ИНТЕЛРОС > №5, 2008 > Идея ЕвропыИдея Европы17 марта 2008 |
Императрикс Екатерина, о! поехала в Царское Село. То есть нет. В 1787 году от Р. Х. императрикс Екатерина решилась на несравненно более рискованное путешествие — в недавно завоеванный Крым. Вообще-то этот благодатный край завоевывали не ради курортов (или просто от злобности): отуреченная Таврида и Причерноморье были базой для набегов на русские земли, туда угоняли в рабство тысячами. То есть это была такая «Чечня XVIII века». Соответственно, посещение этих мест было делом нешуточным — примерно как кремлевскому чиновнику месячишко пожить в Урус-Мартане году этак в двухтысячном. Идея вояжа принадлежала Григорию Александровичу Потемкину. Светлейший князь, счастливый обладатель самого длинного в Российской Империи титула, заработал его вообще-то не тем, о чем вы подумали, а трудами — в том числе по части расширения государства. Крым, как сейчас бы сказали, был нацпроектом, за который Потемкин отвечал головой. Он был идеологом покорения (написал записку с обоснованием), собственно завоевателем, а также ответственным за реконструкцию и приведение в цветущий вид завоеванного полуострова. Который при Потемкине активно отстраивался — ну, может, не как нынешний Грозный, сказочно поднявшийся на федеральных вливаниях, но с куда большим толком. Гетман Разумовский, наезжавший в Крым лет за пять до высочайшего визита, отмечал в мемуарах, что пустынные степи покрываются поселениями, а Херсон превращается в цивилизованный город с крепостью, хорошей гаванью, верфями и казармами. Зрелище же, открывшееся взору государыни во время высочайшего визита, просто поражало воображение. Где гроб стоял, подпираемый анчаром, там стал стол яств: буколические стада, рынки, беленые домики, благообразные пейзане и прочая зажиточность. Стало ясно: завоевание удалось, и к тому же было морально оправдано. Впечатлены были и гости императрицы, в том числе агенты иностранных дворов. Особенно австрийский император Иосиф II, принимавший участие в поездке под прозрачным псевдонимом «граф Фалькенштейн» — впрочем, в его честь один из кораблей черноморского флота публично нарекли «Иосифом Вторым». Тогда все это казалось «только началом». Потемкин (пожалованный «Таврическим») лелеял планы строительства Новой России, воздвижении Екатеринослава — южного, более удачно расположенного варианта «Петербурга», будущей столицы русской сверхдержавы, царящей на теплых морях. Был заложен фундамент Екатеринославского собора, в планируемых размерах превосходящего собор Святого Петра в Риме. Тут же и оперный театр, школы и много-много казарм и армейских складов: освобождать греков, когда придет время. Все это осталось в прожектах. Война с Турцией, о которой тогда думали как о дальней перспективе, началась в том же году. Турок поддержала вся просвещенная Европа, явно или тишком. Немалую роль сыграла тайная австрийская дипломатия. Потемкин увяз в войне. Брал Очаков, долго. Бендеры сдались быстрее. Жил в Яссах, подрывая здоровье неумеренностью и справляясь об успехах Суворова. В 1791 светлейший умер от лихорадки. В 1794 году в просвещенной Австрии вышел роман-памфлет «Pansalvin, Furst der Finsterniss, und seine Geliebte» («Пансалвин, Повелитель тьмы, и его любовница»). *** Это была образцовая, законченная пакость в светониевском стиле, помноженном на немецкую обстоятельность. Что там было написано про Екатерину, догадаться несложно. Про князя было написано то же, но тут задача была труднее: облико морале большинства европейских политиканов того времени оставляло желать, так что упор делался на бездарности и ничтожности светлейшего. В частности, раздраконивались все его достижения. И особенно досталось императрицыному вояжу. Как утверждалось в австрийском памфлете, Крым после Потемкина представлял собой пустыню. Для того чтобы создать видимость порядка, князь устроил перед Екатериной и иностранцами грандиозное шоу — гнал впереди них толпу замученных крепостных, принужденных изображать счастливых поселян. Беленые домики были театральными декорациями, намалеванными на ширмах; на рынках вместо зерна в мешках был песок; одно и то же стадо перегонялось с места на место, и так далее. При этом делались намеки, что Екатерина знала об обмане, постановка-де ставилась для иностранцев — которые, однако, не дали себя обмануть. Так не так, а «потемкинские деревни» пошли в рост, а там и в традицию. Иоанн-Альберт Эренстрём, шведский прощелыга и жулик, пошаромыжничавший на российской службе, пишет в своих поздних мемуарах про «намалеванные ширмы» как о виденном лично. Дальше легенду поставили на нон-стоповую прокрутку просвещенные умы: выражение «потемкинские деревни» («Potemkinsches Dorf») стало стремительно идиоматизироваться. В России (или лучше сказать, «в Россию») книжку перевели довольно быстро: Василий Левшин подготовил перевод с названием «Пан Салвин, князь тьмы», с подлым эпиграфом «Быль? не быль? но однакож и не сказка». Примерно с тем же посылом писали свое любители поговорить про «распутинщину» и проч. Пропуская промежуточные этапы, сразу дойдем до конца. Сейчас абсолютное большинство русских людей убеждены, что «потемкинские деревни» — именно как жульство светлейшего — были. А в современном английском слово potemkin используется как прилагательное, обозначающее нечто типа советского «образцово-показательный»: фальшивое, картонное, нужное для ублажения взора начальства. Или налогоплательщика: например, potemkin forest — это деревья, сохраняемые по обе стороны шоссе, чтобы создать впечатление густого леса, который в глубине вырублен. О чем все знают, но предпочитают не замечать. Но — по собственной воле, снисходительно соглашающейся какое-то время обманываться. При этом, повторимся, никаких «потемкинских деревень» не было. Это вранье. Причем вранье, что кто-то неудачно врал (конкретно — русские), вранье, что европейцев хотели обмануть, но не получилось. На это всегда можно сказать: так или иначе, потемкинская эпопея разыгрывалась в скверной России, где все врут. Что у нас, мало очковтирательства? Да полно. И даже если светлейший князь не перегонял стадо больных коров с места на место и не торговал песком, наверняка где-нибудь все-таки имело место вранье и фуфлогонство, без этого никак. Такая уж у нас страна кривая, такой народишко — скверный, ленивый, обманный. Так что по большому-то счету все это правда, если даже этот конкретный факт и не совсем правдив. Ежели по совести-то крякнуть, по-настоященски, без патриотизма этого вонючего, то надобно признать: вся наша Раша — potemkin state. Не будем спорить. Пусть Раша, пусть potemkin state. Но ведь так понятно, что идея «потемкинской деревни» никогда не пришла бы в голову самому Потемкину. Он был для этого слишком простодушен и слишком самоуверен. Его враги — да, шептали, что «все у него ненастоящее» и «перед императрицей будет разыграно представление». Но на такую картинку — с песком вместо зерна, с ширмами, и так далее — даже у самого остроумного светского злопыхателя не хватило бы фантазии. Зато немец додумался. *** Причины такого стойкого отвращения европейцев к русским — тайна, покрытая мраком. Ладно в мохнатую колониальную пору, когда англичане и французы сомневались даже в человеческой природе немцев, а уж всяких турок и африканцев считали за живность. Но даже сейчас, когда Турция вот-вот войдет в Евросоюз, а Украина — в НАТО, русские как ходили в самых плохих, так и ходят. Не любят они нас, и нелюбовь эта какая-то принципиальная, упертая. Не хотим вас — и все тут. Это можно худо-бедно объяснить историческим соперничеством. В самом деле, Россия большая. Правда, большую часть ее величины составляют мерзлые земли, на которых жить себе дороже, а все пригодное для жизни у нас отобрали — последнее доели в девяносто первом. Людей у нас мало, экономика сводится к обслуживанию Европы недорогими природными ресурсами. Греем их задешево. Нет, все равно плохие. Сами европейцы объясняют свою нелюбовь к седьмой части света мерзостью российских порядков. На эту тему написаны многочисленные сочинения, из которых у нас наиболее известен де Кюстин. Порядки у нас и в самом деле незамечательные. Но тут опять загадка. Европейцам случалось сталкиваться с куда более омерзительными вещами, чем простодырое российское хамство и упрямство. У русских царей и генсеков по крайней мере не было гаремов с евнухами, рабство тоже не практиковалось — по крайней мере, в прямом смысле. Но гаремная жизнь вызывала у европейцев скорее интерес, а рабовладение они сами практиковали вовсю. Но зато русские несвободы — о, тут сразу тема. Точно так же — дороги, кухня, уродливый язык с «ы» и «ща». Все, все скверно. Русские в ответ обижаются и пытаются Европу тоже не любить. Но это именно что «тоже» и «в ответ». Изначальная конфигурация такова: мы к ним тянемся и получаем по рыльцу, после чего немножко скулим и тянемся снова. Потому что там намазано каким-то таким медом, что уй. Кукольной красоты домики, аккуратные параграфы законов, заключающих в себе всяческие права и свободы, нормальные деньги за необременительную работу, уютные кафешки, где можно сидеть за столиком и смотреть на прекрасных женщин в шляпках и без, Мона Лиза и Сикстинская Мадонна, сады и парки, где буки, каштаны и прозрачная грусть, и при том не грязно, не сыро, и каждая травинка как нарисованная… Кстати об этом. В 1792 году, за два года до выхода в свет антипотемкинского памфлета, в Мюнхене с большой помпой был открыт парк Теодориха, более известный как Английский Парк. *** Европейские парки прославили французы. Они же создали концепцию регулярного парка. Смысл ее был в жестком противопоставлении окультуренного пространства дикой природе. По сути, из куска природы вырезали — ножом и граблями — некое подобие города: улицы, площади, стены. Деревья должны быть подстрижены до геометрических форм, дорожки проведены по линеечке, античные статуи приятной белизною оживляют пейзаж. Допускались уютные беседки и прочие удобства. Короче, природа, покоренная человеком, — в самом прямом, демонстративном смысле этого слова. Это не всем нравилось: выходило как-то грубо, нарочито. Сложилось несколько альтернативных стилей — «августинианский», например, ориентированный на монастырские сады, или «извилистый» («серпентинный») стиль, подчеркивающий рельеф местности. Все они слились, как реки в океан, в единство «английского стиля», который некоторые эстеты считают главным вкладом англичан в мировую культуру. Идея «английского парка» парадоксальна. Она состоит в максимально возможной маскировке искусственного сооружения — парка — под «дикую природу». В хорошем английском парке нет никаких прямых линий, но и никаких торчащих углов. Пейзаж кажется естественным и гармоничным. При этом деревья, разумеется, аккуратно подстрижены — чтобы создавать впечатление той самой естественной гармонии. Дорожки тщательно просчитаны и проложены так, чтобы подать виды природы наиболее выигрышным образом (под это была разработана теория пейзажных видов). Прекрасные озера, которые можно увидеть в английских парках, как правило, искусственные, поддерживаемые при помощи системы запруд. И так далее. Тут очень важно уловить идею. Усилия прилагаются прежде всего к тому, чтобы результат выглядел как нечто, лишенное малейших признаков приложенных усилий. Идеальный английский парк неотличим от дикой природы. Но такой дикой природы, которой на свете не бывает, — опрятной, эстетически совершенной, комфортной. Но выглядит все именно что естественно, понимаете? Как бы само собой все сложилось, ага-ага. Европейцы рот разинули от штуки — это было самое то, чего они хотели. И начали строить такое у себя. Английские сады становились все более популярны, в том числе у немцев — в Саксонии сосновой и в Баварии хмельной, и в Австрии, пропахшей сапогами и бисквитами, и вообще везде, куда проникал свет цивилизации. На самом деле образ английского парка лишь зримо выражал идею, коя тогда и восторжествовала в Европе, а именно — идею естественного, незаметного вмешательства, которое может быть очень глубоким, но вот его результаты непременно должны выглядеть как сами собой появившиеся. Даже абсолютно искусственные вещи должны смотреться как «сами выросшие», и не на грядке, а в чистом поле. В ту же самую историческую эпоху в Англии и по всей Европе (больше теоретически, но все-таки) торжествуют идеи свободной торговли, невидимой руки рынка, невмешательства в частную жизнь и свободы человеческой индивидуальности. Образцовое государство должно как можно больше походить на «общество в естественном состоянии» — ну, может быть, облагороженное «добрыми нравами», откуда-то незаметно берущимися, как-то заводящимися через филантропию, просвещение, тихой работой виртуозов-садоводов, подстригающих ветки (чем меньше, тем лучше), чтобы пейзаж соответствовал высоким стандартам. *** Про то, как европейцы не жалуют русских, мы уже говорили. Огрехов и уродств у нас находят множество. Но, пожалуй, самыми искренними — раз уж мы говорим об искренности — остаются две претензии. Первое — это серость, невыразительность России и русских. Когда европеец пишет о русском рабстве, русской лени, русском неумении носить хорошие пиджаки, и тому подобное, то чувствуется, что это все придирки. Но когда из-под пера вырывается: «эти плоские, невыразительные лица», — вот тут проскакивает какая-то искра настоящей досады. Русские как бы не выдерживают какой-то важный экзамен. Интересно, что его при том выдерживают другие народы. Например, японцы, не отличающиеся богатством мимики, обычно кажутся европейцам симпатичными — не то чтобы приятными, нет. Но европейцы отмечают «похвальную сдержанность» японских лиц, чья неподвижность подчеркнута, как штрихом, легкой улыбкой. Это внушает. Русские же, на взгляд европейца, именно что грубые, невыразительные, глиняные какие-то истуканы. И природа у них такая, невыразительная, грубая. А уж что делают руками — все плохо. Прежде всего — плохо выглядит, не смотрится. Второе мудренее. Вчитываясь в строки всех этих Герберштейнов, де Кюстинов, анонимных и полуанонимных памфлетистов и обличителей русского варварства, начинаешь замечать: русское общество, русское государство, русские порядки — все это вызывало и вызывает у европейца некую трудноуловимую брезгливую реакцию, обычно рационализируемую как неприятие «деспотизма», «лжи», «обмана». В чем заключаются «ложь и обман» — неясно. Честный деспотизм, честно же пытающийся укоротить себя в дурных своих проявлениях — как во времена той же императрикс Екатерины — не должен, по идее, вызывать такого уж сильного отторжения, тем более у изобретателей множества разновидностей тоталитаризма. К тому же российские порядки не нравятся даже европейским консерваторам, поклонникам жесткости и регламента. Нет, тут претензия глубже. Скорее, это реакция на неумелую ложь, детскую, легко разоблачаемую, плохо и грязно исполненную. Ложь, так сказать, фальшивую. Вообще за этим просматривается отношение к России как к какой-то малоаппетитной изнанке собственной цивилизации — где у нас в Европе гладенько, там у русских торчат белые нитки. Русские не умеют прятать свой срам, заметать мусор под ковер, все время подставляются, прокалываются. И особенно там, где хотят что-то спрятать. «Это фи». Поэтому, кстати, памфлет про «повелителя тьмы» и пользовался популярностью. В самом деле, это же так понятно: русские хотели обмануть, да не вышло, потому что дураки и не умеют. Чего они умеют? Чего не умеем мы? *** Тем не менее мало кто задумывается над самой мыслью. Почему, собственно, театр? Что в нашей колготной, нищей, замурзанной жистенке напоминает мерцанье сцены, хоры слабые теней, где легкий шорох — и, главное, бессмертных роз огромный ворох? Где то празднество вечное, то очарование? Где, наконец, представление? Что такое мы собой представляем?.. Вот то-то. Между тем для европейца эта мысль — о театре — является более чем естественной. Она лежит в основании величественного собора европейских священностей. Чтобы не задерживать читателя — а задержаться тут есть где, — приведем, опять же, самый избитый пример. Самым «европейским» из всех понятий высокого уровня является понятие «личности», известной как «неповторимая» и «уникальная». «Личность» — это то, что есть у европейца, но отсутствует у всех остальных, даже очень просвещенных народов. Самая ихняя фишечка. Что такое эта самая «личность» — сказать затруднительно. Тут приходится прибегать к оханью и аханью: какая-то невыразимая ценность, какая-то святая печать, положенная на чело французов и итальянцев, немножко и немцев, но никак не китаез, япошек или тем паче русских. Которые, как известно, «совершенно лишены личностного начала». Однако на то есть филология. Которая разъясняет, что русское слово «личность» — это калька с европейского persona, каковое слово восходит к греческому, обозначающему не что иное, как театральную маску. Маска в греческом театре (как и в китайском, как и в любом другом) была нужна для маркировки роли: размалеванная рожа, по которой сразу видно, какого ваньку она будет валять — героя, шута, злодея или прекрасной принцессы. Это, впрочем, факт известный, о нем много говорили, в том числе и европейские культурологи. Возьмем что-нибудь не дальше лежащее, но не столь обсосанное. Вот, например. В современной логике значения переменных обозначаются символами T и F, от «true» и «false». У нас эти слова переводят как «правда» и «ложь», или, чуть точнее, «правильно» и «неправильно». Но тут важны оттенки. False — это не «ложь» как таковая (для этого есть слово lie, точная копия русского «ложь» со значением «подложенное», «подсунутое»), но и не просто «неверное». Это именно что фальшь. Неправильно взятая нота, неверно сказанное слово, белыми нитками шитая ложь. Короче, это ошибка исполнителя. Напротив, true — это прежде всего безупречное исполнение, когда фальшь незаметна. Даже если исполняется полнейшее вранье. И, разумеется, фальшь относительна. Кто-то исполняет лучше, кто-то хуже. Вполне приемлемое исполнение звучит фальшиво на фоне игры виртуоза, и, наоборот, сияет на фоне откровенного лажания. Пример. Основой английской системы правосудия — самой европейской из всех европейских — является состязательный принцип. Две стороны доказывают свою правоту. Дело суда — не установление «истины как она есть», а выяснение того, чья позиция лучше защищена, чья картина более правдоподобна и убедительна, исполнение лучше. Или вот есть такая замечательная штука, как реалистическое искусство. Для того чтобы нарисовать «похоже», нужно очень много хитроумия — например, искусство перспективы, преднамеренного искажения размеров и пропорций предметов для того, чтобы создать впечатление «естественной картины». Еще более сложные приемы нужны, чтобы передать светотень и прочее. То же касается и слов. Реалистический роман отличается от хроники или дневника, как английский парк от дикой природы. Это крайне сложное по исполнению и абсолютно искусственное сооружение, только для лоха-читателя выглядящее как незатейливый рассказ о действительных событиях. Кстати сказать: истоки реализма как литературного течения следует искать в военной и политической пропаганде. Задача очернения противника должна была выполняться с максимальным правдоподобием — где-то усыплять читателя знакомыми видами, а где-то бить на чувства, отключать критическое мышление — после чего опять добавить правдоподобия вкусной деталью. «Французский шпион вонзил нож в глотку англичанина. Окровавленный клинок упал на мостовую с тихим печальным звоном». Понятно, что вторая фраза добавлена в текст для того, чтобы придать достоверность первой… Сейчас это, конечно, азы. Но для своего времени — прорыв. Из таких прорывов и состоят все европейские достижения. Правдоподобие, положенное в основу всего общественного, умственного и всякого другого устройства — правдоподобие, достигаемое не следованием «правде» (гы-гы), а особыми технологиями социального гламура. Поэтому так смешон русский, обличающий по старой привычке «американские улыбки» и «европейскую политкорректность». Вранье, вранье! — кричит русский. «Король голый». Король брезгливо улыбается: он не голый, на нем эротический вечерний костюм. А вот у русского штаны турецкие, а не настоящий Версаче. Дурак, хотел обмануть, potemkin. И тут опять мы возвращаемся к пресловутому австрийскому памфлету. Возникает ощущение, что Иосиф II и в самом деле верил, что Потемкин «возил ширмы с красивыми домами». Во-первых, на его месте он сам поступил бы именно так: чем тратить реальные деньги на развитие края, дешевле устроить красочную буффонаду для первого лица. И во-вторых, он всерьез и искренне испугался того, что русские варвары овладевают европейскими технологиями. Этак они доковыряются. Вернуться назад |