Словечко «попса» — прилипчивое, но невнятное. Оно на самом деле не для классификаций. А для того, чтобы пригвоздить к позорному столбу автора, нелюбезного сердцу диванного критика. «Ум незрелый, плод недолгой науки, не побуждай к перу его руки!..» Примерно так.

Но часто ли пошлость несусветная и тупость непроходимая царапали сердце и слух читателя-денди, часто ли он жаждал, чтобы его друзья и соседи не милорда глупого с базара понесли, а кого почище? Борцов с «литературной пошлостью» на самом деле всегда было немного, а любителей легкого чтения, призванного пощекотать нервы или выбить слезу — сколько угодно. Скажем, уездная барышня, приученная гувернанткой к французским романам, вряд ли могла проникнуться суждениями высокого вкуса. Ее нежная натура тянулась к описанию страстных признаний, разбойничьих авантюр или святочных страшилок. Шекспир и Жорж Санд в одном флаконе!

Тем более что написать хорошее развлекательное чтиво тоже стоило определенного труда. Недаром генералы от литературы любили использовать его ходячие сюжеты — взять хоть происхождение знаменитых белкинских «болдинских побасенок». Или вот популярная в XIX веке «Любовь атамана Прокла Медвежьей Лапы, или Волжские разбойники». Эта вещь напоминает пушкинского «Дубровского». Только герой много брутальнее. И нет трогательных сцен наподобие той, где крестьянину «кошечку жалко». И мироеда Троекурова нет, и отказа от дворянства ради чести. Никакой такой философии, одна лишь страсть и храбрость безрассудства.

Неплохим материалом для классика мог бы послужить и рассказ «Страшная ночь» — о солдате, пришедшем на побывку и прикинувшемся перед родителями чужаком. Убийство, обнаружение родства, безумие стариков. Чем не сюжет для новеллы Эдгара По или раннего Гоголя? Литературный сор — он тоже требует внимания. Хотя бы как почва, на которой произрастают литературные баобабы.

Рассказ печатается по отдельному изданию: Зенченко  М. В. Страшная ночь. Военно-Книжный магазин Н. В. Васильева. С.-Петербург, Типо-Литография В. И. Штейн. 1886.

Рядовой Ермило Дегтяренко весело и бодро шел в свою родную деревню Лемяши. Немного ему до нее пути оставалось — верст десять, не более. День склонялся уже к вечеру, и путник прибавил шагу.

— И во сне не снилось батьке и матке, что я в бессрочный домой иду, — думал, самодовольно улыбаясь, Ермило: ничего нарочно не писал. Пусть-ка узнают они теперь меня. Я сразу-то не сознаюсь, что их сын, а просто зайду, будто мимоходом, и попрошусь на ночь. Да трудно и узнать: пошел на службу еще и пуху на лице не было, а теперь во какая бородища!

Путник поравнялся с малым березняком, за которым в лощине стоят и Лемяши. Уже стемнело, и хат нельзя было видеть, только мелькавшие то там, то сям огоньки давали знать о близости деревни. Сердце Ермилы сильно застучало. Многое из прошлого воскресло в его памяти. Вот он вошел на мостик, перекинутый через ручеек, и невольно приостановился.

«Эка! Будто вчера был здесь, никакой перемены, — подумал он. -Журчит ручеек, как и тогда журчал… Пожалуй, и моста за это время не переделали, хоть и короток был; осенью и весной сколько шагов от моста по воде еще нужно было сделать, чтоб до сухого места добраться. Жаль, что темно, не вижу. Но такой же маленький, кажись, какой и был. Эх, — вздохнул он, — будет ли мне так житься сладко, как жилось когда-то? Вон сосна-то, голубушка, и в теми заметна. Не срубил никто ее, спасибо: дорога она мне. Сколько ноченек скоротал я возле нее, поджидая Марусю… пока это она, бывало, тайком улизнет из хаты, когда заснут, а потом, ползучи через огороды, доберется до меня… Зато радости сколько тогда было!.. Прижмется ко мне крепко и дрожит, бедная, боясь, чтобы из людей кто не нашел. А мне ничего: целую ее щеки белые, да к сердцу ее прижимаю. Да, было времечко да сплыло, не поймаешь его. А теперь, писали мне, Маруська замужем за Корнилой и детей имеет. А еще ждать меня обещалась! Эх, жалко! А краше девки на деревне не было, что и говорить. Другой такой не найдешь! А жениться мне теперь кстати: 300 рубликов имею. Хозяйство можно завести. Земли батька даст, да и за женой тоже сколько-нибудь дадут».

Размышляя таким образом, Ермило поравнялся с корчмой, стоявшей перед самым входом в деревню, и увидал стоявшего в дверях человека.

— Здорово, земляче! — говорит Ермило.

— Здорово, — слышится ответ. — А кто будешь таков?

— Признай.

— Где — в такую темь признать-то! Голос незнакомый.

— А я тебя сразу по голосу узнал, — сказал Ермило: — ты корчмарь Ицка будешь?

— А вот заверни в корчму, так лучше распознаем друг друга, — ответил жид. — Водка у меня богатая есть, только бы деньги были.

— Ладно, зайду, — ответил Ермило. — Деньги найдутся, не голяк какой.

Вошли они в корчму, и видит Ермило, что за прилавком сидит жидовка с чулком в руках, а перед прилавком мужик стоит, узнал Ермило и жидовку и мужика, да не высказал этого.

— Ну что же, признал меня? — спросил Ермило, войдя в освещенную корчму.

— Где там, служивый, признать!

— Ну, давай осьмушку, выпью со всеми вами, а за это время приглядитесь ко мне, так и узнаете.

— А, знаю! — воскликнул жид, — ты будешь сын Очкура, мужика из села Хоробич. Заезжал батька твой вчера ко мне, ехавши из города, говорил, что ждет из полка сына. А ты как тут.

— Узнал, нечего сказать, — засмеялся Ермило.

Жидовка и мужик приглядывались к солдату, но тоже не узнали его.

Водка была подана. Подошел Ермило к прилавку, взял четыре стаканчика, поставил их в ряд и налил в них водки.

— Ну, пейте, братцы, все за мое здоровье, — предложил Ермило.

Жидовка отказалась.

— Нет, этак нельзя. Хайка, должна и ты выпить, — настаивал Ермило.

— А ты откуда меня знаешь, что я Хайка?! — удивилась еврейка.

— Потому что знаю, — улыбался Ермило. — Это у вас у всех такие глаза плохие, что не можете признать меня.

— Ну, скажи, служивый, сам, кто ты такой, — сказал корчмарь, видимо, довольный предложенным угощением солдата.

— Сын Дегтяренко.

Bce так и ахнули.

Начались расспросы. Надолго ли Ермило домой пришел, где служил и тому подобное. Поговорил с земляками Ермило и, вынув деньги, начал за водку расплачиваться. Как увидел жид в руках Ермилы целую пачку ассигнаций, так и задрожал всем телом.

— Ой, вей! — воскликнул он. — Откуда у тебя, Ермило, столько грошей?

— Это мое дело, брат, — ответил холодно Ермило и нарочно перебирал в руках бумажные деньги, точно дразнил жида.

— Вот счастье батьке, вот счастье, — восклицал жид.

— А там увидим, что будет, — ответил Ермило, спрятал деньги в карман, попрощался и ушел.

Подходит Ермило к своей хате, видит огонь. Постучался.

— Кто там? — спросил старый Дегтяренко, повернув голову к окну, откуда послышался стук. Он сидел на лавке и гнул обручи на бочку. Старуха лежала на полатях.

— Солдат, — ответил Ермило.

— А что тебе нужно?

— Пустите на ночь. Иду в село Крапивну, да далеко она отсюда. А темь большая, и ноги пристали.

— У нас негде, служивый, иди к Зезюле-сотскому, он пускает, у него и хата для этого отдельная есть. Он плату берет.

— Где мне по ночи искать сотского? Пусти к себе, добрый человек, — проговорил Ермило, — плату я дам: мне все равно кому ни платить.

— Да пусти уж, — отозвалась с палатей Дегтяриха. — Плату даст, чего же тебе? — А лавка за столом свободная, выспится на ней, к тому же солдата нужно пожалеть, ведь и Ермило наш тоже солдат.

— Добре, пущу, — сказал старый, лениво поднимаясь с лавки. Вышел он из хаты и отворил ворота. Солдат вошел во двор, а там за хозяином и в хату. Сбросил шапку, перекрестился, поздоровался с хозяевами; снял котомку с плеч и уселся.

— Может, и поесть что найдется у вас? — спросил он.

— Яичница разве с салом? — отозвалась хозяйка.

— Давай и яичницы.

Опустилась с палатей Дегтяриха и пошла в амбар за яйцами.

— А чей будешь в Крапивне? — спросил хозяин солдата, принимаясь снова за свои обручи.

— Зарубы мужика.

— Такого не знаю.

— А у тебя, старик, есть сыновья?

— Есть. Один женился и двором теперь живет, а другой в солдатах.

— Весть о себе подает?

— Подает, да редко. Почитай, больше года не писал.

— Что же так?

— Не знаю.

— А урожай этого лета какой у вас был, старик? — помолчав, спросил Ермило.

— А что тебе?

— Да так.

— Плохой. Засуха была.

— И в Крапивне, значит, не уродился хлеб.

— Должно быть, и там плох, не далече она от нас — верстов пятьдесят.

— Хорошо теперь выходит, что с деньгами домой иду: батьке помогу, — проговорил Ермило.

— А много грошей имеешь?

— Довольно будет. Для целой семьи на весь год хватит, — ответил Ермило и, вынув кошелек с деньгами, развернул пачку ассигнаций и показал их старику.

Забилось сердце у старого Дегтяренко. А Ермило, ради хвастовства, разложил бумажки по столу и начал считать их.

В это время в хату вошла старуха, взглянула на деньги и затряслась. Отроду не видала она так много денег. Потом взяла топор и начала откалывать от дров щепки, чтобы приготовить на них яичницу. А грешная мысль о том, что хорошо было бы завладеть деньгами солдата, не выходит у ней из головы. Старый Дегтяренко продолжает гнуть обручи. И его голову осаждают те же грешные думы.

А Ермило посчитал деньги и спокойно спрятал их в карман.

— Ну, хозяйка, — сказал он, — потом, приготовишь яичницу, скажи мне, а я прилягу на лавку, устал. Усну если — разбуди.

— Ладно, — ответила Дегтяриха и начала медленно возиться около печки.

— Да! — спохватился Ермило. — Нужно ведь и водки выпить. Сходи, старик, в корчму за водкой, заплачу тебе за это и выпьем вместе.

— Можно. Давай деньги.

Ермило дал 30 копеек.

Одел свитку старый, засунул бутылку в карман и вышел.

Дегтяриха не выдержала, выбежала за мужем.

— Ну, что тебе нужно? — спросил Дегтяренко жену, когда она дернула его на дворе за полу.

— У солдата грошей много, — шепнула она.

— Так что же с этого? — отозвался так же тихо старый.

— Убьем его.

— Дурная, как же мы его убьем?

— Топором.

— Страшно.

— Что тут страшного? Убьем, вывезем в поле и бросим в овраг.

— Обожди, вернусь с корчмы, тогда поговорим об этом.

Ермило, оставшись один в хате, прилег на лавку и думает: старики завидуют деньгам беда как, а не знают того, что я их сын. Завтра откроюсь.

Забыл он, что сознался корчмарю, который мог выдать его батьке, и мечтал о том, сколько радости даст он родным, когда признается им, кто он! Закрыв глаза, он притих, боясь говорить с матерью, чтобы не проговориться.

Вошла Дегтяриха в хату, видит: солдат спит. Забила ее лихорадка, скорее захотелось покончить с ним.

Взяла она топор в руки и подкралась к Ермилу сзади. Размахнулась и ударила острием в лоб. Шевельнулся было Ермило, да так и застыл на месте. Залила кровь хату, и мозги из черепа Ермилы брызнули на пол.

Тучи заволокли небо. Поднялся ветер. Старый Дегтяренко спешил в корчму, чтобы скорее взять водки, да домой до дождя поспеть. Думает: а погодка славная становится, упрятать солдата можно будет так, что и концов не останется.

— Здравствуй, Ицка! — сказал Дегтяренко, а в глаза жиду не смотрит, на лице тревога.

— Ой, вей, яким ты барином, Дегтяренко, сразу стал, на нашего брата и глядеть теперь не хочешь! — говорит корчмарь и усмехается.

— Яким таким барином? — спрашивает старый сердито. — Давай-ка водки скорее, Ицка, а языком лишнего не болтай.

— Ничего лишнего не болтаю, а правду говорю. Разбогател, так и загордился.

Раскрыл глаза широко на жида Дегтяренко и диву дается, что он говорит, про какое такое богатство.

— Что глядишь так? — продолжал жид. — Ты думаешь, я ничего не знаю, что у тебя теперь грошей и куры не клюют?

— Про якие гроши говоришь ты, чертов жидюга? — не на шутку рассердился Дегтяренко.

— А про такие, которые Ермило твой принес.

— Чи ты сумасшедший, Ицка, чи правду говоришь? Який Ермило?

— Сын твой, солдат, он шел около корчмы и заходил сюда, водку тут пил. А як вынув гроши для расплаты, ой, вей!.. Тут в целом уезде ни у одного пана столько денег нет!

Догадался тогда Дегтяренко, в чем дело, схватил скорее бутылку водки и побежал домой.

На дворе гудит ветер, дождь идет и рубит прямо в лицо Дегтяренко; ветром у него с головы шапку сорвало, а старый бежит, не слыша под собой ног. Добежал до своей хаты, стучит в ворота, а сам чуть дышит от усталости.

— Это ты, старый? — спрашивает тихо Дегтяриха со двора.

— Я, пусти скорей.

— Чего стучишь так, что вся деревня слышит? — ворчит Дегтяриха, отворяя ворота.

— Ну, что солдат? — спрашивает старый.

— Припирай ворота, а потом спрашивай; да не кричи, — ворчит снова Дехтяриха.

— Что так?

— Да так; покончила я с ним.

— Убила?!

— А что ж, тебя дожидала.

— Что ты наделала! Это же сын наш Ермило. Он в корчме был, там его распознали.

— О, Боже мой! Окаянная я! — закричала Дегтяриха, — не будет мне покоя ни на этом свете, ни на том!

На дворе сделалось так темно, что хоть глаз выколи. Поднялась страшная буря: закрутились вихри, разъяренным зверем завыл ветер, деревья гнулись, затрещали обветшалые крыши и дождь хлынул, как из ведра.

Деревья с корнем вырываются из земли, срываются крыши и солома носится по улицам, ровно пыль какая.

Никто не пожелал бы и злейшему врагу своему быть в эту ночь на улице, а не только самому выйти. Но вот слышат лемяшевцы, что на улице раздается, вместе с ужасным воем ветра, плач и вой женщины. Замрет ее голос на минуту, потом снова раздается. И навел этот голос на всех, кто слышал его, страх и уныние. «Это ведьма ходит по деревне», — говорят люди промеж себя по хатам, и страх их берет еще больший. «Повесьте, зарежьте меня, люди добрые, я сына убила, окаянная!» — ясно долетает до них.

Некоторые из них хотели уже выйти на улицу, чтобы узнать, не человек ли это кричит, да боятся: А вдруг да ведьма? Схватит тогда она человека, потащит в болото, чтобы утопить его.

Наконец ведьма подбегает то к одной, то к другой хате, стучит кулаками по окнам; бьются стекла и летят со звоном на пол. Дети, пугаясь, с плачем бросаются под лавки, под столы, под печи и прячутся там. Bетер, свистя и шумя, врывается с дождем в разбитые окна. Льются уже целые лужи с подоконников, а никто из жильцов не подходит к разбитым окнам, чтобы закрыть дыры: боятся, как бы ведьма не схватила за руки, да не вытащила в окно.

Но вот явились смельчаки, повыскочили на улицу, бегут за ведьмой и ловят ее. Что за чудо? Ведьма в руках, а не оборачивается ни в свинью, ни в собаку и кричит все свое: «Зарежьте меня, окаянную, я сына убила».

Теперь и трусы все сделались смелыми: ни буря, ни ливень не удерживает их в хатах, каждому хочется посмотреть на ведьму. Тащат они ее к старосте, чтобы у него спросить, что делать с ней. Привели. В хате начали заглядывать ведьму. Страшной она показалась: волоса на голове у ней распущены, всклокочены, частью порваны, руки и лицо в крови; одежа мокрая. «О, Господи, что за страсти такие, — говорят мужики, — ведь это Дегтяриха! Когда же она ведьмой стала?»

Оборвавшимся, охриплым от крика голосом несчастная мать поведала им свое ужасное, страшное дело.

Бросились тогда люди к хате Дегтяренко. Входят к нему и видят: весь пол залит кровью, а на лавке лежит солдат с разрубленным черепом; под полатями висит на веревке сам старый Дегтяренко. Язык у него высунут, глаза открыты, лицо распухшее…

С тех пор прошло много лет. Дегтярихи давно на свете нет. Она сошла с ума в ту же ночь, когда убила сына. Но лемяшевцы и теперь еще с ужасом вспоминают эту страшную ночь, и долго еще будут помнить ее.

Материал подготовил Евгений Клименко