ИНТЕЛРОС > №9, 2009 > На внутреннем фронте без перемен

На внутреннем фронте без перемен


21 мая 2009

 

«Буревестник», № 3, 1924

Выходной день

Услышав звонок, Варвара Павловна Таманцева, очаровательная женщина, имевшая в своем распоряжении чудную квартирку и незастрахованную домашнюю работницу Лушу, поспешила открыть дверь. Эту незатейливую работу пришлось выполнить потому, что Луша была послана с поручениями на весь вечер.

Открыв дверь, Варвара Павловна замерла на месте. Перед ней стоял неизвестный товарищ в кожаной куртке с каким-то замочком на груди. В руках неизвестного был портфель. Варвара Павловна сообразила все в одну секунду... Да, да, безусловно, он! Обследователь жизни прислуг! Об этом теперь много пишут и говорят... За эксплуатацию прислуги штрафуют, арестовывают, высылают... А Луша не застрахована! О, боже!

Варвара Павловна учла все это сразу, и гениальный план проник в ее белокурую головку. Она непринужденно вставила наманикюренный палец в ноздрю и нараспев спросила:

— Вам кого, барыню? Ей нет!

Гражданин удивленно взглянул на двухкаратное кольцо, украшавшее ковыряющий палец, и сказал:

— А вы, гражданочка, кем здесь будете?

— Мы — прислуги, — заявила Варвара Павловна, меняя ноздрю:

— Завсегда в них состояли на страже интересов, и не надо нам монахов, и не надо нам попов!

Фраза произвела на товарища хорошее впечатление. Он с любопытством взглянул на кротовую жакетку, прикрывавшую белые плечи Варвары Павловны. А она, уже увлекшись своей ролью, продолжала:

— Ох, какая у меня барыня! Прямо не поверите, прямо политкаторжанка душой! Вот заместо прозодежды — жакетку выдала мне... А работы у меня — час в сутки... Ничего барыня мне делать не позволяет... Все говорит, что от работы маникюр на мозолистых руках портится... И притом, какая она антирелигиозная! Бога — чертыхает всегда! Ей бы в Женотделе при Наркоминделе делегаткой быть, а не то, что так! Вот какая у меня барыня, тов. обследователь!

При последнем слове гражданин самодовольно улыбнулся и положил руку в карман. Увидев этот жест, Варвара Павловна засуетилась еще больше...

— Так что, тов. гражданин-обследователь, вы уж все запишите! И что жалованья я получаю по индивидуальному бону на культпросвет 100 рублей ежемесячно, и что в Ялте я в этом году со всеми прочими трударями все лето жила, и что барыня моя вполне безусловная кандидатка по образу мыслей и прочее...

Но тут гражданин вдруг взглянул на чудную обстановку гостиной и громовым басом заорал:

— Эксплуатируют тебя здесь, домработница. Хозяйка ваша — гиена! Вы — несознательны. Вам глаза деньгами и Ялтой закрывают, а свободы у вас нет!

Варвара Павловна побледнела... Хотелось угостить товарища вином, привезенным с юга шоколадом, словом, чем угодно, лишь бы он не оштрафовал хозяйки, чудной, щедрой, безбожной, отзывчивой и лояльной... А гражданин продолжал:

— Да, свобода твоя заперта в эти комнаты, и нет у тебя выходного дня, как нет солнца в темнице!

— Выходного дня нет? — возмутилась Варвара Павловна, — да у меня десять выходных дней в неделю, не считая октябрьских праздников и 1 мая. Моя барыня меня всегда для охраны труда и материнства гулять высылает.

— Не верю! — прогремел гражданин. — Докажи, что ты трудовая дочь, а не приспешница!

— Выходи сейчас гулять! Небось, слабо? Трусишь, да?

— Я? Нисколько!.. — И, надев манто, Варвара Павловна вышла с неизвестным на улицу. Прощаясь на улице, добрый товарищ говорил:

— Вот что, дорогая! Я буду следить за тобой! Раньше десяти не возвращайся, а то я пойму, что ты с капиталом заодно! Пойди в домпросвет на лекцию и запишись в друзья радио! Это вашей сестре необходимо!

Возвращаясь поздно вечером домой, усталая от новых впечатлений, Варвара Павловна заметила три вещи: взломанную дверь, почти пустую квартиру и записку, приколотую к люстре. На записке было:

«Уваж. гр. Может, я виноват, но вы абсолютно политнеграмотны. Я на арапа звонил, а увидел вас, думал — засыпался. Но от вас идейная мысль исходила, и я воспользовался. Звиняюсь. Уважаемый вас (подпись неразборчива)».

М. Коварский

 

«Будь жив!», № 2, 1925

Хихинька (Такие бывают)

Есть разные, понимаете, комсомолки в нашем комсомольском кружке. Скажем, есть такая, которая не столько на слова руковода внимание обращает, сколько на нос его. Ежели на его носу угорь большой сидит, значит, прямое ей удовольствие! Нос, мол, у руковода не простой, а с угрем, как же не посмеяться! Еще скажем, когда руковод лекции свои читает, то привычку имеет пальцы растопыривать во все стороны — значит, подхихикнуть, да подфыркнуть можно. Чего, скажем, в пальцах руковода смешного, ан нет, смешно, потому такая комсомолочка и подфыркнуть над ними не прочь.

Волосы всегда у Хихиньки завитые, щипцы каждый день у соседки одолжает, и по бокам пейсы, мода такая. А что хорошего в этих пейсах? В весеннее время, когда солнце зашпаривает — пот на пейсах скопляется, и по лицу течет, грязными струями льется. В кармане у ней завсегда коробочка с пудрой, и ходит она на кружок не иначе, как с галстуком-бабочкой.

Записки любит писать. Карандаш у ней (специально для любовных записок) — маленький огрызочек, такой замусоленный, и когда записку с вопросом пишет, то завсегда каракули наляпывает...

И однажды узнал я, что Хихинька прямо-таки «вумная, как вутка». Прочитал руковод лекцию по комсомольской этике и спрашивает: «Ежели у кого из Вас есть ко мне вопросы, то задавайте!»

Которые настоящие комсомолки, те вслух задали вопросы, а которые потрусливее вроде Хихиньки, так те на записках. Ответил руковод на вопросы, не вспотел и не покраснел даже, а тут, как ему записку подали, и как вот одну развернул и прочел, то прямо вопрос в краску его вогнал, а ежели он, знаете, никогда не краснел до сих пор. А накарякано было:

«У Вас, товарищ лектор, нос очень большой, а потом еще угорь на нем большой сидит, ответьте, почему Вы не моете лицо дегтярным мылом?»

Его аж всего в испуг бросило. Каково на такой вопрос ответ дать! Прямо парень в бутылку залез. Ежели, говорит, еще такие записки писать будут, так впрямь иди к парикмахеру, и угорь сбрить дай. Сконфузился парень. А Хихинька уже по всей фабрике раззвонила, как у руковода большой нос с угрем.

Всех Хихинек со всей фабрики собрать хочет...

Юнкор Жало

 

«Смехач», № 15, 1924

Детские письма (Материалы для истории)

1914 г.
Дорогое «Задушевное Слово»!

Мне восемь лет, у меня есть собачка Тобик и кошечка Мурка. Есть ли у кого-нибудь тоже собачка Тобик и кошечка Мурка?

Больше всего мне нравятся повести Чарской.

Кроме того, я получил на именины заводной автомобиль, у которого колесо совершенно отскочило. Отскочило ли еще у кого-нибудь из подписчиков колесо?

Царевококшайск, Петя Прянишников, 8-ми лет

 

Милая Танюша Кобызева!

Я очень рада познакомиться с тобой и вести переписку через наш журнал «Задушевное Слово». Меня зовут Лялей. Мне 9 лет и я занимаюсь с гувернанткой, m-lle Грюо.

Я много читаю, шью для куклы и люблю фисташковое мороженое.

Так же придумываю стишки. Посылаю тебе в альбом:

Будь всегда мила, прекрасна
И послушна уж всегда,
Вот тогда тебя полюбят
Уж наверное навсегда

Нравятся ли тебе мои стишки?

Великие Луки, Леля Огурцова, 9-ти лет

 

1924 г.
В юные пионеры. Очень нужно.

Сапчаю, товарищи, что мамка у меня, будучи кулацкий элемент, торгует барахлом на рынки, я ей толкую, но без последствий, а кроме всего дергает за ухи, с чем я конечно не согласен и прошу принять меня в юные пионеры, как Ваньку и Аришку. Всегда готов!

Ленинград.
Писал Егор Сипунов. Ленинец.

 

В деревню Кузьмиху.
Колька! Зачем ты уехал в деревню? У нас шибко весело, и я пел. «Эй, буржуй, ставай с постели, открывай пошире двери. Во! И больше ничего». Умеют ли эту песню ребята в деревни? Напиши.

У нас народилась девченка, оченно махонькая. Вчера октябрили в клуби Нарсвязи, так что я теперь обязан поддерживать сестру Нинелу, для борьбы с капитализма твердой мозолистой рукой. Обязательно приезжай к осени в нашу школу.

Свердловск.
Твой пионер Иван Ступкин

 

В редакцию «Известий» (№ 167 от 24 июля)

Сегодня в 3 часа дня в сквере храма Христа Спасителя был избит мальчик сторожем сквера, так что палка сломалась, конец палки у мамы его.

Москва, Настя, Соня

 

Собрал Ив. Пр.

 

О мальчике в трусиках и мальчике в штанах

Солнце... Солнце... Солнце... Полная нагрузка летом,
Никаких сверхурочных, а работа — за совесть!
Послушайте, согретые солнечным светом,
Простую и краткую советскую повесть —
О солнце августа, о живых временах,
О мальчике в трусиках и мальчике в штанах.
По пыльной дороге, за рядом — ряд,
Ловя улыбку и хмурый взгляд,
Голые ноги
И зычный рог —
Тысячи ног,
Юнец на юнце, при юнце старшем
Проходят стремительным маршем
От солнца смуглы, от пыли серы
Пионеры!
Прямо по мостовой, отливая бронзою шей,
В трусиках синих — ватага голышей!
А рядом, на краю панели,
Где сгрудилась на момент человечья случайная каша,
Остановился прохожий Нэп,
Весь — ужас, тоска и одышка;
Справа — папаша, слева — мамаша,
А посередине — сынишка.
Папе не нравится, мама кипятится:
«Как же это — в столице, среди бела дня —
Толпа голышей? И что за зверские лица?
И что бы сказала на все заграница?
Федя, не ерзай, держись за меня!»
Покамест, оглохши от детского гама,
Папаша с мамашей прятали «Ах», —
Под солнцем полудня надвинулась драма:
Мальчика в трусиках увидел мальчик в штанах.
Среди прочего голоштанного народа
Товарищ Петька, папиросник в отставке,
А ныне пионер шестого взвода!
Голова — вихрастая редька,
Глазишки сверкают лучисто...
Узнал, кивнул, улыбнулся:
«Катись к нам, Федька!»
И на месте Федькином чисто.
Как ни искали папа и мама,
Не нашли белоштанного Феди —
Исчез, смылся, превратился в прах...
Но шагали вместе, под гром оглушительной меди,
Мальчик в трусиках и мальчик в штанах!..

Александр Флит

 

«Смехач», № 20, 1924

Дедушка и внучек

— Дедушка, а дедушка!

— Слышу, детка, чего тебе?

— В твоем шкафу старую газету нашел, стал читать. Да не все понял.

— Например?

— А что это, дедушка, «нэпачи» — дикие? Людоеды?

— Вроде... из рабочего человека соки вытягивали.

— Где же была милиция? И как они нападали? Шайками? Они, наверное, были татуированы, с кольцами в ноздрях и перьями в волосах, как на картинках? Дедушка, чего ты смеешься?

— Да милиция смотрела, все кому следовало смотрели, высылали их подальше...

— На их родину? В дикие места? В прерии?

— Да, да... были они круглые, жирные, в кольцах на всех пальцах... Да, шайка была большая.

— А перья на голове были?

— У женщин на шляпах.

— Страусовые?

— И страусовые.

— Дедушка, а почему они любят танцы «шимми» и «фокс-трот»? Это танцы диких, да? Дедушка, а что это такое «буржуазная сволочь»?

— Это вымершая порода людей. Разве только в самых диких уголках, в непроходимых лесах и болотах встречаются отдельные экземпляры. В этнографическом музее можешь увидеть мумию этой сволочи...

— Дедушка, она не может ожить?

— Нет, детка, она засохла. Да пусть оживет: теперь она не страшна.

— А что такое «сокращение штатов»? Это в Америке? Дедуся... деду... задремал! Дедушка-а!

— Что?! А?!

— Задремал ты, а я тебя за колено тронул.

— Спасибо, внучек, что разбудил: снилась всякая дрянь. Романовы, Распутин, Ллойд Джордж, Пуанкаре, Керенский...

— Дедушка, а что это такое?

— Завтра, внучек. Завтра, сейчас спать пора.

Исидор Гуревич

 

Сын Ротшильда (Провинциальная трагедия)

Папаша Эпштейна — кустарь-одиночка.
Имел часовой магазин.
Был скромен, был ласков, был беден и — точка.
Семейство Эпштейна — жена, сын и дочка. Имущество — пара перин.
По улицам стыли зеленые лужи. Тащились унылые дни. Мамаша заботливо стряпала ужин. Папаша за стойкой сморкался, простужен,
Вдыхая букеты стряпни. Иосиф Эпштейн, сын Эпштейна Арона,
Курчавый, в веснушках, семнадцати лет,
Решил, что довольно будильников звонаnbsp;—
Настроившись в общем весьма непреклонно,
В столицу взял в «жестком» билет. Рыдали: папаша, мамаша и дочка,
Слезой поливали дощатый перрон.
— Не бойся, Иосиф: «кустарь-одиночка»
Для вузной анкеты — похвальная строчка
И лучше, чем, скажем... барон!..
Бом! Бомм!! — Хорошо ли ты спрятал десятки?
— Фуфайку, фуфайку в дороге надень!
Поплыли: платформа, папаша «в крылатке»,
Газетный киоск, две цветочные грядки
И новый, пленительный день.
Сентябрь золотистый глядел в спину лету,
Прохладные утра льнули к зиме.
Иосиф заполнил со вздохом анкету,
И, щурясь навстречу осеннему свету,
По вузовским плитам шагал в полутьме.
Глупость ли? Случай?.. Но жертвою строчки
Пал юный Эпштейн, нерасцветший талант.
Не всякого мама рожает в сорочке:
В графе «род занятий» на хитром листочкеnbsp;—
Забыв благодать «кустаря-одиночки»,
Махнул... «часовой фабрикант»!
Ужели же правда? И нет ли описки??
Ведь сердце вступило с надеждой в союз!
Сказал председатель: «Забыли о чистке?
Если включать нам заводчиков в списки, сам Ротшильд попросится в Вуз!..
Рыдали: папаша, мамаша и дочка,
Слезой поливали дощатый перрон.
Ты плачешь, Иосиф: «кустарь-одиночка»
Для вузной анкеты — похвальная строчка.
И лучше, чем, скажем... барон!...

Александр Флит

 

«Буревестник», № 1–2, 1925

Спренжинер и его метод

Это было очень давно... Случайно пришлось мне посетить Одессу... Все показалось мне в этом городе интересным! Но самым интересным был, безусловно, Спренжинер.

Я стоял на перекрестке двух лучших одесских улиц, и характерный гортанный шум бурного городского котла окружал меня. И вдруг какой-то писклявый тенорок донесся до моего слуха:

— Что? Вы не знаете старинной фирмы Балагулова и Ко?

Тогда, простите, мне даже неловко! Я хотел бы иметь столько копеек за всю свою жизнь, сколько пуговиц пришивается этой солидной фирмой каждую минуту к выделываемым ими рубашкам.

Принц Монакский страдает бессонницей, когда он спит не в рубашке Балагулова и Ко! А если вы подумаете сравнить эти многоуважаемые рубашки с рубашками какого-нибудь голоштанника Шевелева, то вы увидите, что это за разница, которую ни один рак никогда не съест! Что может быть мечтательнее фирмы Балагулов и Ко, Арнаутская, 6, второй этаж!?

Человек, хваливший фирму Балагулова, усиленно размахивал руками. В его тоне сквозила дикая уверенность в своей правоте. Правда, он говорил об этих рубашках более экспансивно, чем требует обыкновенное удовлетворение бельем, но я не знал Одессы и потому послушался убедительного оратора. В тот же день я купил комплект белья у фирмы Балагулов и Ко...

На завтра довелось мне опять побывать на том же углу, где горячился писклявый тенорок... Кругом было страшно шумно, но через весь шум и гам я услышал нотки знакомого голоса. С непередаваемой страстностью голос этот скрипел:

— Ребенок вы! Разве обязательно нужно быть одесситом, чтобы знать лучший магазин белья Якова Шевелева? Разве в Африке каждый слон не знает Шевелева? Всякое тело, которое купается, минимум, раз в три месяца, должно изъявить горячий протест, если его не облачают в рубашки Шевелева — Симферопольская, 8, вход со двора... А говорить про этого прощелыгу Балагулова, когда жив еще Шевелев, — это то же самое, что мазать хлеб гуталином, вместо красной икры!!!

Я был ошеломлен! Я знал, что вкусы у людей меняются, но не в течение суток... В конце концов, я сам стал жертвой отвратительного Балагулова. Вчерашняя сорочка жгла мое тело, а внутренний голос шептал мне: «Иди немедленно к Шевелеву, а Балагуловскую дрянь выброси в Лиман...»

Но я не пошел к Шевелеву, а обратился к писклявому тенорку:

— Слушайте! Что все это значит? Вы орете каждый день другое, вы смущаете приезжих, вы возбуждаете одну часть населения против другой, черт вас возьми!

— Очень приятно. Спренжинер, Шалашная, 3, — ответил мне крикун.

— Что все это значит?

— Вот что: рубашки Балагулова я буду хвалить до тех пор, пока Балагулов дает мне возможность иметь хоть одну собственную рубашку. А когда вчера вечером он мне сказал, что рубль в день за рекламу — это бешено много, так рубашки Шевелева моментально улучшаются... Aх, что говорить! Вы думаете, все рождаются в сорочках? А у меня тоже дети, которые больше любят хлеб, чем халву, только потому, что халву они еще вообще ни разу не ели! Своя рубашка ближе к телу, — закончил он и убежал...

Через минуту я слышал опять, но уже с другого угла:

— Что? Вы не знаете Шевелёва? и т. д.

Впрочем, почему это я вспомнил вдруг Спренжинера? Вот почему: вчера, гуляя по улицам красной Москвы, я увидел такие плакаты:

— Нет свежих продуктов, кроме как в Моссельпроме!

— Где свежие яйца и масло? Только в Трудсоюзе!

— Пейте одни вина Винторга!

— Самые натуральные вина — лишь в Винсиндикате!

— Требуйте всюду лучшие табаки — Укртабактреста!

Н. Рогов

 

«Смехач», № 15, 1925

Манифест 17-го октября (По различным воспоминаниям)

I. Воспоминания коммуниста

1) Шрам во всю голову. У Казанского драгун шашкою хватил, когда, значит, товарищам со скамейки объяснял, что не надо верить царской сволочи, потому надует и что манифест — тьфу! Сами возьмем, что надо.

2) Поражение в легких. Доктор говорит: «От Сибири это, от ссылки. От худосочия и от плохого питания». Действительно, в ссылке почти что ничего не ели. Худо было.

3) Бронхит. Не очень, чтобы сильный.

Это когда бежал. Простудился. Отмороженные пальцы не в счет, конечно.

4) Ревматизм. От «централов». Паршивые они и совсем сырые.

5) Ну, сердце там...

Впрочем, все это пустяки. Маленькие недостатки личного организма. Была бы здорова пролетарская революция. А она ничего. Крепко сделана. Всех переживет.

 

II. Воспоминания нэпмана

Когда вышел манифест и все закричали, что свобода, я сразу сказал жене своей:

— Муся! Нельзя упустить случая. На этой свободе надо что-нибудь заработать.

Это теперь я такой замухрышка, торгую фруктами вразнос, и милиционер гонит меня с места на место...

Тогда я имел свой собственный автомобиль, а в банках я был первое лицо.

И что вы думаете? Так и вышло.

На манифесте заработал. На Государственной Думе заработал. На роспуске Думы заработал. На «выборгском воззвании» заработал. На ленских расстрелах заработал. На войне заработал, На «Феврале» заработал. Когда пришел большевистский «Октябрь», я опять сказал жене:

— Вот увидишь, Женя (с Мусей я уже тогда разошелся), что я тут заработаю, как следует.

И что же вы думаете? Заработал... пять лет со строгой изоляцией.

Есть, оказывается, Октябрь и Октябрь...

 

III. Воспоминания младшего дворника

Двадцать лет прошло. В этот день, помню, пригласил меня его высокопревосходительство в кабинет и сказал:

— Поздравляю вас: вы назначаетесь товарищем министра.

Новые веяния... Нужны молодые силы. Вы, кажется, из либералов?

— Для видимости, ваше высокопревосходительство. Дурака валяю...

Министр рассмеялся.

— Такие нам и нужны, чтобы дурака валяли. Весь манифест — валяние дурака...

До самой революции валял дурака. Потом меня самого стали валять...

Ну, ничего. Слава богу, жив и место имею. Жильцы хорошие, на чай дают. Хлеба вдоволь, и комната полагается. Мои товарищи за границей здорово позавидовали бы...

В. К.

 

«Смехач», № 19, 1925

Гусь и секретарь

Я к теме гусиной пробрался тайком,
В руках очутилась добыча.
Попались случайно мне: волисполком, Пал Палыч, гусиный обычай,
Победа идеи и стойкость в грехах —
Дозвольте, читатель, поведать в стихах.
Село. Волсовет. Тишина. У окошка — стул. Секретарь. И «Безбожник» в руке.
Жена — секретарша, веселая Стешка, гуся притащила в мешке.
Пал Палыч — идейный и против мещанства:
— Гусь? Рождество? Это что за режим?!
— Я-те дам за гуся! Предрассудок! Дурманство!!
А гусь на столе недвижим.
Сутки рыдала в избе секретарша,
Всей горечи давши исход,
Но шагом победным Буденного марша
Гусь выступил с мужем в поход.
Агент Сельсоюза — парнишка толковый:
Глянул под перья: товар — первый сорт:
И гусь секретарский был взят за целковый
И двинут в советский экспорт.
Склады... Вагоны... Порты...
Перегрузки — пути описать не берусь.
Но прибыл в Италию истинно русский
Откормленный, праздничный гусь.
Покамест кончалась гусиная повесть
Под небом Милана в обеденный час,
Пал Палыч на праздниках выпил на совесть
В борьбе с самогоном госспиртный запас.
Не счесть стоеросов в Советском Союзе:
Идейно Пал Палыч был ангельски чист,
Но, в силу подобных нелепых иллюзий,
Гуся из Булаковки слопал... фашист!

Александр Флит

 

«Будь жив!», № 10, 1925

«Ночь. Луна. Он и она»...

Если раньше парень, встретившись с девушкой, вел с ней разговор о луне и звездах, заканчивая обычно поцелуями в укромных местах, то они теперь уже говорят о новостях дня, о работе различных комиссий и т. п.

Ст. Деповка, Ю.-З. Рабкор «Рожок»

Итак, пускай круглится мелкобуржуазная луна и верещат кузнечики, — Серега Пазухин на них — нуль внимания, килограмм презрения. Серега Пазухин деловито смотрит на стрелки часов, поблескивающие под лунными лучами, и размышляет;

— Чорт! Баба — баба и есть. Сказала: ровно в 10 на скамье у забора. А теперь уже четверть одиннадцатого. Вот возьму — встану и уйду.

Серега Пазухин прячет часы и устраивается плотнее на скамье. О чем думать? Чем заполнить тягостное ожидание? Но вот за кустами хрустнул песок, вот мелькнуло белое пятно.

— Танюша!

Серега Пазухин срывается с места готовый бежать навстречу, но остается стоять и вынимает часы.

Еще несколько секунд (секунд ли? они почему-то ужасно длинные) — и Танюша Скворцова, радостная, в белом платье и красной косынке, улыбающаяся, стоит рядом.

— Вот и я!

— Вот и вы! — говорит Серега, приближая часы к ее лицу:

— 17 с половиной минут опоздания, товарищ Скворцова. Нужно приходить аккуратно к началу. Объявлено, кажется, ровно в десять?

Танюша заливчато рассыпается смехом. Ах, чорт дери, что это за странный глубокий грудной смех! Ужасно действует на нервы делового человека...

— Вам все — смешки! — ворчит Серега, пряча часы. — А между прочим, у женщин особенно опоздания и неявка входят в систему дня. Возьмем, например, вчерашнее собрание ячейки... Чего вы, между прочим, стоите? Садитесь, товарищ Скворцова.

Оба товарища садятся на скамью. О, нет! Не рядом — места много: она — на освещенном конце, он в тени.

— Так вот, возьмем вчерашнее собрание... — продолжает Серега. — Кого нет? Смагиной, Ивановой, Егорушкиной и, конечно, само собой понятно, Скворцовой... А собрание, между прочим, важное...

— Я, кажется, привела уважительные причины... — певучим голосом говорит Танюша Скворцова и смотрит прямо на разъясненную луну.

Ах, что за странный свет на лице! Как изумительно горят глаза!.. И почему такой певучий голос? Как будто нельзя говорить просто, как все.

— Ерунда — ваши уважительные причины, — храбрится Серега:

— Отговорки! Женская отсталость и больше ничего... Я, собственно, позвал вас, чтобы как раз информировать о вчерашнем собрании, по вопросу о...

Он косится на Танюшу, мечтательно обращенную лицом к луне.

— Что вы все смотрите на луну?

— Ничего. Я вас слушаю, товарищ.

— Женская манера! Нельзя сразу два дела делать: или луна, или... текущие вопросы... Оторвитесь, пожалуйста, от луны!

— Ах, она такая чудная... Смотрите — и нос, и глаза... Как будто даже улыбается...

— Предлагаю немедленно отодвинуться в тень. Луна, между прочим, не включена в повестку и нечего на ней задерживаться... Луна как луна...

Танюша покорно передвигается в тень, и теперь она сидит — рукой подать от Сереги. Теперь лица не видно, но зато ужасно близко оказалась полная белая рука и — что это? Паутина коснулась его щеки? Нет, не паутина, ей-богу! Вероятно, волосы выбились из-под косынки... Не могут, ей-богу, коротко стричься!.. Вот возьму и встану...

Пока Серега обдумывает создавшееся положение, где-то совсем близко заворочалась и начинает петь пичужка.

— Перехожу к информации по вопросу о хозобрастании... — решительно говорит Серега и сейчас же чувствует, как мягкая ладонь зажала ему рот.

— Тсс... тише, товарищ, — шепчет Танюша. — Соловей... Слышите?

Серега хочет вскочить, хочет крикнуть, что на обрастание, и что соловей лишен права голоса.

Но рука — она все еще на губах, она почему-то словно прилипла к его губам... Он молчит, боясь шевельнуться.

Только бы не послышался над ухом голос:

— Товарищи! На скамье просторно, а вы жметесь. Это ж не гигиенично.

Ив. Прутков

 

Красная Шапочка (Сказочка)

Жила-была на свете Красная Шапочка. И жил-был на свете волк. Волк был матерый, все время матерился. И хоть говорят, что волки огня боятся, только этот волк не боялся: чуть завидит вдали огонек пивнушки, так туда из своей волчьей ямы и попрется... А в пивнушке волку раздолье: сидит он там, зубы на всех скалит, бутылочками по головкам гладит и волчью натуру свою, знай, показывает.

Однажды собралась Красная Шапочка погулять... Идет себе, идет, наганчик в кобурке придерживает, штрафы с кого следует взимает, а солнышко на запад укатывается. Посмотрела Красная Шапочка вокруг и видит, что ночь настает... Ночь темная, хоть глазa выколи. И слышит вдруг Красная Шапочка здоровенное храпение под забором. А храпел-то волк.

— Эй, кто там? — спросила Красная Шапочка.

— А тебе на что? — рыгнул волк. — Здесь, мать твою, чертова бабушка лежит!

— Удивительно, — подумала Красная Шапочка. — Бабушка, а отчего у тебя уши длинные?

— Чтобы лучше слышать, где мильтон обретается, — ответил волк.

— Бабушка, отчего у тебя нос такой большой?

— Чтобы чувствовать, где мокрым делом пахнет!

— А глаза, бабушка, почему у тебя такие большие?

— Это они на чужую собственность расширяются!

— А руки? Какие здоровенные лапищи! Зачем тебе?

— Эт-та, чтобы, в случае чего, в ряжку кого кастетом звездануть!

— А рот, бабушка, какой громадный рот! — удивилась Красная Шапочка.

— Чтоб тебя слопать! — рявкнул волк.

И действительно, захотелось волку Красную Шапочку слопать. Правда, не слопал он, потому что свисток у Красной Шапочки был, и она свистать здорово начала.

Только хоть и не слопал волк Красную Шапочку, зато и его никто не тронул. Убежал волк, хвост поджав, невредимым в свою волчью яму...

Вот и все... Сказочке тут и конец... Жалко только, что волку конца нет и неизвестно, когда будет! Уж очень Красная Шапочка любопытна, уж больно много волка она расспрашивает и с волком разговаривает... А пора бы ей, восьмилетней Красной Шапочке, знать, что бабушки пьяными под забором не валяются, что бабушки поздно вечером дома в кроватках лежат, и что в каждой сказочке есть мораль...

А мораль — вот она:

С волками жить — по-волчьи выть.

М. К-ий

 

Публикацию подготовил Евгений Клименко


Вернуться назад