I. 
Сиреневые веки, короткая «французская» челка, — хорошенькая, живая. Смыть косметику — пожалуй, сойдет за офисную. Плывет от джин-тоника, кокетничает:

— Это яд. Я продаю яд.

— Но мы почему-то не очень травимся.

— Потому что у тебя внутри тоже яд.

Мясоторговица Катя, тридцати шести лет, получает пятьсот рублей в день по договору, «а выходит побольше», один выходной, рабочий день десять часов в сумме, мясо аргентинское и бразильское, нераспроданное перемораживается каждую ночь, с химией самое сложное — новые коробки, потому что народ ушлый, зачем-то смотрят на коробки, а за день коробка раскисает ото льда, теряет форму. Придет такая, знаешь, у ней сто рублей на все про все, а она коробку изучает, «а что это у вас грязь», «протрите весы», «у вас край заветрился, дайте из середины» — тьфу. Катя, уроженка Рязанской области, лениво презирает москвичей, пытающихся сохранить остатки достоинства, соболезнует старушкам и уважает серьезных людей («по одежке видно»), не так уж редко заходящих к ней, — мясо для корпоративов, для больших семейных праздников, они могут и накинуть. Публика на рынке «Автомобилист» в самом деле пестрая.

— Вчера обхохотались. Одна пришла: косточки, собачечке. Я говорю: женщина, а какой породы? Вы прививки ей делали? Она говорит: а что? Я говорю: без прививок мяса нельзя давать. Она говорит: да? Ну я подумаю. Нестарая, лет шестьдесят, в шарфике таком — вообще!

— Жалко?

— Кого?

Катя уверяет меня, что в Москве «все везде одинаковое», «с одного контейнера». И в дорогих ресторанах (да, была в ресторане, со значением оговаривает она), и в дорогих магазинах, и на Красной площади, и на Рублевке, где проживает женщина-писатель Оксана Робски, певица трюфелей, — все те же пожилые ледяные брикеты, разница в упаковке и буквах, что хотят, то напишут, так же покупаются санитарные книжки, так же надо подстраиваться под хозяина с его «прип.здью», то есть странностями. Она совсем не завидует товаркам из гипермаркетов, работающим в тепле и холе («Я больше имею»), однако не исключает, что в этом году ее ожидает некоторая перемена участи — переход от малоформатного молдаванина ПБОЮЛа в объятия круглого бесполого ООО (лавка) на том же рынке. Как карта ляжет.

II.

Лужков объявил войну мелкооптовым (оптово-розничным) рынкам еще в 1996 году. Это, говорил, по сути ярмарки (ну не любит он, цивилизатор, этого слова), а будут, говорил, торговые центры, «цивилизованные оптовые структуры». На рубеже веков им принадлежало 65 процентов продовольственного рынка столицы, сейчас меньше. Еще к 2005 году звучали обещания все рынки выдавить, чиновники на голубом глазу убеждали Лужкова, что в торговых центрах цены будут снижаться на три-четыре процента в год — за счет снижения числа посредников и распределительных технологий. С другой стороны, совсем не выдавить — беднейшие слои населения «не поймут», компенсации дороже встанут. Вялотекущая борьба с рынками (ныне их не более сотни, в 2000-м было 240) проходит в режиме традиционной санитарной интервенции — ревизия-откат-оброк, подмести, подрихтовать, затереть лужу у входа, переклеить срок годности. Волна за волной, но без особых штормов: в прошлом году у грузчика-таджика нашли брюшной тиф — массовые облавы, в Химках обнаружили, что продукт биотуалетов сливается прямо на улицу — новые проверки, задумали большой секвестр иностранцев из СНГ — исключенные в большинстве своем вернулись, худо-бедно выправив бумажки.

Но оптово-розничные рынки не закроются никогда. Они — единственный действительно социальный формат в столице. Были, есть и останутся.

Недавно, в январе, глава Минсельхоза Гордеев сказал не поморщившись: «Цены на продовольствие не должны опережать рост доходов населения». Теперь уж, кажется, в государственном языке «доходы» без «роста» не употребляются: быстрее, выше, сильнее, богаче. Как они считают, чем, какими местами? Смотрят ли в глаза людей, которым предлагают выживать на 1880 рублей в месяц — самый низкий физиологический минимум?

Рацион отечественной бедности по преимуществу углеводный: макароны, крупы, блины. Картошка дорога, минимум полдоллара, ее покупка — ответственнейшее дело, надо каждую перебрать, посмотреть, иначе десяток рублей запросто улетит в помойку. Зимнее удорожание моркови на 5 процентов попадает в федеральные новости. Лук тоже перебирают, смотрят на свет. Но главный продукт, конечно, хлеб — на рынке он может быть аж на пять рублей дешевле, чем в магазине. «Хлеб — драгоценность, им не сори». Выборка по регионам практически единодушна: от 30 до 35 процентов расходов в структуре бедных семейств уходит на хлеб и хлебобулочные изделия, при том, что общие расходы на питание составляют от 47 до 51 процента.

Что-то теплое, ностальгически приятное есть уже в ассортименте оптовки. Здесь можно увидеть толстые серые макароны из нашего детства, ячневую крупу, просо, овсяное печенье и леденцы в развес, пельмени по полтиннику за кило и кривые котлеты «кордон-блю» по сто двадцать за кило же (одно из главных обаяний оптово-розничной торговли — в нефасованном товаре, в небрежной россыпи, создающей впечатление изобилия, вот в этом «взвесьте мне», такая редкость в нынешних магазинах с диктатом 900-граммовой упаковки чего бы то ни было). На удивление много мороженой рыбы — ассортимент, которому позавидует супермаркет, сортов тридцать минимум, — она, конечно, из плоти вечной мерзлоты, но ведь дешево. Покупаю пикшу — ну, съедобно. Кот прикасается с третьего подхода, смотрит на меня с подозрением, но жрет.

В детстве, помнится, интриговала фраза: «…лица, подобия жалких лачуг, где варится печень и мокнет сычуг». Печень была пусть не деликатесом, но продуктом нечастым — за ней ездили, например, за сто километров в Серпухов, и ее, конечно, жарили с луком, а вовсе не варили; сычуг же вообще был что-то книжное, архаическое, как, например, вязига. Сегодня образ получил некоторое обоснование — печень и сычуг (нижний отдел говяжьего желудка) вернулись в категорию требухи, субпродуктов для бедных. Черные кубы подтекают на поддоне, узловатая, бугристая плоть желудка — классово доступная белковая пища выглядит расчлененкой из анатомического театра. Кажется, нигде больше это не покупают, на оптовке идет на ура. «На три дня хватает», — говорит бодрого вида пенсионер, бережно укладывая в рюкзак полкило, на лице его — чувство удачи.

III.

Оптовка интересна периметром, ближним предместьем. Продавец из тонара — еще мажор, а подлинные стоики — здесь, на блошиной окраине, с маринадами, носками, мочалками, отвертками и веточками физалиса, по весне — вербочками. Кто-то покупает эти баночки с маринованной капустой и тертой морковью, бледную подмосковную «аджику» (помидоры, провернутые с чесноком), четвертинки тыкв в бывалом целлофане. Кому-то не страшно. Отдельная когорта — женщины «в расцвете лет», тридцать-сорок, с трикотажем напоказ; изделия явно отечественного поднимающегося легпрома: кофточки, свитерки всегда маленького, полудетского размера — 40-42, мрачноватый неликвид из каких-то залежей. Двести рублей, хотите — 190. «Вам зарплату товаром выдают?» — «Нет, дают на реализацию». Отводит глаза. Какие-то нити сохранились с предприятием, какие-то тонкие экономические отношения. «Из Владимира». Не жалуется, но предлагает колготки двадцать ден по восемьдесят рублей, и когда я вежливо отказываюсь, тихо говорит мне вслед: «Как глупо…» IV. У мясоторговицы Кати трое детей школьного возраста и летучий, эфемерный муж в статусе «на заработках». Он появляется раз в два года и что-то дарит детям: сапожки, курточку. Катя ездит на родину раз-два в месяц, возит детям сласти и игрушки. Мясо, понятное дело, не возит — покупает на тамошнем рынке.

— Не яд? — спрашиваю.

— Не Москва! — говорит.

---

По опросам Росстата, в IV квартале 2007 г. около 18% заявили об улучшении своего материального положения (столько же и в прошлом году). Об ухудшении заявили 27,5% (в прошлом году — 22). В наступившем году примерно 12% опрошенных ожидают улучшения материального положения, ждут ухудшения ситуации 17% опрошенных (против 12% год назад). 66% опрошенных сильно встревожены ростом цен (против 49% в IV квартале 2006 г.). Свыше половины респондентов считают, что их положение не изменится.