ИНТЕЛРОС > №28, 2012 > Выступление Карена Араевича Свасьяна в Риге на 69-х Чтениях Гуманитарного семинара 24 июля 2011 г. «Что я имею в виду или к чему я обращаюсь, когда называю себя Я?»

Выступление Карена Араевича Свасьяна в Риге на 69-х Чтениях Гуманитарного семинара 24 июля 2011 г. «Что я имею в виду или к чему я обращаюсь, когда называю себя Я?»


01 февраля 2012

Добрый день, я хочу оговорить некоторые условия, прежде чем начну говорить о теме. Тема сегодняшней лекции, с одной стороны, классическая, традиционная. Это почтенная академическая тема, имеющая солидное философское прошлое. Но, с другой стороны, то, как я намерен ее трактовать, не имеет отношения ни к какому академизму. Я собираюсь излагать эту тему не под знаком номинализма. Это значит, меня интересуют не терминологические вязи, а единственно и абсолютно – очевидности.
          Можно вспомнить в этой связи феноменологический метод, разработанный Гуссерлем в ХХ веке. Вам, я думаю, известен его знаменитый призыв: «K самим вещам»: от слов о вещах, от дискурсов к самим вещам. Некоторые коллеги даже обвинили его в мистицизме, потому что в интеллектуальной философской традиции уже тогда слова о вещах успешно вытесняли сами вещи, и говорить о вещах, имея в виду сами вещи, а не слова о вещах, казалось мистикой. Так и хочется сказать: если это мистика, то лучше быть мистиком и держаться самих вещей, чем жонглировать словами. Если я упомянул вообще феноменологию, то не оттого, что намерен держаться ее, а просто оттого, что из всех мыслительных практик, обладающих более или менее прочным местом в пространстве философской публичности. Она ближе всего отвечает моему замыслу. Метод моего изложения – апелляция к очевидности, и я прошу вас не терять этого из виду. Времени у нас мало, а тема сложная. На что я могу рассчитывать, так это на то, чтобы взять ее на прицел.
          Говоря откровенно: поскольку я сижу здесь, а вы напротив, и мне уделен час на монолог, я хочу оговорить одно условие. Условие заключается в том, что я прошу вас, насколько это возможно, забыть обо всем, что вам известно на эту тему. Имеются в виду прочитанные книги и размышления о прочитанном, собственные мнения, догадки, доводы, убеждения. Все это надо, по возможности, отстранить и положиться единственно на восприятия, на то, что можно назвать здравым рассудком и здоровым восприятием. Потому что вещи, которые я собираюсь излагать, могут быть поняты единственно под этим углом зрения, если их воспринимать без всяких предвзятостей, без всяких заранее предпосланных теорий, воззрений, мнений, точек зрения, а просто, полагаясь на очевидность восприятия. Очевидность ведь и есть такой модус восприятия, в котором вещь отвечает не стандарту прокрустова ложа, а дана как САМА. Этой очевидности я и добиваюсь. Насколько это мне удастся, другой вопрос. Главное, опираться на НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ восприятие того, о чем идет речь. Специфика этого восприятия в том, что оно нечувственно, потому что нечувственен сам его предмет: Я. Поэтому, говорить о Я, сверхчувственном Я, в режиме очевидности, значит иметь дело не просто с понятиями, а с ПЕРЕЖИВАНИЕМ понятий. Понятия должны быть перемещены в сферу восприятия, стать ощущаемыми, а мы, чтобы понимать, о чем идет речь, должны воспринимать их, как сами вещи, потому что в мире философских очевидностей ПОНЯТИЕ И ЕСТЬ САМА ВЕЩЬ, данная в перспективе умопостигаемости, а не рукоприкладства.
          А начать тему я хочу с вызова. Существует некая привычка, некая, на первый взгляд, несомненность и очевидность, по мне, псевдо-несомненность и псевдо-очевидность. Она заключается в том, что, когда мы говорим Я, мы делаем это в знаке некоей раздвоенности, дуализма. С одной стороны, это мир вокруг нас, с другой, мы, противостоящие миру. Мы – это Я, соответственно, мир вокруг нас не-Я. Наше Я мы несем в себе, в своем теле. С легкой руки одного французского психоаналитика существует даже такое понятие: «кожное Я». Но тут и начинается проблема. Мы убеждены в том, что противостоим миру, в основе которого лежит некая неведомая для нас субстанция. Для одних это божество, или идея, или дух, для других – вещество, материя. Так вот, считается, что эта неведомая субстанция, мировая субстанция, или не-Я, воздействует на нас, на наше Я, в результате чего в нас возникают восприятия, ощущения, которые мы и осиливаем с помощью понятий. То есть, в целом это выглядит так: что-то неизвестное (дух или материя) воздействует на нас извне, а мы на это реагируем изнутри. Изнутри – значит: из нашего Я. Если держаться этой точки зрения, то сразу возникает вопрос: откуда в нас берется это «наше» Я? Философски вопрос решался в двоякой традиции: была традиция спиритуалистическая, считавшая Я врожденным или от Бога, так или иначе априорным. И была еще другая традиция, эмпирическая, усматривавшая в Я продукт ощущений или просто понятие, которому не соответствует никакая реальность. Локк, например, считал, что Я возникает в нас вследствие воздействий внешнего мира, а Юм видел в нем просто пучок восприятий.
          После этой преамбулы, где речь идет, как я уже говорил, о вещах, кажущихся несомненными, и оттого общепринятых, я хочу решительно, радикально усомниться в них и с этого начать нашу тему. Проблема обозначена уже в самом названии темы: Что я имею в виду или к чему я обращаюсь, когда называю себя Я?
         
Общепринятый ответ на этот вопрос представляет собой парадокс или, если угодно, недоразумение, сводящееся к указательному пальцу. Именно: процесс самоназывания Я сопровождается указательным пальцем. Мы тычем пальцем в собственное тело, говоря Я. Вопрос в том, что я имею при этом в виду, на что я указываю? Первое, что здесь напрашивается само собой: я имею в виду свое тело, тыча пальцем в грудную клетку. Предполагается, что внутри этого тела сидит некое Я, наблюдающее мир из глаз, как из окон. Предположение достаточно комично. Оно и комично и нелепо. И, наверное, только то, что мы даже не сомневаемся в нем и потому не уделяем ему внимания, является причиной того, что оно до сих пор владеет нами. Мы просто не думаем об этом, потому что кто же думает о само собой разумеющихся вещах. А между тем уже простой вопрос остается открытым: вопрос о том, где сидит это Я, где оно расположено в теле. Вспомним, что еще Декарт рассуждал о местонахождении души в теле. Но ответа на это нет сегодня, как и не было тогда. Сознание, душу, Я невозможно локализовать телесно без попадания в абсурд. Невозможно, хотя попытки не прекращаются до сих пор: раньше решение искали в метафизике, сегодня в нейробиологии, этой своеобразной теологии мозга, производя из мозга таинственную субстанцию, изнутри реагирующую на вещи. Любопытно, что она исчезает каждый раз, когда мы засыпаем, и каждый раз снова возникает, когда мы просыпаемся. Более дурную мистику трудно придумать. Что же это за субстанция, которая то éсть, то ее нет! Иначе говоря, где мы, где наше Я, когда мы спим! Ведь говоря Я, мы понимаем под этим не что иное, как способность сознания соотносить себя со всем, что воспринимается, и сознательно реагировать на это. Или иначе: говоря Я, мы имеем в виду – не только грамматически, но и логически, – некую функцию, деятельность, активность, которая производится сознательно, самотождественно, что мы и называем НАМИ САМИМИ. Я думаю, что говорить о Я иначе просто невозможно, потому что там, где Я, там сознание. И если мы говорим о бессознательном, то как раз там, куда не простирается власть нашего Я. Соответственно: там, где Я, нет места никакому бессознательному.
          Итак, когда я говорю Я и указываю при этом на тело, я мыслю Я тождественным с телом. Тело – это природное, естественное, органическое во мне, фюзис, как предмет физиологии и физики. Вопрос в том, насколько правомерно это отождествление Я и тела. Есть ли я мое тело? «Мое» ли это тело? И что значит «мое»? Я мог бы пояснить это на забавном примере, случившемся однажды со мной в больнице. Врач прописал мне лекарство и сказал: «Примите это и постарайтесь заснуть. Об остальном позаботится ваш организм». Он даже не предполагал, что его фраза могла бы быть воспринята не машинально, а сознательно. Я отреагировал следующим образом: я сказал ему, что мне неизвестен этот господин, называемый им МОИМ организмом. Наверное, это шутка, когда мне внушается, что я должен принять лекарство, отправиться в постель и заснуть, предоставив свое выздоровление своему же организму. Значит ли это, что в теле, которое я считаю своим, более того, отождествляю с собой, есть какой-то организм, который существует параллельно со мной и лечит меня (себя!), в то время как я, не просто его обладатель, а САМ ОН, безмятежно сплю. Врач ответил мне на это недоумение усталой улыбкой понимающего сочувствия. Наверное, он принял меня за сумасшедшего. Но здесь нет врачей, и оттого я смело могу продумать случай до конца.
          К чему же я обращаюсь и что имею в виду, когда называю себя Я? Если тело, то очевидно, речь идет, прежде всего, о физиологических процессах, составляющих гигантскую часть моего существования, каковое традиционно делится на две части: собственно физиологическую (тело) и психологическую (душа). Под душой имеется в виду так называемый «внутренний мир»: чувства, мысли, память, переживания, воля, все нечувственное – в противоположность чувственному и телесному. Совершенно очевидно, что в той мере, в какой речь идет о физиологическом, наше Я не имеет никакой точки опоры, его там просто нет. Но что же там есть? Организм, о котором говорил врач. То есть, что-то неведомое, что существует и функционирует как бы в режиме автономности, БЕЗ МЕНЯ. Но при этом понимается КАК Я, МОЯ ЖИЗНЬ, настолько явно МОЯ, что я даже не сомневаюсь в том, что живу САМ. Здесь, как и практически во всех прочих случаях, язык абсолютно вытесняет мышление. Выражение Я ЖИВУ не просто неточно, а абсурдно. Я как раз не живу. Потому что, если бы я жил САМ, это значило бы, что я каждую секунду сознательно произвожу собственную жизнь, сознательно помещаю себя в жизнь. Но именно этого я не делаю, потому что думай я, что делаю, я был бы тяжелым душевнобольным. Я ЖИВУ, значило бы: мой труп каждую секунду сознательно восстает из мертвых в жизнь. Правильнее было бы сказать: не Я живу, а ЧТО-ТО ЖИВЕТ МЕНЯ. Моя телесность – terra incognita , неведомый мне космос, в котором моему сознанию, Я, отведено крохотное место на чердаке (в голове), где оно днями наяву, а ночами во сне сновидит собственное могущество. Еще раз: я САМ вызываю себя к жизни не больше, чем это делает САМО растение или САМО животное. И если я живу, то только потому, что МЕНЯ ЖИВЕТ НЕЧТО, а я лишь по недомыслию присваиваю себе чужую способность, чужой дар. Это можно представить себе и так: место, которое отведено мне, моему Я в «моей» (закавычено «моей») телесности, – это лобное место, место лба, так что, говоря Я, каждый может постучать себя по лбу. Я говорил выше о чердаке, но мог бы щадяще назвать это и верандой, на которой удобно и бесцеремонно разлеглось мое Я, мнящее себя господином и собственником тела и жизни. Абсолютно нелепая иллюзия, разоблачаемая элементарной концентрацией мысли. Надо просто подумать, скажем, об обмене веществ или о ритмических процессах кровообращения или о пищеварении. Могу ли я сказать, что я перевариваю пищу (в смысле: мое Я переваривает пищу, организуя и регулируя силы пищеварения)? Но это не годится даже в дурной анекдот. КТО же делает это? КТО переваривает пищу? Мой организм? В каком смысле МОЙ, когда я не в состоянии контролировать даже урчание в животе. Все говорит об обратном, что не он МОЙ, а скорее уж я ЕГО. От обмена веществ до синапсов в мозгу. Разумная устроенность, осмысленность этих процессов очевидна, но ведь очевидно и то, что МОЙ разум тут не причем. Кто же тогда при том? САМО тело, САМ организм? Разумеется, но тогда и следовало бы говорить не о МОЕМ Я, а о Я организма (САМО и есть ведь Я, по-немецки Ich и Selbst синонимы). И дальше уже против течения языка: не Я ЖИВУ, а Я ЖИВЕТ. Так это обстоит в телесном. Но разве не так же, хотя и не столь жестко, и в душевном. Подумаем, к примеру, о сне. И спросим, кто засыпает, и кто спит? Если я, это значит, что я могу сознательно входить в сон? Могу ли я это? Оповестить всех: теперь я засыпаю. И – заснуть. И даже спать во сне. Могу ли я спать, то есть, сознательно проживать сон и видеть сны – с закрытыми глазами. Но, когда я сплю, я не знаю о том, что сплю. Меня там вообще нет. В постели находится мое тело, из которого куда-то исчезло Я. О том, что «я спал» и даже «видел сны», я узнаю задним числом, уже по пробуждении, когда пересказываю увиденное. Оттого это и употребляется всегда в прошедшем: спал, а не сплю. Что вы делали? – Я спал. Но никак не: Что вы делаете? – Я сплю. Вот так просто лежу в постели, сплю и придумываю сновидения.
          Нет сомнения, что и здесь мы имеем дело с языковой иллюзией. Потому что все, что я говорю, я говорю, не потому что это так, а это так, потому что я говорю это. Не будь этой иллюзии, не было бы никакой возможности жить социально, в обществе. Это какая-то проекция общественного договора на нашу внутреннюю жизнь, где нам следует пребывать в иллюзии, чтобы совместно существовать. Мы приписываем себе, собственному Я активность, каковой оно не обладает. Но проблема совсем не в том, что мы это делаем. Я говорил уже, что этой иллюзии мы обязаны нашей совместной жизнью в обществе. Проблема в том, что мы сами верим в это, полагая, что нам под силу так же управлять собой, собственными телесными и душевными процессами, как каким-то локомотивом или какой-то ракетой.
          Сказанное может показаться нелепым и даже смешным, если держаться чисто языковых привычек. Потому что это действительно нелепо и смешно, если кто-то, к примеру, вместо: я сплю, скажет: меня спит. Но причем тут языковые привычки, когда дело идет о мыслительных восприятиях! В мысли все гораздо глубже и сложнее, чем то, что выбрасывается из нее на кончик языка. Где же кончается не-Я и начинаюсь Я? Скажем, мне защемило палец дверью, и я моментально отдергиваю его от проема. Делаю ли это я? Как вам кажется? Мне кажется, нет. Потому что мое Я, мое сознание не способно реагировать с такой быстротой, как это свойственно инстинктам. Я не отдергиваю палец, мое тело делает это раньше, чем я осознаю случившееся. Это то же, когда я, к примеру, сидя за рулем автомобиля, мчусь на большой скорости и торможу, ощутив опасность. Торможу ли я? Я думаю, это делает моя нога, прежде чем необходимость сделать это доходит до меня, моего сознания. Положись я на себя, на голову, мне вряд ли пришлось бы тормозить в следующий раз, так как следующего раза просто не было бы. Моя проблема заключается в том, чтобы по возможности точно описать эти процессы. Поэтому я просто придерживаюсь того, что очевидно. А очевидно для меня то, что, если «я» отдергиваю ущемленный палец, то делаю это я лишь в описании происшедшего, в его словесной реконструкции, но не в нем самом. ОНО САМО в своем моментальном протекании не есть моя сознательная деятельность. Это какой-то инстинкт, рефлекс, тело, которое я столь же лихо, сколь и бездумно, считаю «моим», скорее, тот слой, или уровень тела, в котором меня сознательно нет, потому что сила моей яйности не простирается до него. Единственное, что я могу, что в моих силах, так это осознать бессилие собственного Я, показав и осознав, что в жизни нашего тела, всего телесного организма, включая физиологию и психологию, наше Я (каково оно в повседневности) занимает крайне ограниченное место. Наше сознание миниатюрно донельзя. Но оно страдает манией величия и имеет привычку узурпировать, присваивать и или приписывать себе все. Совсем по английской модели: Я восседает в черепе, в голове, как во дворце, и полагает, что владеет всем, тогда как сфера его обладания не идет дальше гардеробов модных шляпок-представлений, которые оно в ослеплении принимает и выдает за символы власти.
          Конечно же, В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ это не так. Огромная, подавляющая часть того, что мы принимаем за самих себя, есть все еще природа и мир, а мы соответственно природные предметы, отличающиеся от прочих способностью это понимать (или именно не понимать, но не понимать, находясь в потенции понимания). В плане физиологии это очевидно до того, что в этом просто нелепо сомневаться, но и в плане психологии тоже, хотя не до такой степени. Причина лежит в том, что в измерении телесности наше Я находится в обмороке, а в измерении душевности грезит и галлюцинирует, то есть, подает некоторые признаки самостоятельности. Подумаем о непосредственных проявлениях наших чувств, таких, например, как радость или печаль или еще что-то в этом роде. Очевидно, что когда я реагирую на происходящее чувствами, это случается не намеренно, сознательно, а спонтанно? Ведь главное в чувствах и есть их спонтанность, если, конечно, они подлинны, а не наиграны. Но, как спонтанные, они, конечно, первее, чем осознающее их Я. Я не принимаю решения радоваться, когда узнаю что-то радостное, или печалиться, когда узнаю что-то печальное. Я осознаю, осмысляю это, когда уже радуюсь или печалюсь. Но это еще не все. Я путаю падежи, считая правильное Я радуется неправильным, а неправильное Я радуюсь правильным. То есть, я снова присваиваю, приписываю себе то, чего я не делаю. Но если бы даже мне удалось осознать, что это не я, я все-таки споткнулся бы о вопрос: КТО ЖЕ? Впечатление таково, как если бы КТО-ТО параллельно со мной, или, скорее, параллельно во мне, жил меня, мою жизнь, оставляя мне возможность задним числом осознавать и осмысливать происходящее. Подумаем о таком феномене как биография. Мы проживаем свою жизнь изо дня в день, и прожитое накапливается, количественно и качественно, откладываясь в биографию. Время от времени мы обращаемся мысленно назад, чтобы вспомнить и продумать прожитое. Когда мы делаем это, когда мы осмысляем прожитую жизнь, у нас может возникнуть необыкновенное переживание. Мы вдруг преднаходим задним числом в прожитой жизни какую-то осмысленность и целостность, о которой не имеем ни малейшего представления, проживая жизнь поступательно. Проще говоря, мы живем изо дня в день, планируя что-то, или как получится, а результатом оказывается какая-то целостность и осмысленность. Короче: мы не живем нашу жизнь в расчете на биографию, то есть, не играем ее по готовому сценарию, и если есть политики или извращенные литераторы, которые живут ее именно так, то это не имеет к нашей теме никакого отношения. Как же мы живем нашу жизнь изо дня в день, если в какой-то момент, обращаясь на прожитое, мы осознаем его как нечто осмысленное и целое. Как это происходит. Живя поступательно, мы воспринимаем некоторые вещи как случайные, некоторые как необходимые, что-то, что нам нравится, мы принимаем, что не нравится – отвергаем. Но целого и смысла в этой мозаике проживаемых мгновений мы не ухватываем. Не говоря о том, что мы просто об этом не заботимся. Я мог бы выразить это яснее с помощью аналогии, которая, как мне кажется, больше, чем аналогия. Возьмем какое-нибудь литературное произведение, скажем, «Войну и мир» Толстого. Кажется, там около восьмисот действующих лиц. Совершенно очевидно, что когда мы читаем роман, мы меньше всего думаем о Толстом, авторе, и живем жизнью его героев. Эти восемьсот живых душ живут в режиме такой высокой художественности, что кажется, что они живут сами по себе. Причем кажется не только нам, читателям, но и им самим. Не то, чтобы они забыли своего автора и создателя, они даже не догадываются о таковом. Попади в «Войну и мир» какой-нибудь социолог и проведи он там социологический опрос, опросив всех, от Наполеона до лакея Лаврушки, то нет сомнения, что все они до единого оказались бы атеистами по отношению к собственному творцу. Иллюзия их существования такова, что они не имеют и понятия о ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ происходящего с ними, им кажется, что все это живут они сами: любят, ненавидят, стреляются, воюют, умничают, в то время как они делают это только потому, что это делает в них и КАК ОНИ их автор.
          Звучит довольно банально, но он просто пишет их. Интересный вопрос, что происходит с ними, когда он перестает писать. Их тогда просто нет. Они существуют его милостью, он их бог, о котором они именно оттого ничего не знают, что он создал их по-настоящему, а не как кукол. Наверное, этим и отличается произведение искусства от халтуры. Чем совершеннее творец, тем свободнее его создания, тем менее осознают они свою сделанность. И значит, тем выше у них иллюзия свободы, иллюзия независимости.
          Так вот, ничто не мешает мне перенести эту аналогию на историю, на жизнь, на нас самих. В самом деле, отчего бы не допустить, что и мы действующие лица и что и у нас есть свой Толстой. Конечно, это очень лестное допущение, потому что, прими мы его, мы жили бы в литературном шедевре, а не в какой-нибудь притянутой за уши литературной пачкотне. Но повторим еще раз: сам принцип заключается в том, что произведение искусства тем совершеннее, чем выше степень иллюзии автономного Я у его действующих лиц. Чем сильнее они живут в иллюзии того, что то, что они есть и что делают, делают они сами, тем выше, тем запредельнее уровень их творца. Можно сказать и так: творец тем выше, тем совершеннее, чем он незаметнее. Флобер говорит в одном письме, что автор живет в романе, как Бог, всюду и незримо. Я не знаю, догадываемся ли мы, и если да, то как давно уже, что мы по уши повязли в теологии и что нам не остается иного выбора, кроме как уверовать в собственного непознаваемого «Толстого» либо – что интереснее – вытягивать себя в познание, ухватившись за косу мысли. Я снова возвращаюсь к вопросу об авторстве на примере мистерии засыпания-просыпания.
          Повторю еще раз: я не могу сознательно заснуть, и я не могу сознательно проснуться. Это не надо путать со случаями, когда как бы программируют себя, чтобы проснуться в нужное время. Речь идет о моментах вхождения в сон и выхождения из него. Они-то и ускользают от нас, так что, засыпая, мы так же спонтанно исчезаем, как мы спонтанно возникаем, когда пробуждаемся. Но то, к чему я сейчас иду, к чему клоню, заключается в том, чтобы найти ту точку, ту грань в психической жизни, где мы ВПЕРВЫЕ начинаемся – как Я, как сознание. Причем границы здесь таковы, что они не стабильны, не раз и навсегда положены; эти границы сдвигаемы и у каждого различны. Тем и отличаются люди друг от друга, насколько узок и плосок или насколько широк и глубок уровень их сознания. Все, что выходит за эти границы, мы называем бессознательным. Причем сам по себе термин бессознательное в принятом употреблении достаточно сомнителен, потому что, когда мы говорим о бессознании, мы говорим о нем из сознания. По сути, мы сознательно конструируем бессознательное и приписываем затем этому голему сознания власть над сознанием. Об этой махинации интересно писал в свое время Клагес. Сознание создает бессознание, которому оно потом подчиняется, наделяя его способностью управлять собой, то есть сознанием. Но даже если отвлечься от этой фальшивки сознания и попытаться представить себе настоящее, а не сконструированное бессознательное, то придется признать, что оно таково для нас, для тех из нас, кто не способен проникнуть в него сознанием, тогда как само по себе оно действует вполне сознательно. Можно сказать и так: наше бессознательное – это какое-то другое (или ЧЬЕ-ТО другое) высшее по уровню, сознание. Достаточно обратить внимание на то, насколько разумно организовано оно, начиная с элементарных физиологических процессов. Как если бы все здесь управлялось каким-то сознанием, не умещающемся в рамки наших обычных представлений о сознании. Ведь мы оттого и живем, что все эти процессы, от обмена веществ до нервной системы, функционируют в высшей степени осмысленно и разумно.
          У меня в годы молодости был приятель. Он был патологоанатом. Он часто заходил ко мне, насмешливо разглядывал мою библиотеку, особенно ее богословские полки. Однажды он сказал, что я, вместо того чтобы читать всю эту ерунду, должен был бы прийти к нему в прозекторскую, чтобы увидеть Бога. Меня это по молодости раздражало, но сейчас я понимаю, как он был прав. Он имел в виду чудо творения, с которым сталкивался каждый день на трупах, которые вскрывал. «Ты просто приди и посмотри, как все в нас устроено, как гениально, совершенно невообразимо разумно все это устроено».
          Ранее я говорил о необходимости иллюзии, в которой мы находимся, приписывая собственному Я способности, которыми оно не обладает. Эта необходимость социальная. Мы живем не только органически в природе и не только духовно в мире чистых мыслей, мы живем еще и в социальном. А жить в социальном, значит быть активным, иначе этого и не может быть. Представьте себе, если с этими мыслями, как я их излагаю здесь, я вышел бы в социальную жизнь. Я просто перестал бы действовать, настолько этот род мыслей парализует. Если уровень и сфера активности моего Я ничтожны в ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, то как смог бы я выполнять свои гражданские функции, исходя из своей фактической метафизической ничтожности! Оттого эта иллюзия совершенно необходима, причем не только в смысле социального совместного существования, но и в том смысле, что, учась осознавать ее как иллюзию, я преобразовываю ее в реальность. Потому что в чем же и состоит мировой процесс, если не в том, чтобы трансформировать данную нам МИРОВУЮ потенцию Я-сознания в НАШУ потенцию, чтобы мы сумели однажды не только тыкать пальцем в тело, говоря Я, но и расширять саму телесность до сознательности. Понятое так, социальное оказывается неким полигоном духовного в процессе саморасширения сознания и его постоянного трансцендирования за собственные пределы, а средством расширения выступает иллюзия. Совсем по педагогическому образцу, когда учитель поощряет ученика, внушая ему веру в собственные силы и возможности, которых у того нет, но которые у него оттого и будут, что, поставленные перед ним в форме представлений о нем учителя, они вбираются его волей и переносятся в реальность. В какой-то момент ученик узнает об иллюзии, но это уже не парализует его, а напротив, придает ему силы. (Здесь мне следует, пожалуй, прервать себя, чтобы не уйти с головой в эту новую и бесконечно сложную тему. Наверное, можно было бы отложить ее на какой-нибудь следующий раз.)
          Осмысляя сказанное, подчеркну снова: все начинается с ошибочного, как мне кажется, первого шага. Дело в том, что в основе моих представлений о мире лежит двойственность, то есть я начинаю с полагания двух агентов: окружающего меня мира и меня самого. Здесь и лежит источник заблуждения, источник всех спотыканий. Спрашивается, что дает мне право начинать с этого полагания: какого-то меня самого и всего, что не есть Я, а есть мир, в котором я нахожусь? Это совершенно произвольное допущение, которое не выдерживает ни малейшего логического нажима. Дело в том, что у меня нет никаких оснований говорить о себе как о какой-то вторичной или первичной субстанции, противостоящей миру. У меня нет никаких оснований считать мир вокруг себя собственно миром, а себя самого в этом мире как бы некоей противоположностью миру. Зададим вопрос, самый элементарный: если так, то где кончается мир и начинаюсь я? От этого вопроса думают с легкостью отвертеться, когда указывают на тело, как на границу, разделяющую Я и мир. Мир – это все то, что вокруг меня, но чем ближе он ко мне, к моему телу, тем его становится все меньше и меньше, пока он не исчезает вообще куда-то, после чего начинаюсь Я. Ничего более нелепого, чем это деление на внешнее и внутреннее, невозможно себе представить. О какой же телесной границе, разделяющей внешний мир и внутреннее Я, может идти речь, когда само тело целиком принадлежит миру и ЕСТЬ мир. Надо было бы обладать телом из железобетона с каким-то замурованным в ним сумасшедшим собственником, чтобы придать абсурду налет правдоподобности. Когда я противопоставляю внешнее и внутреннее, я произвожу совершенно искусственную дихотомию, произвольно кладя в начало дуализм, после которого и попадаю в тупик – до того, как вообще сдвигаюсь мысленно с места. Мне следует, к примеру, подумать о том, что, когда я дышу (а я делаю это в среднем 18 раз в минуту), воздух, который находится вне меня, во внешнем мире, попадает в меня, чтобы потом с выдохом снова оказаться в мире, а с вдохом снова во мне. Так где же здесь внешнее, и где внутреннее? Для того чтобы воздух стал моим, внутренним, мне нужно было бы задержать его в себе, но я его не могу задержать, я его должен выдохнуть. Я и выдыхаю его уже, когда говорю обо всем этом. Самим актом говорения я его выдыхаю, теряю его и снова приобретаю, вдыхая. Но так же обстоит и с обменом веществ, тепловыми процессами и всем остальным. Так я начинаю понимать, что между моим телом и миром нет никакой границы, после которой кончался бы мир и начиналось бы мое фокусническое Я.
          Вот с этого и следовало бы начать, не с дуализма, не с произвольной дихотомии, а с цельности. Если эволюционная теория и возникла в XIX веке в биологии, то отчего же прикреплять ее только к биологии. Что, если перенести ее и продолжить в духовное измерение, в человеческое, потому что у Дарвина или Геккеля она ведь кончается как раз там, где человек еще не начался как САМ. Homo sapiens ведь это все еще обезьяна, хотя и наделенная опциями человеческого. Человека, не в его растительной и животной общности, а в его ИНДИВИДУАЛЬНОМ, здесь еще нет, но он здесь начинается. И потому место свершения его не биология, где он все еще животная особь, а история. При условии, что история – это продолжение и дальнейшая эволюция биологического в измерении индивидуального. Разве не это мы имеем в виду, когда говорим о мире, вселенной! В немецком даже «мир» и «все» – синонимы. Выходит, что, начиная с противопоставления мира и Я, мы отделяем СЕБЯ от ВСЕГО. В этом и абсурд: считать, что с есть ВСЕ и ЧТО-ТО еще. Совсем иначе обстоит, если мы переносим вопрос из этой анекдотической мифотеологии на почву эволюции, но понимаемой, как сказано, уже не как БИОГЕНЕЗ, а как ПСИХОГЕНЕЗ и ПНЕВМАТОГЕНЕЗ. Тогда мы учимся лучше понимать, что же мы понимаем под миром, ВСЕМ. Мир – это развитие мира, эволюция. Эволюция периодична. Ошибка в том, что, говоря о мире, мы, как правило, помещаем его в пространство и время. Мы считаем, что вещи находятся в мире, что все, что происходит, происходит в мире, как если бы мир был неким объемом, некой вместимостью, внутри которой происходили бы мировые процессы. Можно сформулировать парадоксальный вопрос. Мир ли находится в пространстве или пространство в мире? Ответ совершенно однозначен. Мир не может находиться в пространстве, потому что если мир находится в пространстве, это значит, что пространство больше мира, а больше, чем ВСЕ, нет ничего. Следовательно, не мир находится в пространстве, а пространство в мире. Аналогичное значимо и для времени. Но если так, то мир не пространственен и не временен, причем без малейшего привкуса мистики или какого-то оккультизма, а в строжайшем рациональном смысле.
          Попытаемся это себе представить. На том острие, где логика уже не отличима от очевидности. Фридрих Теодор Фишер, эстетик и необыкновенно острый мыслитель, остроумно заметил однажды, что мир не может начаться, не может иметь начала. Потому что для того, чтобы мир начался, должна быть некая причина мира. Но причина мира должна лежать до мира и вне мира. А вне мира, вне ВСЕГО ничего лежать не может. Это действительно парадоксальная ситуация. Мир не может начаться, но ведь он начался. Здесь просто указывается на пределы нашей логики, нашего обычного рассудка. Мы не способны этого мыслить, если не выйдем за эти пределы. Но выйти из логики вовсе не значит войти в мистику, иррационализм или черт знает что. Можно ведь войти и в более высокую логику. Если мы начинаем наше рассуждение о мире с представления о чем-то пространственном, о чем-то объемном, в котором мы совершаемся, то мы неизбежно оказываемся в тупике. А что, если представить себе это иначе? Что, если представить себе ВСЕ эволюционно, как развитие ЧЕГО-ТО, что не только развивается, но и есть само развитие? То есть, скажем, не камни, не минеральное царство в мире, а мир КАК минеральное царство. Не растительность в мире, а мир КАК растительность? Вы скажете, это пантеизм, Спиноза. И да, и нет. Спиноза, пантеизм здесь просто точка соприкосновения. Соприкоснулись и отошли, навсегда. Потому что это не пантеизм, а, если хотите, панантропизм, антропоархизм. Последняя, завершающая ступень здесь – человек. Мир КАК человек. Человек, в котором мир достигает своей полноты и законченности, потому что человек, кроме своего, человеческого, несет в себе все снятые стадии развития. Он и минерален в своей костной системе, и растителен в жизненных процессах, и животен в инстинктах, но ко всему и специфичен как человек. Эта специфика, нечто абсолютно новое в эволюции, – МЫШЛЕНИЕ. С мышлением мир прекращается, как только природа и начинается как познание природы, или САМОПОЗНАНИЕ. Удивительный момент, когда мир, доведший себя до человека, развившийся до человека, способен обернуться на себя и осмыслять себя. Здесь впервые начинается возможность ошибки, заблуждения. Корень и возможность заблуждения в сознании, в только что возникшем Я. Тут мне приходится все время одергивать себя, чтобы меня не заносило, потому что особенность нашей темы в том, что она расширяется с каждым прикосновением к ней, и мы рискуем потерять управление. Заблуждение в том, что, мысля мир, я понимаю под собственным Я какую-то независимую от мира субстанцию, непонятно откуда взявшуюся. Тогда как Я и есть сам мир, достигший самосознания. Именно так: Я падает в мир не с неба, а есть сам мир, развивший себя до способности мыслить самого себя и – развивающий себя дальше, но уже не в элементе вещества, материи, а в элементе ПОЗНАНИЯ. Мир, ставший сознанием, мир, ставший Я, мир, обращающийся к себе на Я. Подумаем: минеральное царство, растительное царство, животное царство, соединяясь воедино в новом качестве, или чине, называемом ЧЕЛОВЕК, образуют некую телесность, способную осознавать себя как Я и называть себя Я.
          Тут-то и появляется заблуждение (теологически называемое дьявол). Мысль противопоставляет миру человеческое тело, в которое помещает непонятно откуда взявшееся Я. Так возникает деление на объективное и субъективное. Мы считаем, что процессы, происходящие в мире, объективны, поскольку они происходят вне нас. А наше мышление, наше чувствование этих процессов субъективно. При этом мы забываем, что само это деление на объективное и субъективное не первично, а вторично. Оно возможно как процесс мышления, как мыслительный акт. Получается, что мышление производит объективность и субъективность, а потом причисляет самого себя к субъективности, да еще и тщетно бьется, ища выхода из субъективности в объективность и, как правило, находя ложные выходы или не находя никакого выхода. Отсюда и возникает тарабарщина агностицизма, вещей самих по себе. Один неверный шаг в самом начале предопределяет срыв всего дальнейшего поиска. А что, если нам – еще раз – начать не с этого! Что, если мы начнем с еще одной очевидности! Растения, цветы цветут там вовне, скажем, на лугу. Они находятся в мире. А где же находится понятие «растение», «цветок»? Начав с заблуждения, мы множим его и говорим: растения на лугу, а мысли о растениях в голове. Или еще: звезды в небе, а мысли о звездах в голове. В одном случае, в голове астронома, в другом – ботаника. При этом мы не утруждаем себя вопросом, а где сама голова, со всеми своими мыслями? Потому что, если мы зададим этот вопрос, нам придется выключить голову из мира, чтобы оставить цветы и звезды на лугах и небесах, а мысли о цветах и звездах в голове. В таком нелепом пасьянсе голова оказывается чем-то вроде черного ящика или черной дыры. Всюду вокруг нас мир. А входя в голову, он вдруг исчезает, превращаясь в мысли. Но можно же и избавиться от нелепости, включив и голову с мыслями в мир. Тогда не только звезды на небе окажутся в мире и миром, но и мысли астронома об этих звездах. Причем не так, чтобы они попадали в мир из головы, а как раз, наоборот: в голову они попадают из мира, чтобы мир был не только восприятием, но и понятием, и СВЕРШАЛСЯ не только как вещи, но и как познание вещей. Теория эволюции оказывается, таким образом, не только учением о том, что происходит в мире, но и САМИМ ПРОИСХОДЯЩИМ, причем на более высокой ступени.
          Герман Коген, очень значительный философ, глава Марбургского неокантианства, сформулировал однажды парадоксальную мысль. Звезды, говорит Коген, находятся не в небе, а в учебниках по астрономии. Потому что звезды в небе, как чистая данность, – это конечно, никакие не звезды, а в лучшем случае просто какие-то светящиеся точки, и даже не светящиеся точки (потому что и это уже определение), а черт знает что: просто восприятие, о котором даже не известно, что это – восприятие. Гегель называл звезды сыпью на лице неба. По-моему очень поэтично, правда? Конечно, звезды находятся в небе, где еще? Но мы видим их только потому, что мыслим их как таковые. Через мышление, через понятийность звезды и становятся звездами. У Когена, конечно, это сформулировано как парадокс, вызов, провоцирующий мысль к пониманию. К пониманию того, что мысль о вещах не менее, если не более объективна, чем сами вещи. Мысль – это всегда мысль мира, только свершается она в голове. Вещь находится вовне, мысль внутри, но и внешнее, и внутреннее есть в мире и мир.
          А мы продолжаем относиться к миру вне нас как к объекту, себя же наделяем субъективностью, не понимая при этом, что изначально нет и не может быть ни субъективности, ни объективности, ни сверхчувственного, ни чувственного, ни духа, ни материи. Изначально единство того и другого, и это единство полагает себя как то и другое. Когда мы говорим, что есть дух и природа, мы забываем, что само это разграничение есть результат мысли. Нет никакого духа и никакой природы, а есть дух КАК природа и природа КАК дух, и еще есть процесс мышления, расщепляющий это единство на дух и природу. То есть дух и природа есть не данность, а результат полагания, причем полагающим является дух, после чего он забывает акт полагания и кладет в основу положенное, оказываясь, таким образом, только одним из полюсов, тогда как он творец обоих. Субъективность – это только продолженная в человеке объективность, а внутренний мир – это все тот же внешний мир, только трансформированный в мысль, чувство и волю. Наше Я, увиденное в этом свете, никакая не собственность, а вершина мирового процесса, достигаемая в человеческой телесности: мир, доведший себя в себе же самом (потому что и тело наше – мир) до самоосмысления, до самоосознания.
          И вот, вопрос доходит до точки: а что же дальше. Есть ли выход из заблудившегося в себе и попавшего в себя, как в тупик, мира. Мы говорили об этом вчера, и на этом я хочу завершить наш разговор. Мы говорили о том, что биологически развитие нашего организма до совершенства в миллионах лет обусловлено тем, что нас самих при этом нет сознательно. В биологической эволюции мы – это тело с отсутствующим Я, и оттого просто не присутствуем в процессе создания нашей телесности. По аналогии с операцией: когда нас оперируют, мы находимся под наркозом. Говоря с крупицей соли, мы под наркозом не только, чтобы не чувствовать боль, но и чтобы не мешать хирургу советами. Не высказывать ему своих мнений, пользуясь своими конституционными правами, и дать ему резать нас как он сочтет нужным. Я говорю это серьезно, потому что от нашего взбесившегося либерализма можно ожидать чего угодно. Поэтому, хирургу лучше всего, когда мы просто отключены. Так вот, продолжая аналогию, природа, создавшая нас, нашу телесность, держала нас в миллионах лет под наркозом. Наша троякая телесность, воспроизводящая все три царства природы, минеральное – в костной системе, растительное – в вегетативной системе и животное – в системе инстинктов, рефлексов, возникала без нас и функционирует все еще абсолютно за пределами нашего сознания. Нашему Я, нам самим, тут делать нечего, но вот же с какого-то момента начинаемся мы, и начинаемся мы там, где начинается мышление, то есть там, где мир доводит себя в своем саморазвитии до способности мыслить. С этого момента мы уже не просто творения, но и УЧАСТНИКИ творения, потому что дальнейшая эволюция, после биологически-телесной, есть эволюция сознания, а эволюция сознания без участия самого сознания – абсурд. Создавший нас творец с этого момента зависит от нас не меньше, чем мы от него. Это и имел я в виду, когда говорил об иллюзии, о вхождении в зону заблуждения и ошибок. Напомню еще раз уже приведенную ранее аналогию с литературным произведением. Что же такое все эти восемьсот действующих лиц в «Войне и мире» или вся тысяча их у Шекспира, если не сам Толстой, сам Шекспир, который, создав их, живет их жизнь и претерпевает их судьбы. Можно было бы сказать, что он их Бог, но Бог, полностью растворившийся в них и трансформировавший свою волю в их волю. Если мы распространим эту аналогию на мир и увидим в мире произведение искусства, то нам не избежать вопроса о нашем авторе, нашем Боге, живущем нашу жизнь и претерпевающем наши судьбы. Боге, создавшем нас, чтобы с какого-то момента (с какой-то страницы) отказаться от своей воли и полностью восстать в нашей воле, живя в нас как мы сами, причем так, чтобы нам, даже тем из нас, кто верит в Него, казалось, что живем мы сами. И вот с момента, когда нам это кажется до такой степени, что иллюзия и реальность уже не отличаются друг от друга, когда Он и В САМОМ ДЕЛЕ мы, с этого момента и начинается Его риск, потому что на этой ступени эволюции, где речь идет уже не о биогенезе, а о психогенезе и пневматогенезе, то есть, там, где местом свершения эволюции оказывается уже не ПРИРОДА, а СОЗНАНИЕ и МЫСЛЬ, творец создает свое творение уже не в режиме усыпленности последнего, а в его пробужденности. Наверное, это и имел в виду Ницше, говоря: «Бог мертв», или Леон Блуа, в словах: « Dieu se retire », Бог уходит от дел, увольняется. Настоящее Бога – это уже не человек как ПРИРОДА, то есть, голая телесность, витальность и инстинкт, а человек как СОЗНАНИЕ и МЫСЛЬ. Риск в том, что в человеке соединены СОВЕРШЕННАЯ телесность и НЕСОВЕРШЕННОЕ сознание, телесность потому, что уже завершена и в прошлом, а сознание – потому, что только началось и в будущем. Если представить себе, как функционирует мысль в голове какого-нибудь интеллектуала, и как функционирует его же кишечник, то можно будет поразиться степени их несоразмерности: совершенству кишечника и никудышности мысли в голове. Это совсем не шутка. Может, это и звучит как шутка, но серьезнее сказать я не могу.
          Если наш мир имеет какую-то будущность, то, наверное, эта будущность в том, чтобы и мысль дошла в своем развитии до уровня совершенства кишечника, например. На этом я, пожалуй, и поставлю точку, которую вы наверняка переделаете в вопросы.


Вернуться назад