Если меня когда-нибудь попросят заполнить графу с условным названием «мои университеты», я внесу туда помимо полагающейся мне по рангу аббревиатуры МГУ еще и три заглавных буквы Д С В. Так сокращенно называлось (и по сей день зовется) серое здание в минутах ходьбы от метро «Проспект Вернадского» — 22-этажная башня мышиного цвета, похожая на воткнутый в землю контейнер инопланетной и не слишком развитой цивилизации. (Почти как у Слуцкого: «Город похож на бред малокультурного фантаста».)

Я никогда там, собственно, не жил — всего лишь бывал частыми и продолжительными наездами в период с 1991-го по 1993-й. Как раз в этот промежуток времени мне по возрасту и состоянию здоровья полагалось отправляться в армию. От этой неоднозначной необходимости меня избавила военная кафедра МГУ. И в некотором пародийном смысле моей армией стал ДСВ.

В самом слове «общежитие» мне слышалось что-то святоотеческое с одной стороны и безупречно блатное с другой (общага, общак, etc). Так оно приблизительно и оказалось. Начать с того, что никакого студенчества с его идиотскими среднестатистическими гулянками на Татьянин день я там, в общем-то, не увидел. В свои семнадцать непьющих лет я сразу угодил в компанию довольно матерых пьяниц, словоплетов и музыкантов, самый младший из которых был старше меня на три года. Время в ДСВ не то чтобы совсем останавливалось, но здорово притормаживало — люди ходили в студентах десятилетиями, а дипломы, такое ощущение, защищали в первую очередь от самих себя.

Я довольно быстро научился засыпать на полу в одежде, разбавлять спирт водой из туалетного бачка, закусывать этот спирт одной только аскорбиновой кислотой, петь песню «Воды в подвале», подхватывать цитаты из Лоуренса Стерна и Фрэнка Заппы, питаться исключительно гарнирами в столовой на минус втором этаже, находить контакт с любой человеческой особью, всем восхищаться и ничему не удивляться.

Университетское общежитие соединяло в себе черты гостиницы, богадельни, сквота, фаланстера и дурдома. Здесь невесть на каких основаниях находила себе приют самая разномастная земнородная публика — от липовых священнослужителей до вполне реальных разбойников. На стенах красовались надписи Nothing is real и Hic Bibitur, а женщины носили прозвища Сатрап, Редактор и Прапорщик. Вообще, события, происходившие в ДСВ, можно исчерпывающим образом описать загадочной строчкой из М. Науменко — «Все было так, как бывает в мансардах».

Филологи тогда занимали четыре этажа — с восьмого по двенадцатый (сейчас, для сравнения, — один) — и у меня складывалось ощущение, что филология вообще есть скрытый двигатель здешней жизни. Тут декламировали стихи Струйского и Боброва; пели лимерики, типа «Как-то Анна Андревна Ахматова е…анулась в метро с эскалатора, но все вышло удачно — очнулась на даче в объятьях Расула Гамзатова»; размахивали рыцарскими романами; и даже фамилия коменданта была Чхартишвили. За словом в карман никто особенно не лез. Однажды комендантша этажа вломилась поутру в одну из комнат, где обнаружила чудовищный даже по местным меркам хаос, пару похмельных полутрупов и стайку вполне благопристойных девиц, пытающихся придать помещению вид, хотя бы отдаленно напоминающий о жилье. Комендантша всплеснула руками: «Девушки! Ну ладно уж, эти двое алкаши, но вы-то что забыли в этом гадюшнике?» Один из похмельных полутрупов на мгновение оторвал голову от матраса и веско парировал: «Это не гадюшник, а серпентарий!»

Вечерний быт ДСВ казался превосходным дополнением к утренней ученической программе. Гельдерлин и спирт, античная риторика и обваливание друг друга в муке и варенье — все это сплелось воедино. Быт был предельно аскетичным, но осязаемым до боли в руках. В этих стенах слово становилось плотью просто потому, что ничего другого ему не оставалось. Плоть была некормленой, кособокой и шелудивой, но алхимический процесс ее становления был налицо.

Период 91-93-го годов был едва ли не самым беспредельным в истории ДСВ. В советские времена по зданию еще хаживали оперотряды, выуживая малочисленных нелегалов и просто бретеров (так, например, в советское время один из моих старших приятелей напился в честь дня рождения Ленина, уселся на стул и с оглушительным грохотом обскакал на нем весь этаж по периметру — за что был незамедлительно изгнан из университета, а также из рядов КПСС). Во второй половине девяностых уже понятные коммерческие соображения свели на нет ряд местных анархических свобод и порядков. Году же в 92-м сюда можно было просто войти с улицы и если не поселиться навеки, то уж точно творить все что душе угодно, — по крайней мере, со стороны складывалось именно такое ощущение.

Филология, как водится, шла рука об руку с чудовищным и каким-то даже дидактическим пьянством. Как раз наступила эпоха известного спирта с идиотским престольным названием. Круглосуточный ларек напротив ДСВ тоже носил вполне торжественное имя — «Перспектива». Много и не вовремя пили и от нечего делать, слушать и закусывать — пели. Еды на столах я не припоминаю вообще, хотя, впрочем, будущий главный русский кулинарный критик А. А. Зимин уже в те времена предпринимал робкие попытки запуска своего гастрономического шапито под предположительным названием «Кухня общежития», изготавливая салат «Зимний», который складывался из дряхлого лука, помоечной картошки и якобы растительного масла и пользовался грандиозным успехом. Вообще, на еду (как, впрочем, и на одежду) здесь никто не обращал внимания. Афоризм будущего преподавателя МГУ В. Л. Коровина, однажды в приказном порядке изгнанного из ДСВ за выбрасывание из окон двенадцатого этажа железных коек, гласил: «Давайте поскорее съедим всю закуску, чтобы потом можно было пить не отвлекаясь».

Гости и постояльцы, которых уже трудно было различить, весело скитались с пластиковыми канистрами в вечных поисках разливного пива, которое водилось на улицах Строителей, Коштоянца и Кравченко. (Собственно, на Кравченко было даже два ларька — в том, что подальше, на пересечении с Ленинским, пиво было получше и подороже.) Однажды канистр и банок под рукой не оказалось, тогда пришлось отправляться в поход с тазиком для белья, взяли пива, принесли и вылакали его, стоя на четвереньках. Вообще, нечто подобное ДСВешным хроникам недурно описано в мемуарах Романа Неумоева: «Пили молча, безо всяких эмоций, смеяться не могли, говорить было не о чем, но всех пронизывало какое-то доставляющее мрачное удовлетворение чувство безысходного единства и сознание своей правоты».

На минус первом этаже находился так называемый «инженерник» — техническая подсобка с разнообразным концертным оборудованием. Концерты, в самом деле, случались — в диапазоне от «Аквариума» до «Чердака офицера». Однако куда более значительные представления устраивались непосредственно в «инженернике», где всем заправлял общий знакомый. Кто-нибудь непременно повисал на гигантских колонках, и силой звука каких-нибудь Jethro Tull его отбрасывало чуть не в другой конец комнаты. Однажды мы во всю мощь этих колонок прослушали целый альбом весьма передовой по меркам 92-го года Диаманды Галас. Ее кассету, помнится, приволок один из самых знаменитых обитателей ДСВ, у которого в записной книжке был телефон академика Сахарова, за душой — бездны, а в творческой биографии — неоконченный роман «Эпилятор», картина «Владимир Ильич Ленин в душе, вид снизу» и многое другое.

Колонки постепенно пропили.

Компании из ДСВ, в общем, не тянули на звание ни тусовки, ни тем паче богемы. Это было несколько иное образование. Богема предполагает творческие амбиции, болезненную яркость, свойскую идеологию, разнообразие увеселений, элементарную фешенебельность, наконец, — ничего такого в ДСВ с его вынужденной соборностью и некоторой скованностью движений и помыслов, скорее всего, не было. И тем не менее там присутствовала некая, что ли, насущность. Потому что все-таки это был в первую очередь дом. И отчаянная беспредметность круглосуточных чудачеств была оправдана ощущением нелепого, временного, никуда не годного, но все же жилища. Крыша над головой была в конечном итоге пафосом, идеологией и прощением всему — и постояльцам в собачьих ошейниках, и самому оглушительному в мире исполнению All along the watchtower на кафельном полу ночной кухни, и тесному лифту-каземату, тяжело ползущему от этажа к этажу (однажды в нем перевозили умершего накануне ночью студента-философа; лифт был маленький, и труп пришлось везти стоймя — к вящему ужасу заходящих на каждом этаже первокурсниц. Один из перевозчиков-добровольцев, кстати, имел при этом кличку Суицид, которая впоследствии сменилась на прозвище Добрейший).

На днях я проезжал мимо ДСВ — впервые за черт знает сколько лет. Башня мышиного цвета сегодня теряется за новой постройкой — тридцать свежеотстроенных этажей легко затмевают исторические двадцать два. Ларька «Перспектива», разумеется, давно уже нет. О былом времени напоминает только трава — живая и жухлая, она стелется возле здания на манер истоптанного ковра, ровно как и пятнадцать лет назад. У бюро пропусков висит объявление «За нарушение правил оформления и пребывания гостей в корпусе запретить пользование компьютерным классом ДСВ студенту Ян Чан Чжу». Внутрь меня, разумеется, не пустили. Я потоптался немного вокруг, посмотрел на висящий на стене серый телефон, явно помнящий те еще крики. И отчетливо вспомнил, как однажды звукач того самого «инженерника» (звали его, кстати, Юрий Сидоров, чего уж там) проснулся в комнате с полным набором похмельных драм и таким же полным отсутствием денег, а также идей их обретения. Вдруг в дверь заколотили. Сидоров из последних сил поинтересовался, кто. Оказалось, один болван, успевший преизрядно всех утомить за прошлые сутки. «А деньги у тебя есть?» — устало осведомился Ю. С. «Есть, Юра, есть, открывай!» — ликовал глупый голос за дверью. «Просунь под дверь и уходи», — резюмировал Сидоров и гордо перевернулся на другой бок.

Если когда-нибудь ДСВ обзаведется мемориальной доской, на ней непременно нужно выбить эту фразу.