Петра — теперь чудо света, одно из семи. Официально. В день всеобщего помутнения рассудка, 7 июля 2007 года (три семерки, как в названии советского портвейна), мировое сообщество путем веб-плебисцита включило ничего до тех пор не подозревавшую столицу набатейского царства в число главных атракционов света, в пантеон масскульта. А ведь храмы (или гробницы, что, в принципе, одно и то же) в скалах Вади-Мусы были выдолблены чуть ли не во времена строительства пирамид Гизы, и будь они не так славно запрятаны, стали бы одним из чудес света еще пару с лишним тысяч лет назад, наряду с висячими садами Семирамиды или Фаросским маяком. Стали и давно превратились бы в пыль, в ничто. Снова бы обратились в песок. Туристы бы постарались.

Впрочем, все еще впереди.

Петру, действительно, ниоткуда — кроме космоса — не видно. Даже с окружающих гор. И сколь близко к ней не подбирайся — если не знать входа в километровый каньон Сик, — к фасадам Петры не попасть. Помните, как Индиана Джонс скачет по узкому проходу в скалах, как эти скалы сходятся все ближе и ближе, как грозят сомкнуться и как Инди, наконец, вырывается на залитую солнцем площадку и видит высеченный в горах храм? Это же все в Петре снималось, в каньоне Сик и перед входом в так называемую Сокровищницу, которая, конечно, никакая не сокровищница и не казна, а одна из гробниц набатейских царей. Потом Индиана идет внутрь, видит там всякое, и приключаются с ним разные разности, а на самом деле внутри этой самой Сокровищницы ничего, абсолютно ничего нет — только квадратная пустая пыльная комната, и лишь воображение Спилберга могло превратить погребальный зал во внутренности огромного храма. Впрочем, несмотря на то, что за фасадом ничего не кроется, сам по себе фасад — величественнейшая штука, памятник муравьиному труду, загадка, оставленная инопланетянами, чудо света, в конце концов!

Меня, кстати, в самый первый раз привели к Сокровищнице в темноте, почти ночью. Есть в Петре такое развлечение: гости собираются у калитки, за которой — пустыня, горы и вереница свечей, засунутых, чтоб не гасли, в бумажные пакеты (в пакет насыпается песок, в него втыкается свеча, свеча зажигается, пакет остается целым). Служитель отпирает замки, калитка растворяется, и небольшая толпа посетителей Петры бросается в путь. До входа в каньон — километр-полтора, потом еще пара тысяч шагов по каньону, и на всем этом пути ты не видишь лиц твоих спутников, только их ноги: пламени свечей едва хватает на то, чтобы осветить дорогу. На части дороги, кстати, осталась брусчатка, уложенная еще набатейцами.

В самом начале пути гости возбужденно галдят, но к входу в каньон сил у туристов-полуночников остается только на ходьбу, да и группа, поначалу казавшаяся приливной волной, растягивается на сотни метров и превращается в слабый ручеек. Вот и журчит этот ручеек соответствующим образом — тихо и несмело.

В какой-то момент (весьма неожиданно) каньон заканчивается. Ночью ведь и не поймешь, где чернота скал меняется на черноту ночи, а потому скорый выход на площадь перед Сокровищницей поначалу узнается только по притоку свежего воздуха. Это потом уже, на последних метрах прохода в скалах, когда дорога в последний раз поворачивает, и становится виден освещенный свечами фасад, ты понимаешь, что цель ночной прогулки близка. И вываливаешься, словно шарик со счастливым номером, из лототрона, прямо на площадь с мерцающим фасадом посредине и черными провалами по бокам. В спину тебя все еще подгоняет сквозняк, а сверху вдруг наваливается — как в планетарии — небо.

На площади разбросаны ковры, и строгий дядька в усах и длинной галабии усаживает на них, щелкает пальцами, и вот уже мальчишка, путаясь в такой же галабии, бежит с подносом, на котором — стаканчики с чаем и кофе.

Ручеек втекает на площадь, становится небольшим озерцом, все рассаживаются, и на ступени Сокровищницы приходят музыканты — старик-гусельник и юноша с дудочкой. Впрочем, ни пола, ни возраста музыкантов, равно как и рода их инструментов, в темноте не разобрать. Да и не надо. Музыка — бесхитростная и наивная — разливается по площади, отражается от скал, уходит наверх, к звездам, и ты готов уже поверить, что ровно так все здесь было и четыре тысячи лет назад, еще до прихода римлян, в ту пору, когда набатейские цари задумывали себе роскошную загробную жизнь во дворцах, выдолбленных в скалах.

А может, и не было ничего такого — ни свечей (откуда они в такие-то времена), ни дудочки, ни ящика со струнами, — а вместо всего этого были какие-нибудь свирепые псы, которые рыскали ночью между храмами-гробницами, чтоб никакой злоумышленник не побеспокоил сна отправленного на вечный покой царя. Петра ведь — со всеми ее неимоверными фасадами, колоннами, фигурами и вазами на фронтонах, с величественными портиками — не была городом живых, она была пристанищем мертвых, в то время как живые обитали неподалеку, на равнине, в домах из камня и глинобитных хижинах, совсем не сохранившихся, потому как войны, эрозия и землетрясения уничтожили любые воспоминания о том, как люди жили, оставив только свидетельства того, что случалось с ними после их смерти. Да и кого она, жизнь живых, может интересовать? Гораздо интереснее то, что происходит с людьми после смерти. Вернее, не с людьми, а с памятью о них. Набатейцев покорили римляне. Десятый легион вошел в Вади-Мусу, в долину библейского Моисея, покорил Петру. Солдаты построили в городе мертвых амфитеатр, приспособили гробницы под храмы, а потом исчезли. Империя пришла в упадок, и место римлян заняли бедуины, которые и хозяйничали здесь до недавнего времени. Интересно, что после ухода отсюда латинян следы Петры затерялись, и даже проход в скалах стал строгой тайной, которую не доверяли ни одному иностранцу. Представьте — до середины XIX века никто не описывал храмов, вырубленных в скалах, не было ни одного рисунка, ни единого свидетельства существования таинственного города. И это под носом у британских военных, археологов, дипломатов, наводнивших Ближний Восток! Потом, понятно, все раскрылось, но бедуинов отсюда выгнали только в наше время. Даже не выгнали — попросили удалиться в предварительно отстроенные неподалеку деревни, оставив им право беспошлинной торговли сувенирами и извоза на ослах.

Я, кстати, без осла не обошелся. К концу длинного дня, когда все уже, кажется, храмы-гробницы были исследованы, когда бабагануш и мутабаль, принесенные вместе с лавашем к обеду, были окончательно изничтожены, хозяин весьма симпатичного ослика предложил мне поездку наверх, к Монастырю. До Монастыря (такого же «монастыря», как и «сокровищница»), как объяснил возница, 800 ступеней, вырубленных в скалах. 800 высоких и широких, то есть неудобных, ступеней. Конечно же, я мог бы вовсе обойтись без подъема, тем более, что солнце клонилось к западу, и закат мог вполне застать меня где-то там, наверху, но, с другой стороны, было бы впечатление от Петры полным без этого самого Монастыря, я не знал, а потому согласился. И ведь был прав!

Слегка покачиваясь под моим весом, изредка оступаясь, мой ослик упрямо бежал вверх, а я размышлял над недавно услышанным рассказом о том, как озверевшие от скотского обращения домашние животные бросаются со скал вниз. Почему-то именно об осликах, и именно накануне моего подъема к Монастырю мне рассказали очередную жуткую историю, и я мысленно уговаривал своего осла не впадать в истерику, тем более, что обрывы время от времени нам попадались весьма крутые — скалы уходили вниз на добрые сотни метров. Тем не менее, приключение (эта его часть) завершилось вполне благополучно — я поднялся в гору, спешился и преодолел последние ступени пешком. Как и в случае с Сокровищницей, момент попадания на площадь перед храмом настал вполне неожиданно. Тропа в скалах повернула в очередной раз, и предо мной возникло огромное, наполненное воздухом и невероятного цвета небом пространство. На востоке площади я увидел равное по размерам и пышности декора сооружение, тот самый Монастырь. Лучи заходящего солнца окрашивали скалу с прилепившимся фасадом в розовый цвет, а синее небо, служившее задником, создавало ощущение нехорошей (потому как слишком красивой) живописи. Справа и слева, на севере и юге, не сразу, но на почтительном расстоянии, высились горы, на западе же я обнаружил кафе с магазином сувениров. Сев в кафе и заказав берберского чаю с чабрецом, травами и розовым сиропом, я уставился на храм и погрузился в какую-то совершенно незапланированную, но оказавшуюся ко времени и месту медитацию. Туристы со всем их галдежом уже загрузились в автобусы и разъехались по гостиницам, и у Монастыря почти никого не было. Я сидел на большой подушке, мальчик принес мне чаю, и пока я размешивал сахар (этот чай надо пить сладким), утратив на время бдительность, мальчик пробрался внутрь храма и заиграл на дудочке. И не было вокруг десятков других гостей, не горели свечи; мягкое солнце золотило фасад, а музыка разливалась (очень верное в этом случае слово) над всей долиной. Что-то там такое с акустикой, что звук крошечной флейты, вырываясь из Монастыря, не исчезал, но превращался в эхо, продолжал жить, уносясь куда-то к могиле пророка Аарона, похороненного неподалеку в горах.

Ароматы чая, звук дудочки, золото уходящего солнца, небо, горы — все это, такое пошлое по отдельности, соединившись, создало миг, который я уже не забуду, потому что именно такой миг зовется счастьем.

А потом солнце ушло вовсе, стало смеркаться и — пешком уже — я спустился вниз. Вместе со мной по ступеням прыгали бедуины, груженые товаром. Рабочий день заканчивался, чтобы начаться вновь на следующее утро. Торговцам надо было успеть к вечерней молитве, а мне — к машине до Петры. Проделывать весь обратный путь на ногах уже не было сил. Счастье отняло последние.