Я закончил семилетку в послевоенные годы. И вообще-то мечтал поступить в речной техникум — мне всегда нравились катера, пароходы, пароходики. Туда надо было сдавать не только алгебру и геометрию — с ними-то всегда все было в порядке, а еще и физику с химией — а вот это была беда, никогда они мне не нравились и не давались. А тут вдруг мой приятель, сосед по коммуналке в Воротниковском переулке, явился как-то вечером и запальчиво так стал рассказывать — вот, мол, художественное училище, экзаменов по программе сдавать не надо, только живопись и рисунок. А я рисовал всегда, с детства — ну, то есть это всегда было увлечением, а не страстью, но кисти у меня к тому моменту были колонковые, так что сами можете посудить. Я и пошел с ним в училище — а находилось оно на «Аэропорте», возле Ленинградского рынка. Прихожу туда — а там такое здание роскошное, на нем полотнище — «...подготовку по специальности художник-исполнитель архитектурно-отделочных работ...» Художник-исполнитель! Много ли в 14 лет пацану надо, чтобы впечатлиться?

Таких училищ было по Москве много — Сталин же сказал, что советские люди должны жить красиво, вот на местах и бросились исполнять, готовить кадры. Я не знаю, может, тогда так везде было, но нам с преподавателями везло — в Пушкинский музей нас водили чуть не еженедельно. И тоже понятно почему — до войны при Сталине был один модерн-конструктивизм, а после восторжествовал ампир. А имперский стиль — он же классику повторяет. А классика — это Греция и Рим. А мы — архитектурно-отделочники, и значит, все розетки, вазоны и прочие излишества мы должны были знать лучше, чем кто-либо.

Работать мы начали еще на учебе. Первым нашим делом была реставрация разрушившихся от времени, еще царских времен интерьеров ресторана «Гранд-Отель». А потом нас послали на Сельскохозяйственную выставку, нынешнюю ВВЦ, отделывать три павильона: «Казахстан», «Грузия» и «РСФСР». А там, как известно, почти везде воспроизведены национальные архитектурные орнаменты. А среднеазиатские республики — у них же ислам, и никакой скульптурной традиции нет, так что пришлось нам хорошенько освоить так называемую вязь. Если вы посмотрите на этот павильон, то увидите, о чем я говорю. Ну а «Грузию» все, наверное, помнят — там как раз ампир типичный, колоннада высокая, и галерея слева. И на этом строительстве, не поверите, рядом с нами работали зэки. Не в смысле бывшие зэки, а настоящие — недалеко от нас шло строительство павильона «Узбекистан», так там часть территории была просто колючкой обнесена, охрана ходила, все дела. Такая... строительная шарашка. И это даже пострашнее выглядело, чем пленные на стройках жилых домов. Потому что пленным мы с пацанами хоть папирос могли подкинуть, или хлеба, или маргарина, а тут к колючке даже подойти нельзя было.

Спасибо родному училищу, оно спасло меня от армии, и распределение дало хорошее — я попал в организацию под названием Мосторгстрой. Как несложно догадаться, занимались мы отделочной работой для всевозможных нежилых помещений — и спрос на нас, я вам скажу, был немаленький. Вот расскажу вам курьезный случай. Там, где сейчас «Макдоналдс» на Пушкинской площади, был квартал старых домов. И в одном из них открывалось кафе «Роза». Нас пригласили его отделывать — ну, мы им нарисовали эскизы, венок роз на потолке, цветочные розетки по углам. Кафе просуществовало несколько лет, а затем было перепрофилировано в шашлычную «Эльбрус». И вот захожу я туда — мясо, шашлычный дух, все дела. Поднимаю глаза на дело своих рук — а там наши изящные венки роз как были, так и остались. Очень забавный диссонанс.

Люди к нашей работе относились хорошо — не было такого, мол, кругом разруха, все в коммуналках живут, а они вазоны лепят. Наоборот — всем, в общем, нравился сталинский призыв жить лучше и веселее. Ну, и деньгами мы обижены не были — я на три своих зарплаты мог купить автомобиль «Москвич». Мы, конечно, среди строителей считались белой костью, художниками, — а на черной работе с нами трудились в основном крестьяне (которых в то время использовали так, как сейчас — гастарбайтеров) и бывшие зэки — тогда как раз амнистия была объявлена. И, как я понимаю, были там и настоящие уголовники. Как-то раз у нас пропал огромный, тяжелый отделочный нож — ну пропал и пропал, делов-то. А потом оказалось, что кто-то из наших этим ножом кого-то порешил. Приезжала на площадку милиция, долго разбиралась...

Конечно, с приходом Хрущева все «архитектурные излишества» закончились не сразу — ведь много проектов было уже в работе. Уже после смерти Сталина мы получили большой заказ на работу в ЦПКиО — на дальних прудах построили ресторан «Лето», и нас пригласили его отделывать. Добрых полгода мы делали модели, эскизы... Это был какой-то апофеоз во всех смыслах. Мы там пользовались какими-то исключительными привилегиями и уважением — настолько, что крестьянство из строительной бригады стало роптать по поводу нашего не самого длинного рабочего дня и прогулов после получки. Ну и в чисто художественном смысле тоже — мы там понаделали столько каких-то рогов изобилия, вазонов с орнаментами, фигурных карнизов, розеток; совершенно мещанское,буржуазное оформление, если вдуматься. Но работали мы, работали, а постановление о борьбе с этими самыми излишествами как раз и вышло. Мы, конечно, пороптали маленько — но так, что называется, за жизнь, без диссидентства. Умом-то все понимали, что народу нужны не столько рестораны и магазины, сколько отдельные квартиры — и уж понятно, что при массовом низкопотолочном строительстве вазоны и потолочные розетки понадобятся вряд ли.

Но времена, конечно, менялись — заказов стало меньше, в конторе стало скучно, запала ни у кого не было. Нет, конечно, никто не гнал и не увольнял, и можно было спокойно заниматься реставрацией и присмотром за теми самыми излишествами, которые сам же раньше и изготовлял. Но не в двадцать же семь лет молодому художнику-ремесленнику синекуру себе искать? Руки-то были что надо, я хотел и умел работать. Потом и этих предложений не стало, предлагали в штукатуры пойти. Я, собственно, не гордец, сходил разок — посмотрел на матерящуюся лимиту и матерое зечье, и решил, что это не для меня. Тогда и нашел себе место на заводе, стал точным литьем заниматься, благо модельщиком я всегда был хорошим; мне что части машин какие-нибудь хитрые отливать, что вазоны делать, тогда было все едино. На одном месте поработал, на другом, а на третьем совсем тяжело стало — приходилось на себе опоку стокилограммовую таскать (был у нас кран, конечно, только плохой — чтобы металл не застыл и не испортился, приходилось самим ее тягать, и очень быстро). Поглядел я, как мой напарник опущение желудка себе заработал, так у меня пролетарской-то романтики и поубавилось. И я ушел.

Я никогда диссидентом не был, но тогда у меня что-то по отношению к стране поменялось, конечно. Обиды не было на власть — просто странно как-то было. Когда мы были нужны, нас вон сколько выпустили — и работа была, и мастерами мы все стали приличными. Но вот излишества стали не нужны, и нам даже переучиться на что-нибудь не предложили — а нам ведь даже тридцати не было, и мозги и руки были что надо. Живите, мол, как хотите, ищите себе дело самостоятельно. Ну, я и занялся — после пролетарской своей эпопеи пошел в школу-студию МХАТ и выучился на художника-бутафора. С Эфросом работал — в Ленкоме и на Малой Бронной; в театре Моссовета уже был завпостом, на пенсию вышел из Малого театра; не жалуюсь. Но это уже другая история.

Записал Алексей Крижевский