I.
«Растет и ширится благосостояние трудящихся масс», — впору запускать
вместо утреннего гимна первомайский рупор Левитана. Оно действительно
растет. Социологи уверенно называют последние два года временем
«потребительской эйфории»; индекс потребительского оптимизма высок как
никогда — 120 баллов из 200 возможных; наиболее оптимистичными
консюмеристскими регионами считаются нефтяная Тюмень и родина КАМАЗов
Набережные Челны; в новом году рост доходов населения составит около
10 процентов с учетом инфляции. 10 миллионов россиян отдохнули
за границей в прошедшем году и потратили 4, 4 млрд. долларов. Все
покупают всё. Торговые центры, открывающиеся в депрессивных областях,
мгновенно заполняются пенсионерами, которые раньше могли быть
экскурсантами, — теперь, осторожно и медленно, они что-то да покупают.
«Вы-то что купили, Анна Ивановна?» — «Свечечку в стаканчике — ну такой
красоты!». Жить стало веселее, жить стало тороватее. Всюду «жыр», как
выражается интернет-молодежь.
И ведь святая правда. Потребительский ажиотаж — данность, доступная
каждому гражданину как минимум в наблюдении. Он даже делает
убедительным телеэкранный образ России наливающейся — той, где
по велению нацпроекта льется златое зерно, тучнеют влажные стада
и распахивает пластиковые окна в новой квартире семья литейщика Ивана
Козырева. Если есть магазины, то и зерно льется. При этом 27 процентов
населения утверждают, что им хватает денег только на еду, а около
четверти россиян признались в том, что на хлеб им хватает не всегда.
Другая Россия, другая реальность? — Нет, одна и та же.
II.
В структуре обывательского комильфо слово «шопинг» расположилось так же
прочно, как новогодний оливье или шесть соток. Шопинг может быть на сто
долларов, но он должен, обязан быть: вдохновенный пробег по моллу,
ТЦ или, на худой конец, Черкизону, чашечка кофе. Пакеты должны шуршать!
Такое впечатление, что у граждан доллары стали прорастать сквозь чулки
и матрацы.
Житейские наблюдения свидетельствуют о поразительной
несимметричности трат и дохода. Никто не знает, откуда
у девушки-секретаря с зарплатой в 700 долларов (родители в провинции,
съемная комната на двоих, бойфренд-студент) деньги на парижские
каникулы и айпод 160 Gb. Ну да, на айпод собирала три месяца,
на Париж — полгода, брала мелкие приработки, но каждый вечер проводила
в кофейне: это «стиль». Учиться не на что, об ипотеке и мечтать нельзя,
медицинского полиса нет — все «базовые ценности» недоступны.
В одной семье ликвидировали ванну, чтобы поставить душевую кабину
(потому что ванна — некомильфо), — теперь не знают, как мыть
парализованнного деда. Раньше прибеднялись — теперь стакан
не наполовину пустой, но и не наполовину полный, а в половине бьет
альпийский родник.
Знакомый писатель рассказывает: «Недавно одна дама, литагент,
представляя меня новому издателю, кокетливо извинилась: он, мол, табула
раса, нет у него ни мобильника, ни машины. У самой же у нее тесный
лягуший мерс на двоих и обвешана мобильниками, как кондукторша
билетными лентами, при этом — очень хороший человек». Возможно, агент
хотела сказать про белую ворону, но предпочла латинский изыск, и вышел
пленительный, в самом деле, образ: машина и мобильник как письмена, как
единственное содержание личности. Ладно, писатель посмеялся, но как
быть остальным, которых объявляют социально голыми? Не соответствовать
стандартам потребления — новая фронда.
Потребительские стандарты в России сильно завышены, и это не сговор
торговцев, а объективный фактор переходной экономики. Стандарты эти
заемные — получая в 5-7 раз меньше европейца, мы платим европейскую
цену за многие товары, по крайней мере, не первой необходимости.
Соблазнительно, конечно, объяснить это петрпроскуринским «планом
Даллеса» или кознями вашингтонского обкома, однако это общемировая
практика: разрыв между сегодняшним и желаемым качеством жизни является
мощнейшим стимулом экономической активности, а «запускает этот
двигатель создание или перенесение стандартов потребления из страны
в страну».
Потребление стало национальной идеологией.
Бороться ли с ним?
На иных борцов за счастье народное посмотришь — вспомнишь Розанова:
«Да, хорошо, я понимаю, что
Вставай, подымайся, рабочий народ…
Но отчего же у вашей супруги каракулевое пальто не в 500-600 р., как обыкновенно, а в 750 р., и „сама подбирала шкурки“?».
III.
Со шкурками, впрочем, сложнее. Дорогой товар в эпоху «потребительского
оптимизма» обессмысливается, теряет культурный смысл, из него
вымывается социальная метка, — причем это касается не только
масс-маркета, но и всевозможных премиумов, люксов и лакшери. Недавно
рассказывали пронзительную историю о матери молодого банкира.
Торжественным выездом — на белом джипе, с шофером — отправилась она
в черноземный город К, где прошла ее фабрично-заводская юность
и оставались кой-какие врагини, какая-то красивая и смелая дорогу
перешла и еще, как говорится, надсмеялась. Белый джип — белый конь
победы. Цель визита — легко и небрежно, как и положено женщине,
достигшей горних высот благополучия, выйти из джипа (шпилька, песцовая
шуба, брильянт во лбу) возле дома негодяйки и ласково сказать: «Привет,
Катюш. Стираешь? А я тут мимо проезжала», — в многолетних реваншистских
мечтах банкирородице грезилось, что Катя в этот момент должна была
заниматься ручной стиркой, образ был навеян песней «Давно не бывал
я в Донбассе» («Седая хозяйка на чистой террасе спокойно стирает
бельё»), исполняет Юрий Богатиков. И она поехала. И вышла. Дом было
не узнать — громадная краснорожая храмина в черепице, и московской
гостье на минуту померещилось, что это мэрия. Однако во дворе стояла
с внуком на руках постаревшая на тридцать лет, но несомненная Катя.
И гостья, выдохнув, сказала через чугунные прутья забора: «Привет,
Катюш, я тут мимо…». «Привет, Любаш», — отозвалась хозяйка,
не удивившись и не обрадовавшись. Ноль эмоций, ноль любопытства.
Во дворе стоял белый джип, над ним хлопотал шофер. Московская гостья
отказалась попить чаю. «Как хочешь», — равнодушно сказала Катя.
В городе разъяснили, что Катюшин сын рулил местной ОПГ. Она вернулась
в Москву с перевернутым лицом и обострением поджелудочной. На что ушла
жизнь — пламень бессонниц, измышление тонких коварств, галерный труд
по окормлению и обучению будущего героя каптруда? Уважаемый член
общества, интеллектуал, по конгрессам ездит — и прижитый бог весть
от кого корявый бандитеныш — в одной лодке; оказалось, что они выражены
в материальном пространстве почти одинаковыми способами, то есть
символически равноценны. Вообще времена настали страшные: вещь может
означать имущественный статус, но сословного значения уже практически
не имеет. И красный пиджак наденешь, и правильную цепь, а за бандита
все равно не проканать — заподозрят в постмодерне или скажут:
«О, фьюжн!»
IV.
Потребление стало российской национальной идеологией совсем не потому,
что кремики и юбки Ксюши Собчак оккупировали телевизор — вряд ли;
не стоит переоценивать влияние гламурной индустрии, пиар и тотальную
манипулируемость масс. Но и не только потому, что у людей появилась
свободная денежная масса и они с детской радостью бросились тратить
ее на унитазы с узорным ободком и нерастаможенную плазму.
Есть что-то беспомощно-инфантильное в этом тотальном торжище, в этом
торопливом, доверчивом, но всегда демонстративном мотовстве, в этих
совершенно идиотских представлениях о норме потребительских приличий.
Вся страна, как женщина-шопоголик, торжественно спускает последнее,
словно «завтра была война». Так ведут себя люди, лишенные серьезного
жизненного проекта, плана, твердого ощущения завтрашнего дня. «Чувство
короткой трубы», — так объясняет мой знакомый свои приступы
консюмеризма.
Чем активнее и бессмысленные текущие траты, тем аморфнее образ
будущего, — это ситуация старая как мир и многажды исследованная.
Американские экономисты Каннеман и Тверски, занимавшиеся исследованием
потребительского поведения, объясняют это так: «В условиях
неопределенности люди применяют упрощенные стратегии решения сложных
задач, используют приблизительные и отрывочные расчеты». Золотые слова.
Я всегда вспоминаю их, когда поднимаю руку, чтобы поймать машину вблизи
метро, расплачиваюсь с официантом за пресный ужин или покупаю ребенку
очередной телефон со ста функциями, девяносто пять из которых
не понадобятся ему никогда.