбу. Все это, конечно, не замедлило дойти до сведения моих коллег.

Френкель не на шутку сделался моим врагом. Ему казалось, что я своим усердием, как он выражался, подрываясь под него, хочу показать, что женщины-врачи лучшие работники, нежели мужчины. Он боялся, что городская дума, видя, как много времени я отдаю своему делу, пожелает заменить и его женщиной. Он пренебрегал своей амбулаторией и стремился ограничить число своих бедных пациентов. Принявши тридцать человек, он предоставлял остальных своему фельдшеру. По его мнению, подобная работа совершенно соответствовала получаемому им жалованью.

Он спрашивал меня, как я поступаю. Я сказала, что принимаю всех сама, хотя иногда у меня бывает до шестидесяти человек.

— Вот охота! Принимайте, как я, тридцать человек, и довольно, — говорил он.

— Но как же с остальными быть? — спрашивала я.

— А остальных пусть примет фельдшер.

— Но среди остальных могут быть серьезные больные. Как я ему их поручу?

— Полноте, это вовсе не важно. Вы думаете, вашими лекарствами вы поможете этой нищете? Вы посмотрите, в какой обстановке они живут. В подвалах сидят, и есть им нечего. А вы своими микстурами да порошками думаете их от болезней избавить. Им хлеб нужен, да из подвалов их надо выселить, тогда и лечить, — рассуждал Френкель.

Слова Френкеля: «Вы думаете, вашими лекарствами вы поможете этой нищете?» задели больную сторону моей деятельности. Я успела уже в ней ориентироваться. Прием больных и прописывание лекарств перестали мне внушать тот страх, какой я испытывала сначала. Но вместо него появилось новое, очень неприятное чувство: сомнение в полезности моего труда.

На курсах под влиянием профессоров у меня создалось убеждение, что лекарство магически действует на болезнь. А практика беспощадно разрушала эту веру. Постоянно мне приходилось видеть больных, которым лекарство, данное мною или другим врачом, не помогало. Тяжело мне было постоянно слышать от приходящих ко мне в амбулаторию и посещаемых мною на дому: «Это лекарство не помогает. Дайте другое». Между тем я не сомневалась, что диагноз верен и что лекарство, прописанное мною, признавалось действительным в данном случае. С другой стороны мне приходилось нередко наталкиваться на случаи самостоятельного излечения болезни без всяких лекарств.

Однажды ко мне в амбулаторию привели больную женщину

— Целую неделю хворает, — говорил ее муж. — Теперь немножко полегчало, мы и привели ее к вам.

Осмотр показал несомненное воспаление легких, но уже разрешающееся. Больная вступила в период выздоровления.

— Кто у вас лечил ее? — спросила я.

— Никто, — отвечал муж. — Мы всё собирались к вам ее привезти. Только была очень плоха. Боялись, на дороге помрет. Без лекарств лежала.

У меня в это время была одна больная также с воспалением легких. Я ежедневно посещала ее на дому и усердно пичкала самыми действительными в данном случае лекарствами. Она тоже начала поправляться. Я была убеждена, что я ее вылечила, и с удовольствием выслушивала благодарность ее близких. Но увидевши, что другая больная поправляется безо всякой медицинской помощи, я усомнилась, что ту я действительно вылечила.

— А может быть, — думалось мне, — она, как и эта, просто сама выздоровела.

Только что описанный случай послужил толчком для моих дальнейших наблюдений в этом роде. Факты выздоравливания без всяких лекарств все чаще и чаще начали мне встречаться. Вот в одной семье заболело несколько детей корью. Пока родители собрались обратиться ко мне, они успели совсем поправиться. Так как последний заболевший сильно кашлял, то мать принесла его в мою амбулаторию. Тогда я узнала, что у нее было еще трое больных, но все поправились без лекарств.

Следующий случай также противоречил моему убеждению в чудесном действии врачевания.

Меня пригласили к больному в семью одного бедного сапожника. Она помещалась в небольшой грязной комнате, которая служила и мастерской. У самого хозяина оказался сильный ревматизм. Это было неудивительно, так как его квартира была сыра и холодна. Мои лекарства доставляли ему облегчение, как он уверял меня, но приступы болезни долго повторялись. Я настойчиво советовала ему переменить квартиру. Он наконец послушался и переехал в сухое помещение. Только тогда болезнь начала проходить, и острые приступы сделались редки. Больной приписывал это моему лечению, но я объясняю перемену условиями жизни.

У этого сапожника был маленький сын. Когда я увидела его в первый раз, то меня поразили его худоба и бледность.

— Он у вас болен? — спросила я у матери.

— Сильно был болен, — отвечала она. — Целый год я с ним мучалась, ко всем докторам его носила, всякие лекарства ему давала. Все не помогало. Доктора от него отказались, говорят: не лечи больше, все равно помрет. Я перестала его носить к ним. А теперь он начал сам поправляться, за еду принимается, на ноги становится, ходит. А прежде пластом лежал.

Мне невольно думается, что в данном случае лекарство было не только бесполезно, но даже вредно и препятствовало более быстрому выздоравлению больного, так как лекарства, которые вообще употребляются, принадлежат вовсе не к безвредным веществам. Врачи щедро пичкали ими ребенка и, по-видимому, делали это наугад. Судя по рассказам матери ребенка, сущность его болезни осталась для них темною.

Этот случай показал мне могущество самой природы в борьбе с болезнями.

Среди бедноты так часто встречаются случаи самостоятельного излечения, что каждый врач, практикующий в этой среде, может насчитать их множество. А так как он тут же видит немалое число больных, которым лекарство бессильно помочь, то ему не трудно прийти к заключению, что лечение вовсе не обладает теми магическими свойствами, какие ему приписываются. Вместе с тем он убеждается, какое громадное значение для здоровья населения имеют условия его жизни, и начинает сознавать, что главная задача врача заключается именно в устранении причин, создающих болезни. Поэтому медицинская помощь бедному населению — враг латинской кухни и друг гигиены.

По этому поводу мне приходилось говорить с одним врачом, Михайловым, который лет десять служил в земстве. Про него говорили, что он добросовестно относится к своим обязанностям, и земство за это его ценило.

Мне пришлось с ним видеться в то время, когда сомнение в чудесном действии лекарств начало закрадываться в мою душу. Желая выяснить себе этот вопрос, я при всяком удобном случае допытывалась у других врачей, как они об этом думают.

— Мы, все врачи, которые практикуют среди бедноты, в конце концов приходим к заключению, что лекарства в нашей практике ни к чему, — сказал Михайлов, когда я поведала ему мучившие меня сомнения. — Скептицизм чаще всего овладевает нами в первые годы нашей деятельности. Потому молодые земские врачи редко уживаются долго на одном месте, постоянно меняют их, пока не обтерпятся. Я сам побывал в нескольких земствах, пока не засел здесь. Искал все такого места, где было бы лучшее применение моих знаний и лекарства были бы действительнее, но потом убедился, что везде одно и то же, и примирился со своей участью. Попалось хорошее земство, и сижу здесь. При мне немало перебывало здесь молодых врачей. Поживут немножко, да и сбегут.

— А теперь вы довольны своей деятельностью? — спросила я.

— Какое доволен! Не очень-то весело пичкать лекарствами больных и видеть, что все это ни к чему.

— Зачем же заниматься такой бесплодной деятельностью? Лучше работать на другом поприще.

— Пять лет я потратил на ученье, несколько лет приспособлялся к земской деятельности. Трудно теперь менять род своих занятий. Придется всю жизнь лечить.

— Не находите вы, что давать лекарства, в действенность которых сам врач не верит, значит вводить в заблуждение своих пациентов, этих невежественных людей, которые приходят к нам с таким наивным доверием?

— Не всегда же мы даем такие бесполезные лекарства. Например, хинин, касторка прекрасно действуют и на бедноту.

— Может быть, действительно существуют такие лекарства, которые оказывают некоторое симптоматическое влияние на болезнь. Но зато есть масса других, значение которых в высшей степени сомнительно. Зачем они нужны? От них следовало бы врачам отказаться.

— Нельзя же всем больным давать только касторку и хинин!

— Зачем всем? Давать только определенным больным. А остальным отказывать в сомнительных лекарствах. Сказать им, что их болезнь может пройти сама собой.

— Помилуйте! Да ведь это значит, что мы, врачи, должны совершить самоубийство! Кто к нам пойдет лечиться, если мы лекарства не будем давать? Все больные нас покинут.

— Следовательно, вы даете лекарство для того, чтобы к вам ходили?

— До известной степени, да. Лучше пускай ко мне идут, нежели побегут к какой-либо невежественной знахарке. Я, по крайней мере, вреда им не принесу. А если я им лекарства не дам, они наверное будут лечиться у знахарок.

Последний довод показался мне довольно убедительным.