Думаю, что вопросы педагогики из числа самых основных для человечества. Всегда продолжение культуры зависело от того, насколько успешно одно поколение, старшее, умеет передать свой опыт и свое умение младшему поколению. Способ, которым это делается, я думаю, на протяжении многих лет выработан и выдуман несколькими передовыми науками.
          Мне представляется, что наиболее интересные результаты получены некоторыми направлениями обучения математики, я имею в виду то, что я сам узнал главным образом, потому что я довольно близко знал нашего великого математика Израиля Моисеевича Гельфанда, который умер в Америке недавно, несколько лет назад в преклонном возрасте. Я его и ближайших его учеников хорошо знал и более того, могу немножко похвастаться тем, что в начале нашего знакомства более близкого он как бы пытался и меня тоже немножко учить. И я кое-что знаю по опыту обучения у него, я имею в виду вот что: существует способ обучения некоторому виду знания посредством решения задач. Для того, чтобы вы задачу решили, вы должны что-то понять, причем часто вы сами находите: это не то, что вы обязательно должны выслушать от лектора или взять из учебника, из книги. Вы сами должны как бы пошевелить мозгами и может быть изобрести, или, во всяком случае, как-то обдумать, каков лучший способ решения задач. Гельфанд, меняя своих учеников, обучал тому, что способные люди должны изучать математику именно таким образом. Под некоторым влиянием Гельфанда, но и по другим причинам, о которых я сейчас скажу, я и мои ближайшие друзья и ученики пытались что-то аналогичное сделать в лингвистике, в нашей области занятия, в языкознании.
          А имели мы как предшественника великого русского ученого-лингвиста и общественного деятеля Ивана Александровича Бодуэна де Куртенэ, который в 1912 году издал замечательный сборник задач по введению в языкознание, где он вначале пишет, что по дурацкой особенности устройства университетов надо заниматься такой бессмысленной деятельностью, как прием экзаменов. И поскольку он не в состоянии был это делать в обычной глупой форме, то придумал для себя способ составления задач. Нам это всем очень понравилось, как и сами задачи Бодуэна, то есть у нас в России уже существует столетний стаж задач такого рода. Но эти задачи решались главным образом людьми, которым для этого надо было понимать всю систему Бодуэна де Куртенэ. Поэтому наша мысль была следующая, что если мы в лингвистике сможет такие задачи придумать, то тем самым решится основная проблема: как нам повернуть лингвистику в ином направлении.
          Мне кажется, главное достижение в этом было у Андрея Анатольевича Зализняка, я его знал с первого курса по этимологии, принимал у него экзамен на первом семестре первого курса и потом он у меня учился все время. И год был перерыва – он в Париже учился. Сейчас он академик, очень известный ученый, но он начинал с того, что составил пять замечательных задач по языкознанию. Ну а дальше была целая школа людей, которые продолжали и развивали его мысли. Но у нас много не только очень хороших сборников задач, у нас есть опыт большого числа олимпиад, так же как и у математиков, и таким образом удалось сделать отбор наиболее способной молодежи. То есть в этих двух науках мы сделали, я считаю, просто колоссально много.
          Я думаю, что основное отличие современной системы преподавания современной педагогики от того, что было в старой педагогике – это попытка перейти от выучивания уже известного к формированию свободных личностей, я бы так сказал. Свободная личность, у которой есть воля собственная что-то узнать и воля внешняя – в смысле свободы.
          Вот это задача образования, в этом смысле я отвечаю на один ваш вопрос, в этом смысле, я думаю, принципиальная основа педагогики очень важна. Может быть, не совсем похоже на установку этики, потому что в этике мы очень заботимся о других людях, как мы относимся к другим людям. А в педагогике мы заботимся почти исключительно о младшем поколении, не вообще о других, а мы стараемся, чтобы младшее поколение выработало в себе необходимую свободу, то есть я сторонник цивилизованного анархизма, который желательно развить у молодых людей.
          В этом смысле я решительный противник американской сложившейся системы образования, которая, как мне кажется, крайне реакционная. Не побоюсь выглядеть непопулярным, но придется сказать, что она является отражением глобального капитализма. О глобальном капитализме я сужу на основании 22-х лет опыта преподавания в Америке.
          При глобальном капитализме молодой человек больше всего боится не получить работу. К чему это ведет? Это ведет к абсолютно рабской психологии. Он боится в чем-то быть неугодным старшим. От старших зависят его отметки, его социальное положение, а значит он может не получить работу. И поэтому прекращается по существу нормальное движение к необычному, действительно новаторскому. И в этом смысле, как это ни забавно, мы в лучшем положении. Потому что русский человек по природе анархист, как вы знаете. Русский человек никогда не умел исполнять законов. Хорошо это или плохо, но законы не для нас пишутся. Не такой характер у русских, поэтому теоретически, я думаю, Россия гораздо больше может дать для развития современных форм педагогики.
          Хотел бы также сказать, что, по-моему, очень важно не только настроение молодежи, что она должна себя чувствовать свободной. Но важна способность создавать такие социальные формы, в которых молодежь могла бы разумно развиваться. Мне кажется, что кроме традиционных форм лекций и работ, которые студенты, аспиранты, магистранты пишут под чьим-то руководством, чрезвычайно важны кружки, клубы, где прежде всего сама молодежь собирается. Опять-таки здесь русский опыт очень интересен. У нас все-таки был достигнут колоссальный прорыв в гуманитарных науках. Сейчас весь мир снова обратился к опыту русского формализма, ОПОЯЗа – общества по изучению поэтического языка ГАХН, Государственная академия художественных наук – это новые вехи в развитии гуманитарных наук. Возникло это на базе студенческих кружков. Мой учитель Петерсон, крупный лингвист, мне говорил, что студентов, которые создали это новое движение, называли ушаковские мальчики, они работали с Ушаковым, который составил знаменитый словарь. Для этого он создал диалектологическую комиссию. Студенты разъезжали, получив мандат этой комиссии, изучали разные диалекты русского языка. Эти молодые люди создали московский лингвистический кружок, где они собирались, обсуждали все вещи свободно и исповедовали формализм, пели гимн, где, кажется, Винокур, знаменитый филолог, написал строчки: «Любовь, с формальной точки зренья, лишь конвергенция приемов». Это была заповедь такая. Вы видите, что надо было изучать все совсем не с той точки зрения, которая была унаследована по поводу этики. Этика здесь совершенно другая, но зато какая! Это было страшно интересно. Конечно, это была эпоха революции, время, когда все переворачивали с ног на голову, но вместе с тем это замечательное явление.
          Вот недаром мир сейчас снова к этому обратился. Вообще сейчас эпоха того, что Ходорковский назвал левым поворотом, то есть поворот в сторону радикальных мыслей. Я думаю, что в этом смысле педагогика может очень много дать. То есть идеально сейчас было бы, во-первых, начинать обучение очень рано, потому что современная наука приходит к тому, что мозг ребенка в большой степени... постепенно, по частям формируется, но формируется, начиная с утробного возраста. То есть эмбрион очень много знает, музыку знает и так далее, а в год и в два уже ребенок колоссально много знает. И мы должны идти навстречу колоссальным интеллектуальным возможностям каждого ребенка, а мы оглупляем их из-за того, что мы замедляем развитие…
          Это, кстати, и в Америке происходит, моя суровая критика Америки касается и этого тоже. Они еще даже больше, чем мы, затрудняют развитие ребенка. Что необходимо ребенку? Ребенок должен сохранять любознательность, интерес ко всему новому и отсутствие боязни совсем неожиданных вещей. Это то, что есть у совсем маленьких детей и что обычно наше глупое взрослое обучение отбивает у детей охоту ко всему этому. Дети, проучившись несколько лет в школе, много теряют. Я это говорю по своему опыту. У меня так сложилась жизнь, что я не ходил четыре класса в школу.
          Мы как-то делились опытом с Аверинцевым, который тоже, как и я, болел в детстве. Мы пропустили счастливую советскую юность, за которую мы должны были благодарить Сталина. Мы благодарили не оттого, что рано стали диссидентами, а оттого, что в нашей счастливой юности не было школы. И это страшно помогло в жизни и мне, и Аверинцеву, и другим, кто оказался в этой ситуации. То есть лучше было не ходить в школу, вообще не ходить, чем ходить в ту, которая лишала людей самостоятельности, и не только в политике, но и во всех делах. Мне кажется, что нужно развивать способности совсем молодых людей. Сейчас выдвинули в академики Перельмана, этого замечательного математика в Ленинграде, который ушел с работы и не хочет получать международных премий. Я думаю, что это уже достижение, то есть то, что мы начинаем признавать возможность такого абсолютно индивидуального пути, это очень важный шаг. Если мы дальше немножко двинемся по этому пути вопреки Америке, вопреки тем странам, которые стараются всех засыпать премиями... А премии даются за пустяки. Известно, что Нобелевские премии за последнее время присуждают совершенно зря, и по физике и по другим наукам. Так что я думаю, что перспективы очень большие и большие перспективы у всех, кто находится в кругу традиционной русской культуры. Благодаря ее анархии и другим свойствам, о каких я говорю.
          Ну и может в конце я вам скажу о некоторых своих собственных биографических чертах, которые меня привязывают к Риге и Латвии. Вы знаете, я довольно рано попал в Латвию, в первый раз из-за моей болезни меня увезли лечиться на Рижское взморье. А я уже занялся языкознанием и довольно быстро в какой-то слабой степени изучил латышский язык. Мне повезло. В том Доме творчества, в котором жили мои родители, оказалась Мирдза Кемпе, очень известная латышская поэтесса. И она меня познакомила не только с латышской поэзией, но и со стихами своего замечательного бывшего мужа, поэта Эрика Адамсона. Он один из пяти крупных поэтов Европы. Вы знаете, латышский язык мало известен. Поэтому то, что Адамсон был великий поэт, я хорошо знаю, поскольку я читаю по-латышски. Я пробовал его переводить, это не очень легко... великих поэтов вообще трудно переводить. Но я должен сказать, что мое знакомство с латышским языком, латышской поэзией, фольклором... я довольно много переводил дайн латышских, для меня все это было очень важным, потому что это все преодолевает национальную ограниченность. Особенно интересным было у меня переживание... Я с группой писателей был в Дни поэзии Райниса, такой был замечательный праздник. Я был в нескольких латышских деревнях, нас там в основном поили пивом в очень больших количествах, пиво замечательное... Но кроме того устраивали вечера, и я там много выступал с таким... тогда он назывался «народный поэт Зиедонис». Он написал тогда Поэму о хлебе... он действительно народный поэт, то есть его знали во всех деревнях, его поэзию читают в Латвии.
          Но что мне было страшно интересно: герой его поэмы – мифологическое существо Юмис, которого я изучал в своих работах, не зная о том, что я его потом встречу в Латвии как реального персонажа этого реального поэта. «Юмис» – это индоевропейское слово, означающее близнеца как воплощение плодородия, и до сих пор он остается в центре внимания латышских народных... по началу языческих песен. Но, конечно, сейчас их поют уже те люди, которые ходят в христианскую церковь, и тем не менее эти песни языческие. И для меня было поразительно, что я слышу эти песни и что я вижу поэта, который написал целую поэму об этом. Но, конечно, можно добавить такую немножко смягчающую мой восторженный тон оговорку, касающуюся того времени. Мне сказали, что было бы хорошо, если бы я написал статейку о значении этой темы у Зиедоноса, потому что на него могут напасть. Я немножко способствовал защите латышской национальной традиции.