I.
Допустим — Мария. Я назову ее так — следователь просил поменять имена.
Заплаканные глаза на загорелом лице кажутся очень светлыми — и очень
голубыми. Аккуратная блузка с отложным воротничком, внятная, логичная
речь, попытка выглядеть достойно. Муж привозит ее на зеленом 408-м
«Москвиче» со светлыми меховыми сиденьями.
Десять дней назад эта 56-летняя женщина задушила своего 26-летнего
зятя. Прыгнула, навалилась и голыми руками задушила, опомнилась — когда
у него кровь пошла из ушей; она побежала огородами к соседу и сказала:
вызови милицию; руки дрожали так, что не могла набрать 02. «Я убила
его, — сказала она удивленно, — я убила его, он там мертвый лежит».
— Мы, знаете, раньше держали коров, все у нас было, — она извиняется
за то, что больше не держит коров. — Но сил нет на покос ходить,
а покупать корма очень дорого теперь — да еще как обманывают! Плотишь
за тридцать центнеров — привозят двадцать шесть, к весне корова без
корма...
Смотрю на ее руки — ничего особенного. Маленькие, худые, смуглые, с голубыми венами. Просто руки.
Просто Мария.
II.
В райцентре Саргатское идиллически тихо; под окном гостиницы — лежачий
полицейский, лиственницы и деревянная новодельная часовенка с большим
замком; библиотекарши возятся в палисаднике, пляжные девушки; ночью
случился небольшой пожар — тихо приехали, без воплей погасили.
Неожиданный привкус какой-то даже европейскости низкорослому, рыхлому
поселку придают велосипеды с белыми корзинами — все на велосипедах,
почтенные матроны так ездят на рынок, крутят педали каблуками. Долго
мучилась, гадая, что же такое «рак РОДИНА» — большие буквы на панельном
кубе, и только подойдя совсем близко, увидела, что «а» в «раке»
на самом деле «д» — районный дом культуры. В гостиничном сортире
(«удобства на этаже», унисекс) вместо туалетной бумаги лежит
разодранная книжка — Николай Полевой, «Блаженство безумия», и, судя
по полной корзине, молодые МЧС-вцы незадумчиво подтираются Полевым. Они
несут казан и мангалы, их ждет микроавтобус, костры и рыбалка
на Иртыше, брутальные радости open air; погоды стоят отличные, и юноши,
почесывая торсы, добродушно матерятся в небо — просто так, от молодости
и полноты жизни.
Помощнику районного прокурора Андрею Светличному, тонкому
интеллигентному юноше, в Саргатском тоже нравится: здесь спокойно,
не очень далеко от города (так называют Омск), и, что важно, здесь
сухие песчаные почвы, а в соседних районах — болота и слякоть, по весне
вообще кошмар. Он рассказывает, что в прошлом году было всего одно
убийство. В этом же году растет женская преступность. Например, одна
женщина побила соседку за то, что та делала ей замечания, а на суде
возьми да скажи, что она была в это время в Омске, предавалась
культурному досугу в развлекательном центре, и сразу трое человек,
омичей, подтвердили ее алиби; теперь лжесвидетели отбывают наказание
в виде обязательных работ, подметают улицы; хорошо. А другая женщина
отрезала ухо инвалиду-собутыльнику — у него и так нет ноги и пальцев
на руке («утонул в сугробе, отморозив руку»), теперь вот не будет уха.
Как ни странно, дело Марии Ш. не взбудоражило поселок, никого особенно
не потрясло — в Саргатском, как и по всей России, большинство бытовых
преступлений совершаются на почве «этого дела», а что летальный исход —
ну так что ж, бывает. Об убиенном плачут его родители и сама Мария —
ему бы жить и жить, говорит она, совсем молодой. Она изо всех сил
пытается сказать о нем что-то хорошее — «тихий, вежливый», — но выходит
плохо, вымученно, и, почувствовав это, она переходит к рассказу
о собственном детстве, о том, как ее отец до последнего дня лютым боем
бил мать, унижал, глумился, гонял по морозу — и как плакал, когда она
умерла, как горько плакал, стыдился и каялся.
III.
Мария по образованию швея, до самой пенсии работала лаборантом
в ветлаборатории; муж стоял на бирже несколько месяцев, теперь работает
охранником — ему до пенсии совсем ничего. Общий доход на семью, пенсия
и зарплата — 5,5 тысяч; из них часть уходит на внука. «Мальчик, который
недавно лишился отца», — представила его мне Мария. Очень хорошенький
мальчик.
У нее четверо дочерей, а у родителей убиенного Дмитрия — трое сыновей,
и так вышло, что все дети, в общем-то, справные, домовитые,
семейственные, а вот Катя и Дима — какие получились. Кате 33; первый
раз она вышла замуж в 91-м за хорошего местного парня и родила
мальчика, совсем больного. Мария говорит, все оттого, что его отец
служил на атомной подлодке и участвовал в тушении пожара
на «Комсомольске»; диагноз был сложный, Мария не может вспомнить.
Мальчик умер в девять месяцев, муж ушел, и врач-гинеколог «прямо в лицо
ей сказала: бесплодие у тебя третьей степени, детей больше не будет
никогда, ну разве так можно?» — и Катя люто запила. На работах она
особенно не удерживалась, да и нраву была грубого, жесткого даже, хотя
мужчины, конечно, случались все равно. Мария с мужем натужно работали,
растили младших, держали хозяйство, Катя пьянствовала, жизнь шла своим
чередом.
Мария совсем не оправдывает дочь — да она и себя-то не очень оправдывает.
IV.
И вот, пожалуйста — три года назад «привела в дом мужчину». Ну, какого
там мужчину — мальчика, юношу, на семь лет моложе. Деревенское
семейство купило домишко напротив, чуть наискосок, — и с новым соседом
Катя сошлась сразу, по каким-то соответствиям опознали друг друга,
по какому-то несложному равенству маргиналов. Потом Мария узнает, что
у него в диагнозе легкая умственная отсталость и 5 классов образования,
братьев учили, а он пас коров, все детство деревенское пас коров,
ненавидит их, в грязи, под дождем, — и про три судимости, все почему-то
условные, две мелких кражи и «хулиганка», наверное, диагноз помог.
Неизвестно, чем бы закончилась любовь с соседом, но тут Катя, сияя,
сообщила, что она, вот чудеса, всем гинекологам вопреки — беременна!
Счастье, праздник, мир-дружба, честным пирком да за свадебку.
Родился Дениска.
V.
Пастушок Дима деградировал стремительно — словно долг исполнил. Пошел
работать в коммунальное управление, ежедневно возвращался навеселе.
Катя сказала: «Мама, он точно сопьется, там все пьют» (сама она тогда
кормила, особенно не усердствовала). Уволили. Снова устроился. Уволили.
Стандартный цикл. И вот началась эта жизнь: и драки, и слезы,
и уговоры, и стыд — и две вполне себе работящие семьи, живущие через
дорогу, сходились по-родственному и жаловались. «Они говорят: что нам
делать с ним, мы не знаем. И мы говорим: что нам делать с ней,
мы не знаем. Что же они такие выросли? Но ведь другие-то у нас
нормальные. И у нас нормальные. А почему так?»
Хроника молодого семейства — это глаголы, глаголы: напал, избил,
разбил, ворвался, душил. Дима относился к тем алкоголикам, которые
мужают и расцветают от стакана и идут на разборку с миром, исполненные
небывалых сил и энергии. «Жаркой розой глоток алкоголя разворачивается
внутри» — и все, застенчивый парень идет крушить окрестность, хотя
на окрестность все-таки куража не хватало — глумился над женой и тещей,
этого достаточно. Вот Федор, муж Марии, если выпьет, сразу и спать, это
дело, это можно жить, а тут? Утром Дима тихий-виноватый, а что, а как,
неужели я, нехорошо-то как.
Катя пошла работать на почту, задерживалась в вечернюю смену,
он ревновал и скрипел зубами, но встретить ее с работы — и в голову
не приходило (а я представляю, как она шла ночью домой по бесконечно
длинной Тарской улице). Первый погром с рукоприкладством случился
в 2006-м, младенцу было семь месяцев, тогда Дима бил Марию и прижимал
палкой к забору, разбил этой же палкой окно, за которыми спал младенец,
ловил Катю, они прятались, дрожали, звали на помощь. Но только три
раза — когда речь шла о жизни и смерти — через соседей вызывали милицию
(в доме нет телефона, и мобильного тоже нет) и писали заяву. Утром —
забирали обратно. Три отказных дела так и остались в милиции — избитые,
окровавленные тетки не стали давать делу ход, потому что домашний ад —
это домашний ад, но сажать парня-то за что, мужа родного (так ведут
себя почти все члены семей алкоголиков). Через пару дней Диму
отпускали, случался небольшой перерыв, просвет, имело место быть
искреннее покаяние, и у них, как опять-таки у всех российских жен,
матерей и тещ алкоголиков, вспыхивала робкая надежда, и все ходили
на цыпочках, боялись нарушить душевный покой своего драгоценного,
боялись спугнуть. Все как у всех, глухая классика. Через несколько дней
драгоценный, утомившись безмятежностью, делал глоток — и поднимал кулак.
Как и все алкоголики, он пробовал лечиться. Сходили к бабке, она дала
травок, наговорила. «Долго не пил, месяца полтора», — говорит Мария,
и я понимаю, что это были счастливейшие дни за последние три года.
Но вот на прошлый Новый год, само собой, развязал, и пока Мария
отлучалась — как-то тихо-тихо, от стола с остатками праздничной еды, —
успел повеситься на шланге от водообогревателя. Тогда она, подняв
переполох и перерезав шланг, спасла ему жизнь; Дима долго приходил
в себя в больнице, ничего не помнил — амнезия, ему говорили:
«Поскользнулся — упал», потом все-таки всплыло, он был потрясен,
плакал. Потом все возобновилось, и совсем маленький Дениска, показывая
на черные мамины синяки, улыбался и говорил: «Папа?» — он так
ассоциировал папу, это была папина примета. Денег не было, Ш-ны носили
им еду, помогали и Димины родители. Катя, еще до развода, подавала
на алименты, так что ж, мертвому припарки. Диму никуда не брали —
да он и не очень-то хотел.
На какое-то время, после очередного кровавого побоища, они таки
разошлись, и Дима немедленно и демонстративно привел к родителям
девицу, показать, что он по-мужски востребован (да ведь на всякую же
горизонтальную особь мужеска полу у нас найдется какая-никакая
девица!), и Катя не отстала — она тоже востребованная, «привела в дом
мужчину», вдовца с двумя детьми, имени которого, впрочем, Мария
не может вспомнить, называет просто — Расторгуев. (Жену Расторгуева
убили по дороге с работы — она, уборщица на автовокзале, нагрубила
какому-то уголовнику, и он догнал ее в лесочке и так просто,
незамысловато несколько раз ударил ножом. «А чтобы не возникала».
Убийца отсидел семь лет и вернулся в костюме с иголочки, потом
завербовался на север, жизнь хороша.) Расторгуев тоже пил. В этой
черной дурной бесконечности как-то рос ребенок (Денис и сейчас плохо
говорит, знает к трем годам несколько слов).
Потом семья воссоединилась. Семья Димы распродала остатки деревенской
недвижимости, взяли кредит на строительство нового дома (и хороший же
дом, я видела) — и домик напротив освободился. Какое счастье — своя
жилплощадь, две комнатки да кухня, какой простор! Молодые, так сказать,
отделились.
Мария, однако, успокоения не нашла. «Я обманывала начальство, сбегала
с работы — она рядом тут, — чтобы посмотреть, как Денисочка. Жив ли,
накормлен ли, не обижают ли. Так, подойду, взгляну в окошко. А иногда
и войду — дверь нараспашку, они пьяные лежат, мальчик голодный весь,
описанный, ревет, а они и не слышат». Тогда она забирала мальчика,
и все начиналось вновь. Побои, угрозы, погромы.
В 2007-м Катя подала на развод. Дима на суд не явился, их развели без
него. Он долго не верил, что развели, потому что Катя никак не могла
получить свидетельство — ни у нее, ни у матери не было никогда
свободных этих двухсот рублей, чтобы заплатить за корочку. Они — уже
разведенные — снова стали жить, и только в мае этого года Катя решила
уйти окончательно. Вместе с Марией они тихо-тихо, контрабандой забрали
ее вещи — одежду, телевизор — и заперли в сарайчике. Катя окончательно
вернулась домой. Все-таки у нее были работа, сын, заботливые родители,
какие-то остатки воли к жизни. У Димы остались только бешенство,
злость, только смертельная обида.
VI.
В аккуратно побеленном домике Ш-ных выбиты стекла.
«В этот роковой день», — говорит Мария и — впервые за несколько часов
разговора — начинает плакать по-настоящему. До того — только
всхлипывала.
12 июня он ударил Марию под челюсть, сбоку, — она показывает
и морщится. От удара раскрошились три задних зуба. Надо ставить мост,
это нечеловеческие деньги. Вызывали милицию, есть административный акт.
На лице шрам — царапал лицо.
А в роковой день 14 июня, говорит она, он пришел снова, пообещал
взорвать газ и ударил старика по почкам — сильно, ногами, от души.
Катя с Дениской спали. Старик лежал на полу, корчился.
— И я поняла, что сейчас он будет убивать моего мужа, что он уже не остановится.
Мария прыгнула на Диму, сбила с ног, навалилась сверху и сжала горло руками.
И когда из ушей у него брызнула кровь — опомнилась.
VII.
— Сто пятая, часть первая, — объясняет следователь Саргатской районной
прокуратуры Илья Лесовский, молодой человек в приталенной рубашке
и с модной стрижкой. — Умышленное. От шести до пятнадцати.
— Разве это не было самообороной? Чужой дом. Чужая семья. Нападение на хозяина... Три судимости у погибшего...
— Ну конечно, еще будут экспертизы, не исключен аффект... бывает
и переквалификация. Но прошло некоторое время с нанесения телесных
повреждений, то есть он ударил ее в челюсть не в этот день. Они сами
пустили его в дом.
— Они тоже алкоголики?
— Нет, но они выпивающие... Не привлекались, судимостей нет.
Да, спонтанно, без приготовлений, но все же... По-человечески я могу
ее понять, но если мы будем считать все такие случаи самообороной...
— Тогда что?
— Наступит беспредел.
Не наше дело что-то советовать прокуратуре, но я думаю, что беспредел
давно уже наступил. Беспредел — это когда при ребенке отец бьет его
мать, бабушку и деда, не обращая внимания на его пронзительный рев;
когда не самая дурная семья в поселке живет в постоянном терроре
и ужасе, когда все — жизнь, здоровье, имущество — зависит от настроения
алкоголика, от движения его бровей. Беспредел — это когда некуда
бежать, потому что бессмысленная пьяная стихия настигает тебя
в собственном доме, когда нет границ. Сто раз он мог бы убить ее —
но вышло наоборот.
И еще. Омская область входит, вместе с Бурятией и Башкирией, в тройку
самых «бьющих» регионов страны (И. Горшкова, И. Шурыгина. «Насилие над
женами в современных российских семьях», М., 2003); женщины в сельских
районах чаще всего подвергаются физическому насилию; ежегодно
в результате домашнего насилия — так называемых квартирных убийств —
погибает от 12 до 14 тысяч женщин (это данные правозащитных
организаций — возможно, преувеличенные, но явно не на порядок). Можно
и дальше делать вид, что этой проблемы не существует, что это извечная
и непреодолимая российская чернуха, пьяная люмпенская бытовуха, власть
тьмы и тьма земли. «Думать не надо, плакать нельзя». Можно, конечно,
и не думать.
... В сейфе у Ш-х лежит охотничье ружье — все как положено,
регистрация, патроны, замок. Ружье не выстрелило — сработали руки
лаборантки ветстанции, привычные к обращению с животными.