ИНТЕЛРОС > №2, 2008 > Умный еврей при губернаторе Олег Кашин
|
I. Весной академику исполнится восемьдесят пять. К юбилею выходит очередная книга его мемуаров. Последние пятнадцать лет он в основном пишет мемуары — и это неудивительно: человеку, разумеется, есть что вспомнить. — Вся мебель, которая в кабинете, мне от Брежнева досталась. Когда мы въехали в это здание (здесь раньше Школа рабочей молодежи была), в кабинете был только один поломанный стул, и на стуле стоял телефон. Я обратился в Академию наук, чтобы мне выделили деньги на мебель, деньги мне выделили, но в то время было мало иметь одни деньги, нужны были еще фонды. Фондов у меня не было, а мебель — ну хотя бы 5-6 письменных столов — была очень нужна. А у ЦК КПСС была собственная мебельная фаб?рика — между прочим, при Бутырской тюрьме, то есть заключенные делали столы и стулья. Я обратился в ЦК. И звонит мне однажды такой Григорян, заместитель управляющего делами. Говорит: «Тебе директорский кабинет нужен?» — «Конечно, нужен». Институт заплатил, привезли рабочий стол, стол для переговоров, стол для заседаний, кресла, стулья. Я был очень, конечно, доволен. А потом сидим мы с Брежневым в Завидове, работаем над каким-то очередным докладом. Он сидит, уткнувшись в бумаги, а потом поднимает глаза и говорит: «Георгий, ты мебель-то получил?» Оказалось, этот Григорян не сам дал мне мебель, а зачем-то пошел за ней к Брежневу. А я никогда у Брежнева ничего не просил. Мне до сих пор за эту мебель стыдно. II. На книжных полках в кабинете Арбатова вообще много интересного. Например, лакированная дощечка с врезанной в нее чеканкой, изображающей монстрообразный зерноуборочный комбайн. На комбайне гравировка: «Коллективу Института США и Канады от херсонских комбайностроителей». Казалось бы, какое дело херсонским комбайностроителям до США и до Канады? Но разгадка проста. Херсон — родной город академика. Мама — крестьянка в имении барона Фальц-Фейна Аскания-Нова, отец — рабочий-металлист, большевик с семнадцатого года, позднее директор рыбоконсервного завода в Одессе, а потом ответственный работник Наркомвнешторга, проработавший шесть лет (с 1930 по 1936) в разных городах Германии, а потом еще полгода в Париже. Биография по тем временам почти гарантированно расстрельная, но приговор — 8 лет за саботаж — пришелся на переходный (от Ежова к Берии) период в истории НКВД, и, вероятно, именно поэтому председатель суда, дочитав приговор, сказала Арбатову-старшему, чтобы тот обязательно подал апелляцию. Приговор действительно пересмотрели, отца восстановили в партии, и он еще пятнадцать лет проработал на руководящих должностях в Минлесхозе. III. Об этой группе, которую Арбатов позднее ненадолго возглавил, много писали в перестроечной прессе, что неудивительно — это было уникальное явление. Один из секретарей ЦК, интеллектуал, любитель джаза и литературы, даже сам сочинявший стихи (но стеснявшийся их обнародовать — впервые стихотворение Андропова в 1987 году с трибуны съезда писателей прочитала поэтесса Екатерина Шевелева; Шевелева еще не знала, что всего через пять лет она напишет стихотворение «Будь прокляты советские вожди»), собрал вокруг себя в мрачном консервативном Кремле большую группу либерально настроенных экономистов, политологов, журналистов. Александр Бовин, Федор Бурлацкий, Олег Богомолов — «андроповская башня» Кремля до сих пор считается символом постоттепельного либерализма по-советски, а кремлевский эстет Андропов — чуть ли не наиболее адекватным политиком в брежневском Политбюро. Я спросил Арбатова, в чем на практике выражался андроповский либерализм — в конце концов, группа консультантов так же, как и весь ЦК, участвовала в подготовке вторжения в Чехословакию. А, например, высылка Солженицына из СССР — так и вовсе была личным проектом Андропова, его идеей. Арбатов ответил, что здесь он противоречия не видит. Да, вводу танков в Прагу либералы-андроповцы не помешали, но Александр Бовин написал на имя Брежнева записку, в которой изложил свое особое мнение. Бовин хотел передать записку через Андропова, но тот ответил: «Неси сам». Бовин пошел к Брежневу, Леонид Ильич его выслушал и сказал: «Знаешь, Александр, у нас с тобой на этот вопрос разные взгляды». А что касается высылки Солженицына — то это именно либерализм, ведь если б его не выслали, то силовики обязательно бы добились его посадки. Либералы всегда делают гадости, думая, что силовики поступили бы еще хуже. IV. О Брежневе Арбатов много рассказывал раньше, и в мемуарах, и в интервью, и даже неловко снова пересказывать эти истории: о том, как однажды Брежнев выбросил из подготовленной для него речи две цитаты Маркса (потому что «кто поверит, что Леня Брежнев Маркса читал?»); о том, как Брежнев, когда еще позволяло здоровье и не было проблем с речью и памятью, во время застолий декламировал стихи — знал наизусть «Сакья-Муни» Мережковского, но больше любил Есенина; как, убив на охоте кабана, Брежнев лично распоряжался разделкой туши («Заднюю ногу Мите Устинову, переднюю — Косте Черненко», и даже Арбатову с Бовиным какие-то, хоть и не самые сочные, куски доставались), и так далее. Думаю, нет смысла останавливаться на этих историях более подробно — книг и фильмов из серии «Неизвестный (на самом деле — давно и хорошо известный) Брежнев» хватит еще на несколько поколений. Поэтому я попросил Арбатова рассказать об институте: зачем он был нужен, зачем нужен сейчас. — Мы рассуждали просто, — объясняет академик. — В Америке давно существует куча всяких научно-исследовательских центров — советологических, кремлинологических и так далее. У нас ничего такого не было. А исследования по Соединенным Штатам нужны — и ЦК, и МИДу, и Совету министров. Только у КГБ свои специалисты были, но на них даже сам Андропов не полагался — он же для того и общался и с нами, своими бывшими консультантами, и с творческой интеллигенцией вроде Евгения Евтушенко или Юрия Любимова, чтобы просто понять, насколько можно верить данным КГБ хотя бы о настроениях в обществе, а где они привирают. Обязательно пометьте там у себя — при этом он никого не вербовал, потому что был человеком высоких моральных принципов, никогда не путал ведомственный интерес и личные отношения. Так вот, создали институт. Американцы, естественно, сразу же сказали — ну понятно, еще один филиал КГБ. И надо отдать должное тогдашнему американскому послу в СССР Льюэллину Томпсону, который стал активно нас защищать, просто кричал: «Это не КГБ, это действительно научный институт». Томпсон же организовал мою первую поездку в США. Это уже потом я стал ездить в Америку по 3-4 раза в год, а первое время никого не удивляло, что руководитель Института США не был ни разу в Америке. Вначале мы назывались просто Институт США; года через два приехал наш посол из Канады и говорит: а добавьте «и Канады», страна большая, важная, ее нужно изучать. И действительно, мы фактически заложили основы нашего канадоведения, а Канада действительно очень интересная страна — не понимая ее, невозможно понять Америку. V. — Я считаю, это была очень правильная статья, — говорит Арбатов. — В начале семидесятых совсем подняли голову почвенники, русофилы, и им нужно было ответить. Решился на это только Яковлев, и это стоило ему места. — Так получилось, что через несколько дней после этой статьи мы встретились с Яковлевым в кабинете Брежнева. Начиналась подготовка к празднованию 50-летия СССР, и нужно было обсудить что-то, связанное с докладом. Зашла речь о статье Яковлева. Брежнев ему говорит: «Ты, конечно, совершил ошибку. Но я знаю, что ты хотел только добра, поэтому ни о чем не думай, работай дальше». И обнял его. А на следующий день появляется постановление Политбюро — направить Яковлева послом в Канаду. То есть даже Брежнев не смог его отстоять. Александр Николаевич Яковлев был удивительным человеком. Из народа, с молодости в партийных органах, и при этом смог остаться порядочным и честным. Это очень большая редкость. VI. — К Горбачеву, наверное, тоже хорошо относитесь? — Горбачев? — Арбатов начинает заметно волноваться. — Горбачев был самым выдающимся руководителем страны за всю нашу историю, и мне очень жаль, что никто этого сейчас не понимает. Вы не представляете, какое впечатление на меня произвело его появление в ЦК. Мало того, что молодой, по тем меркам — почти комсомольского возраста, так еще и с настоящим образованием, а не с эрзацем, как у большинства первых секретарей. Человек по-настоящему окончил Московский университет, такого в Политбюро никогда раньше не было. — Я, — продолжает академик, — впервые услышал его имя от Андропова. Однажды я пришел к Юрию Владимировичу в таком расстроенном состоянии… Говорю ему: «Смотрю на наших руководителей и думаю: Боже, ни одного яркого человека, а ведь на смену им придет еще большая серость». Андропов обиделся: «Зачем ты говоришь о том, чего не знаешь? Ты хотя бы слышал фамилию Горбачев?» Я, конечно, не слышал, а Андропов говорит: «Ничего, думаю, вы скоро познакомитесь». Это было после смерти Федора Давыдовича Кулакова, который был секретарем ЦК по сельскому хозяйству, и Андропов хотел перевести Горбачева на его место, но сторонников этого предложения в Политбюро не нашлось, и пару раз Андропов мне говорил в сердцах: «Гады, не пускают Горбачева!» Но через какое-то время все получилось, Горбачева перевели в Москву, и мы действительно с ним познакомились. Он мне очень понравился при первой же встрече. Это трудно объяснить — но вот пришел просто нормальный человек. Нормальный, понимаете? Мозги не забиты идеологическим хламом, может нормально мыслить. Умный живой человек. Все биографы Горбачева и он сам относят к ключевым эпизодам жизни последнего генсека его визит в конце 1984 года во главе делегации Верховного совета СССР в Великобританию (например, по мнению Александра Зиновьева, то, что Горбачев не поехал возлагать венок на могилу Маркса, можно было считать доказательством опасности этого человека для советского строя; слова Маргарет Тэтчер по итогам знакомства с молодым членом Политбюро известны, наверное, всем: «С этим человеком можно иметь дело»). Когда стало ясно, что в Лондон придется лететь именно ему, Михаил Сергеевич пригласил к себе Арбатова. — Он говорит: «Вот тут мне в ЦК дали какие-то бумаги к визиту, посмотри, все ли там правильно». Я прочитал и за голову схватился. Незадолго до этого в парламенте выступал Рейган — это было то самое выступление, в котором он назвал СССР империей зла. Международный отдел ЦК почему-то решил, что Горбачев должен взять в Лондоне реванш за эту рейгановскую речь. Это как если бы вице-президент США поехал в Польшу или Болгарию и попытался бы ее переманить на американскую сторону — ну, бред, понимаете же. Я сказал Горбачеву: «Забудьте, что вам там понаписали, Америки не касайтесь вообще, обсуждайте только советско-британские отношения». Он так и поступил, а когда вернулся, позвонил мне: «Спасибо, Георгий, ты мне все правильно посоветовал». VII. — Консультировали всех по всем вопросам — экономика, культура, оборона. На этой почве ссорились и с Демичевым, и с Устиновым, которые с нашими выводами почти никогда не были согласны. Перед каждой встречей в верхах мы на ушах стояли, по ночам работали, потому что если не мы, то достоверной информации у Генерального секретаря не будет. И Брежнев это знал, и Горбачев тоже. И так было до 1991 года, а при Ельцине — как отрезало. Ему хватало Бурбулиса и прочих сикофантов. Вообще мы с Ельциным изначально в хороших отношениях были, я в первые годы даже числился членом Президентского совета, но у меня была своя точка зрения на происходящее в стране — на правительство Гайдара, на другие какие-то вещи. Я считаю начало девяностых самым страшным со времен Сталина периодом нашей истории. При каждой встрече с Ельциным (в первое время мы встречались редко, но достаточно регулярно) я говорил ему, что он во многом неправ. Его это обижало, я это видел. В декабре 1992 года во время Съезда народных депутатов, на котором уже стало понятно, что конфликт между президентом и парламентом неизбежен, я сказал Ельцину, что не понимаю, зачем он осознанно идет на конфронтацию. Он отвечает: «У меня к вам тоже есть вопросы». Достает бумагу: «Строго секретно, в ЦК КПСС. Предложить тов. Арбатову использовать личные связи с Киссинджером для форсирования сроков встречи в верхах. Андропов». Смотрит на меня Ельцин и говорит: «Вот вы работали на КГБ, а теперь пытаетесь меня чему-то учить». Я говорю: «При чем тут КГБ, вы на год посмотрите, Андропов тогда еще в ЦК работал». Ельцин ничего не сказал и вроде бы успокоился, но после этого мы не виделись. VIII. — Вы масон? — Я жидомасон, — вздыхает академик Арбатов. То есть, наверное, все-таки не масон. Вернуться назад |