Она прошептала:
— Я боюсь, — что это вы на меня так смотрите?
— Да то, что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой маленькой косой вокруг нее, как у молоденькой Венеры…
Глаза ее засияли смехом, счастьем:
— Какая это Винера?
— Да уж такая… И эта рубашонка…
— А вы купите мне миткалевую. Верно, вы правда меня очень любите?

Бунин

Я не помню, когда именно мне начали нравиться аглашки. 

Во всяком случае, до определенного рокового момента я даже не подозревал об их существовании на белом свете.

В мире жили одни безупречно интеллигентные барышни. Только их можно было желать, только с ними общаться. Только их можно было звать на свидания — в кабак, разумеется, ибо куда же еще ходят на свидания культурные люди?

Отношения развивались так. Подходя к кабаку, интеллигентные барышни подбирали длинные черные юбки, под которыми скрывались солдатские почти что ботинки. Стриженые как только возможно коротко, они прикуривали папиросу на входе у знакомого охранника, по совместительству — бывшего однокурсника с историко-филологического факультета, а затем проворно бежали по узкой лесенке в подвал, от которого едко несло чем-то кислым и семиотическим. Там они усаживались за чужой столик (физиономии вроде смутно знакомые, а чего еще надо с позавчера выпивающей девушке?) и нежно матерились на потерявшихся официантов и невовремя падающих кандидатов наук. Наконец, получив рюмку сорокаградусного, иронически осматривали меня.

И первый вопрос интеллигентных барышень ко мне обыкновенно бывал такой:

— Друг мой, вы ведь любите «Александрийский квартет» Лоуренса Даррелла?

Друг я был уже или нет, но в ответ я всегда что-нибудь врал. С романа этого и начинался роман. Мы явно подходили друг другу.

«Ведь что же еще, — думал я тогда, нервно хватая интеллигентных барышень за руки и шепча им о зеркальных метафорах, — сближает мужчину и женщину, как не модернистская литература?»

Но я хорошо помню, как в первый раз в жизни встретил аглашку.

Я как-то забрел в эти гости, она открыла мне дверь. Высокая — на каблуках своих красненьких туфель, крашеная — и как раз потому подлинная блондинка, кудрявая, с умело завитыми и мнимо перепутанными локонами аглашка стояла передо мной и улыбалась куда-то в сторону лифта, пока я протирал запотевшие на морозе очки. 

Наконец, я разглядел все, что мне полагалось. Я долго смотрел. Что-то в моих рассуждениях про мужчину и женщину покачнулось в тот день на той лестничной клетке. Покачнулось и рухнуло, как пьяный филолог в подвале
.
— Приветики-кукусики, — сказала она дружелюбно.

Стыдно даже подумать, что я мог ей ответить. Наверное, «здравствуйте».

Хозяина не было, по комнатам слишком уж остервенело веселились, и она провела меня на кухню, где весь вечер хозяйничала, наводя симпатяшный уютик, глядя мимо меня, запивая торт мятным ликером. Час шел за часом, и свечи, фиолетовые, белые и зеленые, заботливо расставленные ею по столам и подоконникам, оплывали. Я нервничал.

Нужно было как-то поддерживать разговор или сдаться, ретироваться, оставшись, увы, без кудрей. Что делать? 

Я говорил, как умел, говорил так, как изъясняются в кабаках и подвалах.

— Знаете, — бормотал я, неловко косясь на ее, с некоторых пор, голые ноги в меховых шлепанцах, — знаете, есть один замечательный роман, в некотором роде модернистский, в журнале «Иностранная литература» напечатан, хорошенький такой роман, кудряво написанный…

Мысли мои спотыкались — и споткнулись окончательно, когда я заметил, что она, в первый раз за весь вечер, смотрит на меня внимательно. Я сконфузился и замолчал.

— Да какой там роман, — нетерпеливо сказала аглашка и расстегнула рубашку.

В ту ночь я ближе познакомился с плиткой в ванной комнате, с романтическим ковриком в туалете, с коридорным паркетом, невежливым и неровным. Больше всего мне понравился кухонный пол, хоть на него и попадали свечки, две фиолетовых и одна зеленая.

Так я узнал об аглашках. Но не сразу упал в эту бездну. Я падал, как воск со свечи — постепенно.

Отношения развиваются так. Сначала она показывает в компьютере фотографии. У аглашки имеется великое множество фотографий. Вот она на выпускном вечере с пятью девчонками (подружки, конечно же, нескладные, некрасивые), вот Тунис, Шарм-аль-Шейх и Мальдивы — на пляже в купальнике и прямо в воде (видны только глаза — голубые, само собой). Вот она на пикнике где-то за городом — позирует, облокотясь на лэндровер. Правую ногу вперед, голову набок, локоны не завиты (природа обязывает к разнообразию). Маникюр, пиво в банке. Я уже зачарован.

«Извените, — вежливо пишет она, так некстати перебивая все мои мысли, на этот раз далекие от модернизма, — а можете показать свои фотки? Мне хочется посмотреть».

Но о грустном не будем.

Тем не менее дня через два мы оказываемся в ресторане, за стеклянным прозрачным столом. Нет, это совсем не подвал — терраса на крыше торгового центра. Охранники только что не во фраках и только что не с пулеметами. Пахнет, если верить рекламе, ландышами — впрочем, я не знаю, как пахнут ландыши, поэтому верю. Она пьет мартини, пока строго один бокал — второй будет признаком доверия и нахлынувших чувств. 

Я пытаюсь смотреть слегка в сторону (так принято для пущей привлекательности) и сомневаюсь. Если я расскажу, что ученые Рурского университета выяснили: запах ландышей в 2 раза увеличивает подвижность сперматозоидов, что тогда будет? Не шути, не шути. Лучше что-нибудь про модернизм. И я разговариваю по возможности красиво и непонятно.

— Вы, наверное, много думаете, я права? А вот интересно — о чем? — от любого вопроса безмятежная аглашкина красота делается бесконечно требовательной, грозной даже, и я долго думаю над ответом.
— Ну, например, я думаю о разных текстах, — отвечаю я осторожно.
— Но это же так тяжело — все время думать о текстах! Надо и о себе подумать иногда!

Я сокрушенно киваю головой, соглашаясь. А стол-то прозрачный. Чулки над коленями уходят не так уж и далеко. Но засматриваться больше, чем на три секунды, нельзя. Это будет уже неуважение к личности — «Я тебе интересна только как женщина или как человек?» Тем более что я чуть не потерял нить беседы. А та знай себе вьется.

— Мне казалось, все эти тексты, романы — это ваша работа, а вы — это вы. Не знаю, может я не понимаю чего-то?

И снова требовательные глаза — голубые, конечно. Или зеленые? Я опрокинул бы стол, но в модернистском романе это не принято. Там отражения, метафоры, зеркала, а не рурские сперматозоиды, одуревшие от мнимых ландышей, что цветут лишь на крыше торгового центра. Думать нужно о текстах, а не о чулках, и если удачно ответишь на все вопросы — воплощенная строгость, аглашка, закажет повторный бокал.

Дальше — больше: плитка, кухонный пол и паркет, да хоть раскладушка. Ну а что насчет счастья? — позволительно будет спросить в этом радужном месте. Молчание.

Дело в том, что жизнь не ограничивается террасой. Она не исчерпывается даже ковриком, хотя, казалось бы, уж на что романтический коврик! Но и подаренное им забвение, как выясняется, недолговечно. Жить и любить, как завещал Лоуренс Даррелл, затруднительно — но сочинение Джеральда Даррелла, а именно «Моя семья и другие звери», будучи рьяно воплощенным в быту, окажется еще трудней.

Допустим, я не умею водить лэндровер — и, что самое ужасное, не хочу. Аргументы мои сбивчивы и неубедительны. Видишь ли, милая, я все время думаю о текстах, а не о встречной и разделительной полосе.

— Мне кажется, мы с тобой разные люди, — сердито объясняет аглашка, покачивая шлепанцем.
— Да ну что ты! — ахаю я.
— Ты — Стрелец, а я — Дева, мы не сходимся характерами, я проверяла. Ты думаешь не обо мне, а о текстах — ты же сам говорил. И вообще, вместо меня нужна женщина, которая тебе интеллектуально подходит, — наставляет она, применяя волшебное слово.

Вот, значит, как. Знаю-знаю: она тебе интеллектуально подходит — это когда ни чулок, ни кудрей, а одни папиросы.

Только спорить не получается. Пустота, так приятно блестящая, когда я заглядываю в голубые (серые! карие!) аглашкины очи, пустота, изредка заменяемая игрой рефлексов, то кроличьих, то тигриных, больше не манит, а только расстраивает и раздражает. «А как же поговорить?» С кем? С той, другой, подходящей. Где? В подвале, где ж еще говорят. А о чем? Конечно же, о модернизме.

Для мужчины и женщины, как мы знаем, не может быть других тем.

И мужчина, взяв женщину под руку, обреченно ползет вниз по узкой лестнице, туда, где пахнет чем-то кислым, семиотическим. Что там сказано в фрейдовском эпиграфе к «Александрийскому квартету», будь он неладен? «Каждый сексуальный акт следует рассматривать как процесс, в который вовлечены четыре человека». Почти что верно: я, она, водка и книжка.

Тем не менее первые десять минут я в блаженстве. Мне не нужно кивать головой и выбирать выражения. Но и засматриваться поверхностью стеклянных столов здесь нет смысла: во-первых, стол деревянный, вместо скатерти плотно покрытый пеплом. Во-вторых, смотреть в любом случае не на что — смотреть можно только правде в глаза. Глаза, полные зеркальных метафор. Господи, как же она много курит.

Что там у нас было, лэндровер? — думаю я во вторые десять минут, — интересно, почем нынче курсы, и дороги ли права?

В третьи десять минут я готов на Мальдивы.

А еще через полчаса меня тянет сказать «извените» и так явно подходящей мне женщине, и родному подвалу, отменно модернистскому в своей безнадежности. Не хочу больше врать: мне не нравится этот роман. Я не думаю только о текстах. О чулках я могу думать значительно больше.

Ужас в том, что в классическом девичьем простодушии, в органическом совершенстве хорошенькой женщины, в бездумной гармоничности сфотографированной в тысяче видов аглашки — есть нечто сокрушительное, нечто трагически неотменяемое. То, от чего нельзя увернуться, закрыться хоть сорока градусами, хоть сочинениями обоих Дарреллов, хоть даже и ландышами. С ландышами, кстати, все происходит только быстрее — что рурские ученые и доказали.

Остается самая малость — вернуться. Но что ей сказать?

Что вообще можно сказать человеку, не доверяющему романам, текстам, словам — если только слова эти не написаны в гороскопе?

Я выхожу из подвала. Модернизм — это совсем не уютненько и не симпатяшно. Звоню, слышу голос.

— Приветики! — говорю я дружелюбно.