Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №13, 2008
Тугими полушубками шурша,
Запрятавшись в овчину с головою,
Прохожие по улице спешат
Морозной вечереющей Москвою.
А на резиновый, усталый тротуар
Бьет из подвала, клубом застывая,
Еще горячий, беловатый пар,
Из прачечной китайца Сан-Тун-Вая.
Амир Саргиджан, «Китайская прачечная»
На Пятницком кладбище Москвы есть могила с удивительным надгробием.
Надпись на нем гласит: «Здесь погребена голова инженера путей сообщения
Бориса Алексеевича Верховского, казненного китайцами-боксерами
в Маньчжурии в городе Ляо-Ян в июле 1900 г.». Этот памятник —
единственное, что напоминает сегодняшним москвичам об ихэтуаньском
восстании, которое вспыхнуло в Китае в 1899 году и продолжалось
до 1901 года. А ведь именно в результате этого восстания в Россию
(и, в частности, в Москву) хлынул поток китайских мигрантов. Потом было
еще две крупных волны миграции: после Русско-японской войны и во время
Первой мировой войны. В результате к 1920-м годам в России образовалась
вполне заметная китайская община (по результатам переписи населения
1926 года в России насчитывалось 100 000 китайцев).
Чайна-таун в Москве сформироваться не успел — слишком недолог был век
существования китайской диаспоры. Но где бы он мог быть, сомнений нет:
в районе нынешней станции метро «Бауманская». Там, на улице Энгельса,
работала контора правления общества «Возрождение Китая», неподалеку
находилась китайская гостиница, при которой работал ресторан. Были
здесь и лавки с китайскими товарами — специями, одеждой и всякими
мелочами. В домах по соседству снимали комнаты китайцы. Впрочем,
некоторые предпочитали селиться поближе к работе — и это еще одна
причина того, почему в Москве так и не получилось создать чайна-таун.
У московских китайцев было всего три профессии: мелочный торговец
(ходя), бродячий фокусник и прачка. Лишь последнее из этих занятий
предполагало оседлый образ жизни. Но китайские прачечные тоже не были
сконцентрированы в одном месте, их можно было найти едва ли не в каждом
квартале города. В Скатертном переулке работала «Шанхайская» прачечная,
на Огарева (Газетный переулок) принимала белье «Первая китайская
артель». Китайские прачечные имелись на Покровке и на Мещанской,
в Гагаринском, Большом Левшинском, Печатниковом, Нижнем Кисельном,
Спасо-Песковском и еще по доброму десятку адресов: «Нанкинская
прачечная» и «Харбинская прачечная», «Хуши» и «Жан-Ли-Чин», «Пекинский
труженик» и «Гоминьданский пролетарий». Москвичка Вера Петровна Яцкова
родилась в 1919 году и успела застать недолгий расцвет жизни китайской
общины.
— Мы в двадцатые годы жили в Столешниковом переулке, этот дом потом
снесли, — рассказывает Вера Петровна, — а неподалеку, на углу Дмитровки
и Салтыковского, как раз была китайская прачечная. Называлась она, если
мне не изменяет память, «Ван-Зун-Хин». Вообще мама всегда отдавала
белье частной прачке, тогда таких много было, они сами по себе
работали, на дом стирку брали, это дешевле было. А китайцам только
папины рубашки отдавали и фасонное белье, то, что гладить труднее. Они
большие мастера считались. Я до сих пор помню метки, которые они
оставляли на белье, красные иероглифы, они казались мне удивительно
красивыми, и я каждый раз расстраивалась, что мама их спарывает. Белье
разносил сам хозяин прачечной, у него такая большая корзина на спине
была, а в ней все аккуратно сложено, чтобы не помялось. По-русски
он говорил хорошо, только с сильным акцентом.
Работали у «Ван-Зун-Хина», по словам Веры Петровны, одни мужчины —
в китайских прачечных тех лет это было нормой. Китаянок в Москве было
довольно мало — как правило, мигранты оставляли свою семью дома,
надеясь когда-нибудь заработать денег и вернуться на родину.
— Женщин их я только на улице встречала. К нам во двор они почему-то
не заходили. Они обычно игрушки продавали, я помню переводные картинки,
прекрасные. Но мне их редко покупали.
Похожее свидетельство оставил в своих воспоминаниях и москвич Анатолий
Гуревич: «Можно было видеть и китаянок в национальной одежде с туго
забинтованными крошечными ступнями. В то время для китайских женщин
маленькие ноги считались признаком изящества, и достигалось это тугим
бинтованием ног с раннего детства. Эти китаянки продавали на улицах
бумажные разноцветные веера, менявшие свою форму при встряхивании, или
маленькие, цилиндрической формы, глиняные коробочки с бумажным
дном-мембраной, привязанным на конском волосе к маленькой палочке
с восковой головкой. При вращении палочки коробочка вращалась вокруг
нее, натягивая волос и издавая резкий, жужжащий звук. Они продавали
маленькие, свернутые из бумаги цветные мячики на резинке, всегда
возвращавшиеся после броска к своему владельцу». Мужчины торговали
более крупным товаром: «По дворам ходили китайцы-торговцы, с большими
тяжелыми, завернутыми в белые простыни тюками на спине и с железным
аршином в руке. В тюках находились сатин, китайская „че-су-ча“ и другие
дешевые текстильные материи. Им удавалось иногда находить покупателей,
соблазнившихся доставкой товара прямо на дом». «Кроме евреев, в Москву
понаехало много китайцев, — подтверждает С. М. Голицын в „Записках
уцелевшего“. — Они... держали мелкую галантерейную торговлю на тех же
рынках и возле памятника Первопечатнику под Китайгородской стеной. Там
они стояли рядами с самодельными пуговицами, расческами, ремешками для
часов и разной мелочью».
Московские китайцы, по свидетельству современников, хранили свои
национальные обычаи. Их внешний облик был традиционен: гладко выбритый
лоб, прикрытый маленькой шапочкой, длинная коса на затылке; темный
синий или красный халат. Фокусники и бродячие артисты одевались ярче,
иногда даже вешали на себя бубенчики, чтобы привлекать внимание —
кричать и кривляться им не позволяли строгие правила китайского цирка.
Снова дадим слово Анатолию Гуревичу: «Молча, с хорошей мимикой
и жестами они глотали крупные шарики, показывали и другие фокусы.
Некоторые китайцы расставляли на легких складных козлах лоток
с хитроумной постройкой вроде какого-то замка и пускали в него
разноцветных мышей — серых, коричневых, белых и пегих, проделывавших
сложные путешествия по замку, попадавших в тюрьму с деревянной колодкой
на шее и т. п».
Очень часто вся эта мирная деятельность — торговля, стирка белья
и развлечения для московских детей — была всего лишь прикрытием для
других, куда более опасных и прибыльных занятий. До отмены сухого
закона китайцы торговали контрабандным рисовым спиртом, позже ему
на смену пришли опиум, кокаин и морфий. Эту сторону жизни китайской
общины описал Михаил Булгаков. В пьесе «Зойкина квартира» как раз идет
речь о «прачечной», сотрудники которой поставляли наркотики для
подпольного притона. Зойкина квартира (а точнее, ее прообраз, салон Зои
Шатовой), кстати, сохранилась, она находится в доме № 15 по Никитскому
бульвару. Ее завсегдатай Анатолий Мариенгоф утверждал, что у Шатовой
всегда «найдешь не только что николаевскую белую головку, „Перцовку“
и „Зубровку“ Петра Смирнова, но и старое бургундское, и черный
английский ром». Про опиум — ни слова, но вполне возможно, что
он все-таки был.
Другой частью китайской общины Москвы были работники Коминтерна,
деятели коммунистической партии Китая и их дети. В советской столице
они учились делать революцию — сначала в Московском коммунистическом
университете трудящихся Востока, а потом еще и в отделившемся от него
Университете китайских трудящихся имени Сунь Ятсена. В Москве,
например, учился сын Чан Кайши Цзян Цзинго (Николай Елизаров), который
позже стал президентом Тайваня, и будущий многолетний правитель Китая
Дэн Сяопин (из характеристики: «Дэн Сисянь. Русское имя — Дроздов.
Парторг группы. Отношения с товарищами тесные. К учебе относится
с большим интересом. Наиболее пригоден к организационной работе»). Эти
китайцы одевались по-европейски, у всех были одинаковые темно-синие
костюмы, полученные по ордеру. Они частенько встречались на Тверском
бульваре — студенты университета имени Сунь Ятсена шли на занятия
в здание бывших Высших женских курсов на Волхонке. Студенты КУТВ
отдыхали на бульваре после занятий — университет трудящихся Востока
находился в несуществующем сегодня «доме Фамусова» на Страстной
площади. Общежитие для обоих учебных заведений было одно — в Страстном
монастыре. Судьба у всех китайских студентов оказалась бурной — кто-то
кончил свои дни в сибирских лагерях, кто-то погиб на родине в Китае,
кто-то был там же похоронен со всеми почестями. Могила одного из бывших
студентов, Ван Мина, оказалась и в Москве, на Новодевичьем кладбище
(рядом с ним лежат его жена Мэн Циншу и дочь Ван Фан).
С военного конфликта началось зарождение московской китайской диаспоры,
военный же конфликт привел к ее закату. Когда в 1929 году китайские
военные захватили КВЖД, из Москвы начали высылать китайцев. По мере
того, как нарастало напряжение между СССР и Китаем, репрессий
становилось все больше. А к концу тридцатых годов от китайской диаспоры
не осталось ничего, кроме воспоминаний, потрепанных вееров и неспоротых
меток с давным-давно постиранного белья.