Вряд ли стоит надеяться, что Гаман создал четко систематизированную педагогическую систему: Она скорее неотделима от всего его «несистематизированного творчества», в котором много Света и Надежды именно по причине какой-то поразительной свободы от всего того, что убивает Свободу. По Гаману, эта Свобода – христоцентрична, и поэтому его педагогика тоже богоцентрична, что, с одной стороны, несовременно, но, с другой, создает прецедент поразительного «духовного авангарда» в контексте философской и богословской «политкорректности» не только XVII I века, но и последующих времен, отмеченных ожесточенным военно-политическим и антропологическим катастрофизмом.
1. «Philologus crucis»
Иоганн Георг Гаман (1730–1788) является одной из самых загадочных и, видимо, влиятельных фигур в духовной истории Германии. Однако его воздействие на духовные поиски XVIII века и последующие поколения лишь с трудом согласуются с реальностью его, на первый взгляд, заурядной и не богатой событиями жизни, большая часть которой связана с Кенигсбергом, где он родился и жил, зарабатывая на жизнь не гонорарами за свои необычные сочинения, а на посту среднего чиновника в конторе таможенного склада. Но этот прусский служащий считается отцом литературно-художественного движения «Буря и натиск» и одним из вдохновителей немецкого романтизма. Гете находился под сильнейшим влиянием этого странного и таинственного «автора», которого кронпринц Веймарской классики называл «самой светлой головой своего времени». Ему не было еще 33 лет, когда один из видных представителей немецкого Просвещения Фридрих Карл фон Мозер, занимавший высокий пост президента г. Дармштадта, «присвоил» ему прижизненный титул «маг с Севера», который Гаман принял и с которым он вошел в посмертную традицию, с некоторой иронией именуя себя, однако, чаще как « magus ex telonio », но осознавая себя при этом в силу христоцентричности его картины мира в роли, сравнимой с теми новозаветными магами (= волхвами), которые пришли с Востока поклониться новорожденному Иисусу.
Его верным и внимательным учеником был Иоганн Готфрид Гердер, перенявший многие идеи своего учителя, однако, кажется, не постигнувший до конца всей глубины и высоты головокружительных полетов его мысли. Он является одним из важных истоков христианского экзистенциализма, в первую очередь, в связи с глубоким влиянием, оказанным на Серена Кьеркегора. Над его замысловатыми сочинениями ломал голову Гегель, посвятивший Гаману большую статью и весьма критически оценивший его «несистематизированное авторство» с прохладных высот своей трансцендентальной феноменологии. Этот рыцарь бескомпромиссного духа отважно бросался в бой с такими великанами эпохи Просвещения как Кант, М. Мендельсон, Лессинг и даже с «королем философов» Фридрихом II . Вряд ли он победил, но и не был побежден.
Ему предписывают «коперниканский переворот» в философии языка, которая одновременно является у него теологией языка, поскольку, согласно Гаману, все мироздание имеет божественно-словесную природу и сущность языка может быть понята только как обращение и нисхождение Бога к человеку. Такая высокая оценка Гамана, с одной стороны, не лишена оснований, поскольку он предвосхищает в своем творчестве идеи таких ученых как В. Гумбольдт, Я. Гримм, Витгенштейн, Сепир, Уорф, Леви-Стросс и других. Но с другой стороны, этой оценке он обязан довольно узкому кругу своих восторженных почитателей, которым хватило терпения и интеллектуального мужества для того, чтобы пройти по нескончаемым лабиринтам гамановских текстов, запутанных и усложненных многочисленными аллюзиями, требующими от читателя незаурядного горизонта знаний и высокого накала стремления понять. Гамана постарались понять и любили лишь немногие, и поэтому он, несмотря на бесспорное и весьма чувствительное воздействие на духовно-литературный и религиозно-философский процесс, затерялся в сутолоке прошлого и оказался практически забытым в истории, как философии, так и литературы.
Гамана, на самом деле, очень трудно читать, понимать и излагать, по крайней мере, при первом приближении, поскольку он не принадлежит к традиции регулярной, систематической философии или теологии. Он не поддается «погребению» в склепе одной из классифицирующих рубрик прошлого, он ускользает от классификаторского рвения систематизирующих аналитиков: его легко назвать теологом, анти-рационалистом (как Гегель), мистиком с гностическим уклоном (как Й. Надлер), «яркой и особой главой в истории чувства» (как В.А.Кожевников), экзистенциалистом, номиналистом, каббалистом (как П. Крафт), «метакритическим философом», смесью мистицизма и эмпиризма (как И. Берлин) и т. п. Но в этом как раз и состоит беспокоящий феномен Гамана и трудность его интерпретации: он как бы все и ничего в отдельности.
Гаман стремится примирить философию и теологию, поэзию и науку, ratio и веру, однако условием примирения для него является понимание реальности Бога. Бог для него – «писатель», «автор» трех основных «книг», в которых Он обращается к человеку: это – «книга» Природы, «книга» Истории и «книга» Священного Писания. Научиться читать и понимать эти «книги» Бога – вот в чем, по Гаману, заключается основной смысл жизни каждого отдельного человека. Понимание этих «книг» возможно только как преображающее переживание действительности как Откровения, как «текстов» Бога, что обусловливает тот факт, что все вопросы и загадки, мысли и тайны, касающиеся Бога и человека, их взаимоотношения, центростремительно сводятся к проблеме «Слова». Подобное понимание Бога как «писателя» обусловило то, что столицей примирения различных форм общественного сознания Гаман избирает филологию в качестве базовой науки всех наук, поскольку, если Бог «автор» основных «текстов» жизни, то умение слышать и понимать язык этих текстов является ключом, Альфой и Омегой истинного познания. Себя самого Гаман называл «philologus crucis» ( N II 249:31). В ответ на критику одного из своих сочинений со стороны «Писем о новейшей литературы» Гаман пишет: «Что же нам нужно сказать о вкусе филолога? Прежде всего, его имя означает почитателя живого, действенного, обоюдоострого, проникающего до разделения составов и мозгов, критического слова, перед которым нет твари, сокровенной от него, но все обнажено и открыто перед его глазами [К Евр. 4, 12]» ( N II 263:49-). Филологичность Гамана не ориентирована на точность картезианского метода, но это не значит, по нашему мнению, что ей не свойственна своя точность и логика, в чем нередко упрекают Гамана. Но эта логика тесно связана с поэтикой, с особой поэтической методологией, которая основана на типологической образности мышления Гамана. Поэтому вопрос об истинности у него всегда связан с вопросом о методе.
Понимание научного мышления у Гамана основано, как представляется, на традициях гуманистической филологии с ее полифоничностью и синтетичностью. Понятие «науки» конституируется у него на герменевтике «Слова», или «образа», с его герменевтическим ключом в Библии. Это понятие предполагает совокупное, неизолированное отношение к истории, философии и поэзии, иначе «<-> из ораторов получаются болтуны, из знатоков истории – энциклопедисты, из философов – софисты, из поэтов – забавные весельчаки» ( N II 176:25-).
2. Гаман и Рига
Гаман родился в Кенигсберге 27 августа 1730 в семье смотрителя Альтштадской бани, врачевателя ран по профессии. Хотя отец обеспечил ему возможность относительно неплохого школьного и университетского образования, Гаман прожил по бюргерским меркам довольно трудную жизнь, полную нужды и лишений. Учебу в университете, начатую им уже в 16 лет – вначале на теологическом, позже на юридическом факультете, – Гаман так и не довел до конца. Во время учебы в Альбертине в 1749–1750 гг. он вместе с друзьями стал издавать литературный журнал «Дафна», пользовавшийся популярностью среди почитателей сентиментальной литературы. Прервав учебу, с 1752 г. Гаман берется за работу гофмейстера в семьях ливляндских баронов. В 1756 г. ему по протекции его университетского друга И. К. Беренса предложили работу в Риге в Торговом доме семьи Беренсов. По поручению новых работодателей Гаман направляется в Лондон, куда он пребывает в апреле 1757 года с невнятной для исследователей торгово-политической миссией. Она не удается и после ряда сумбурных событий Гаман достигает предела душевного и финансового крушения. В феврале 1758 года он снимает комнату в дешевой гостинице, едва сводит концы с концами, живет уединенно в обществе немногих книг и начинает читать Библию. 19 марта он начинает повторное чтение, в процессе которого переживает религиозное просветление, увидев в Библии непосредственный призыв-обращение Бога, что было названо им «путешествием в ад самопознания».
В июне 1758 года Гаман возвращается из Англии в Ригу. Накануне отъезда из Лондона он получил письмо от Иоганна Кристофа Беренса, в котором тот писал: «Чтобы не умереть с голода, Вам понадобилась Библия. Теперь время преодолеть себя и вернуться». Гаман в письме к Линднеру так прокомментировал это место из письма друга: «Разве он не хотел написать несколько иначе? А именно: чтобы не умереть с голода, мне нужно было вернуться назад. Но чтобы преодолеть себя, мне нужна была Библия. Именно это он имел в мыслях, и это – правда. Правда то, что не что иное, как эта книга утолила мой голод, что я проглотил ее, как Иоанн, и почувствовал ее сладость и горечь».
В доме Беренсов в Риге его встретили с приязнью, но никаких дел не доверили. Иоганн Кристоф пребывал в это время в Петербурге. Гаман писал ему, пытаясь объяснить смысл происшедшего в Лондоне. Реакция Беренса была сдержанной и выжидательной. В своих письмах он настойчиво пытается «вернуть» Гамана из его «религиозных увлечений» к «просвещенному мышлению». Напряжение в отношениях между обоими возрастает и достигает критической точки, когда Гаман неожиданно для всех и, наверное, для себя самого делает предложение сестре Беренса Катарине. Этот шаг Гамана объяснить довольно трудно: Катарина была старше и, судя по всему, не очень привлекательна. Однако сам Гаман в своем автобиографическом очерке объясняет этот поступок божественным наитием, открывшим ему, что Катарина Беренс предназначена для него как «невеста по желанию Бога». Гаман получает ее согласие, однако вскоре приходит письмо от Иоганна Кристофа Беренса с решительным отказом. Это означало начало разрыва. В январе 1759 года Гаман спешно уезжает в Кенигсберг.
Драма нарушенной дружбы между Гаманом и его университетским другом Беренсом из Риги и явилась причиной появления первого значительного сочинения Гамана «Достопримечательные мысли Сократа», проявившего всю остроту его полемического таланта и глубину его философского дара. Несмотря на чрезвычайно беспощадную переписку, полную укоризн и взаимных упреков, Беренс не хочет терять друга и в июне 1759 года приезжает в Кенигсберг, чтобы вернуть Гамана в русло современного Просвещения из паутины «религиозных предрассудков и фантазий». За поддержкой он обращается к магистру философии Иммануилу Канту. О первой встрече Беренса, Канта и Гамана известно из дневниковых записей «заблудшего»: в начале июля 1759 года все трое поужинали в скромном заведении «Виндмюле». Спустя некоторое время Беренс и Кант нанесли Гаману «целевой» визит: речь шла о его «возврате». Конкретным проявлением «просвещенного выздоровления» Гамана должен был стать предложенный Кантом перевод ряда статей французской «Энциклопедии» Дидро и д`Аламбера. Ему дали два дня на размышление. Но Гаман уже не мог «вернуться». Он отказывается от дальнейших встреч с Кантом и Беренсом, а вместо этого пишет обширное письмо, охарактеризованное им самим как «граната», которая должна была отпугнуть Канта и Беренса от бесполезных попыток обращения Гамана в традиционное Просвещение. Так был сожжен последний мост. Однако смысловой драматизм прерванной дружбы приобретает характер обостренного столкновения двух противоположных мировоззрений и достигает кульминации в первом значительном сочинении Гамана «Достопримечательные мысли Сократа», первый печатный экземпляр которого «кенигсбергский маг» получил к Рождеству 1759 года. Особенность «Достопримечательных мыслей Сократа» заключена в попытке трансцендирования религиозно-философских смыслов Святого Писания в область мирского знания (философия, история, эстетика, педагогика и т. д.). Смысловая парадигма Библии обнаруживает в суждениях Гамана по основным проблемам знания неожиданную эвристическую силу:
- Природоведение: В своем отношении к природе ученый-исследователь нередко выступает как вивисектор. Мы не должны разлагать природу на части рационалистическим резаком. Мы должны вслушиваться в ее голос, который можно понять только в свете Откровения.
- История: История – таинственная материя, которая, подобно природе, открывается пониманию только посредством декодирующей силы божественного Слова. Главная цель исторического исследования заключается в том, чтобы пробудить определенные формы прошлого к новой жизни.
- Философия: Истина, как правило, имеет форму парадокса. Никакая специально-научная система не в состоянии описать подлинное положение вещей, поскольку в таких описаниях отражены проективные силы «описателей». Подлинное знание всегда личностно-экзистенциально.
- Человековедение: В отношении к человеку необходим учет не только духовной, но и чувственной стороны его природы.
- Эстетика: Гаман оспаривает теорию подражания «прекрасной природе», на которой основывается эстетическая система Аристотеля и его последователей. Гений не в курсе эстетических правил Аристотеля, он творит, черпая эстетические силы и образыиз таинственного колодца внутреннего «даймона».
- Педагогика: Настоящий учитель является не творцом смыслов, обучающих «апостолов», а «повитухой», помогающей их рождению у учеников.
Представляется, однако, что отчетливее и доступнее всего педагогические идеи Гамана выражены в его письмах к Канту об учебнике по физике для детей. Прежде чем представить эти письма, необходимо кратко охарактеризовать совершенно уникальный стиль «авторства» Гамана, который отмечен многими исследователями.
3. Стиль Гамана
Уже в первом сочинении и письмах этого периода проявляется особая специфика стиля Гамана, которая большинство из тех, кто пытается читать его работы, раздражает и лишь немногих восхищает. Особенность этого стиля обусловлена, с одной стороны, укорененностью Гамана в традиции филологической энциклопедичности, а с другой, христоцентрической направленностью его идей. Эта особенность реализуется в диапазоне энциклопедической риторики традиционной литературы с привлечением всех «силовых полей» семантики слова, однако в строгой смысловой центрированности, не допускающей произвола. Поэтому возникает своеобразный парадокс: это – противоречие между мощной, захватывающей динамикой образов, тем, аллюзий, «игры», за которой не поспевает читатель, и своеобразным «законом бережливости» христоцентрических смыслов; это – диалектическое противоречие между центробежностью семантической «игры» и центростремительностью смыслов, «обугливающих» внешнюю пестроту до внутренней простоты. На упрек критики в запутанности его «Достопримечательных мыслей Сократа» Гаман отвечает: «Не ищите блондинку среди играющих с Аполлоном… Не смотрите на меня, что я такой черный, потому как гений меня так обжег».
В связи со спецификой стиля Гамана встает вопрос о том, а не является ли его творчество своеобразным «постмодерном» XVIII века, поскольку ему свойственны характерные черты постмодернистской стилистики: 1) его стремление облечься в маску и спрятаться за псевдонимом (Сократ, Пан, Пастух Сивилла, Химера, Иерофант, рыцарь Розенкрейц, Санчо Панса и другие); 2) его так называемый «центо-стиль», или «рапсодия»; 3) его искусство цитации и аллюзии; 4) его техника коллажа; 5) его мощная «деконструкция» господствующих «конструкций» мысли; 6) его типологическая «игра»; 7) его апокалиптическая «несерьезность» в карнавале «смеховой культуры» его сочинений. Но одновременно ему чужды связанные с постмодерном необязательность мысли, «вечное возвращение» в ничто, духовное и телесное «бродяжничество», поскольку «вечный круг» Гамана обустраивается, в конечном итоге, в мощную систему со своим четко обозначенным эпицентром, к которому ведут все «силовые линии» его мысли и чувства. Гаман не «бездомен»: он уверен, что «блудный сын» XVIII века успел вернуться в отчий дом.
Характерная особенность стиля Гамана связана с тем, что его тексты – «центоны» в значительной мере состоят из «лоскутков», чужих понятий, цитат или фрагментов цитат, которые вырываются им из различных контекстов и «вклеиваются», «вшиваются» в живую ткань «топоса» и «типа» его собственных рассуждений. Выбор Гаманом «центо-техники» обусловил, с одной стороны, сложность понимания его сочинений, которые представляют собой головоломный коллаж, ребус, «монтаж» цитат. Но, с другой стороны, « cento » гармонично отражает главную суть гамановской антропологии – зависимость. Подобно тому, как все фрагменты, цитаты, аллюзии «коллажа» его сочинений приобретают проясняющую цельность в «силовом поле» христологической герменевтики, каждый человек находится, согласно Гаману, в «силовом поле» зависимости от Бога, попытка выхода из которого ведет к отчуждению от собственного бытия, от подлинного «быть». В письме к Ф.Г.Якоби от 1 декабря 1784 года Гаман пишет: « To be , or not to be ? That is the question . – «Быть», конечно, является «первым» и «всем» каждой вещи. Но το Ον {греч. «быть»} древней метафизики превратилось, к сожалению, в идеал чистого разума, чье «быть или не быть» не может быть им обнаружено. Первоначальное «быть» есть истина, сообщенное есть благодать. «Не быть» – это нехватка или «кажение» первого и последнего, через разнообразное Ничто которого теряются из вида единство и центральная точка». « Cento » Гамана – стилистически обнаруживаемое стремление «быть», а также стремление побудить «быть» своих адресатов. Но это «быть», подчеркнутое в «с ento », означает признание своей зависимости. Вот почему Гаман и свое противодействие Просвещению фактически свел к вопросу о зависимости, который во всей остроте встал перед его глазами в контексте статьи Канта «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?». Девиз Канта о том, что Просвещение означает «решимость и мужество» человека «пользоваться своим собственным рассудком» «без руководства со стороны кого-либо другого», Гаман сводит к вопросу о том, кто же этот «другой», которого имеет в виду Кант и кто же будет другим «другой», под опекунство которого, согласно Гаману, неизбежно подставит самого себя освободившийся от первого «другого» разум? «Центо-техника» – это выражение подчеркнутой зависимости, открытой Гаманом в опыте «Лондонского переживания», зависимости от Бога, от Его Слова, поэтому в «центо» Гамана преобладают цитаты из Библии, «буквой» и «духом» которой он владел превосходно. «Истинный гений знает свою зависимость», – пишет Гаман позже в контексте полемики о природе гения.
Однако при всей концептуальной обусловленности «cento» в творчестве Гамана эта стилистическая техника с ее «криптичностью» невольно создает «онтологический разрыв» между его текстом и герменевтической способностью XVIII века. Этот разрыв драматично подчеркивает изоморфизм судьбы Гамана архетипике «пророка», которому уготована участь непонимания. Для современного исследователя, однако, это не снимает вопроса о том, какая герменевтика и риторика необходимы для понимания и интерпретационного развертывания «загадки» Гамана, в том числе в отношении его педагогических идей.
Христологическая типология в соединении с диалектикой «буквы» и «духа», «совлеченности» и «облеченности» образуют стилистическую и герменевтическую «раму» всех его сочинений и писем. Одновременно Гаман «встраивает» в эту «раму» «сократовский метод», или «непрямое сообщение». Так этот метод назвал Кьеркегор, которого в Гамане особенно сильно восхищал именно этот так называемый «непрямой метод». Этот «сократовский метод» Гаман использует в качестве риторического «усилителя» его христологического метода. В «Достопримечательных мыслях Сократа» Гаман так характеризует свой стиль: «Я решил писать о Сократе на сократовский лад. Душой его рассуждений была аналогия, а в их плоть он добавлял изрядную дозу иронии. Может показаться, что мне в моих писаниях свойственны как смутная неопределенность, так и ясная уверенность. Но их следует рассматривать, прежде всего, как своего рода эстетическое подражание Сократу» ( N II 61:10-).
Уже в самом названии своего сочинения Гаман подчеркивает «сократовскую» методику своей мыслительной и литературной системы. Подобно тому, как Сократ оперировал аналогическими сравнениями, Гаман очевидным образом проводит определенные аналогии между самым мудрым аттическим философом и Христом. Более того, он подвергает аналогическому выравниванию Сократа и себя, поскольку совершенно явным образом выстраивает аналогичную Сократу ситуацию, а именно: ситуацию «повитухи» истины, содействие ее рождению у Беренса и Канта посредством узнавания через аналогию и иронию.
О своем отношении к «иронии» Гаман рассуждает в письмах, для которых свойственны высокий накал искренности и глубина проникновения в предмет размышления. В письме к своему другу Линднеру от 5 июня 1759 года он высказывает мнение, что ирония является главным стилистическим средством в риторике апостола Павла. При этом он понимает «иронию» двояким образом: с одной стороны, как способность апостола найти доступную форму обращения к адресатам; а с другой, как средство укрощения и посрамления Сатаны. «Ирония нужна христианину, чтобы укротить дьявола» (ZH I 339:32). Мастерами иронии он считает пророков, которые благодаря ей находили пути посрамления идолов на языке идолопоклоняющейся массы. Ирония была главным методом «майевтического», или «повивального» искусства Сократа, который не поучал слушателя, а посредством умело поставленных вопросов подводил его к осознанию собственных заблуждений. Само понятие «ирония» происходит от древнегреческого ειρειν (=спрашивать). Сократ был великим мастером иронии и аналогии. Следуя за ним, Гаман, подобно античному миму, надевает на себя маску Сократа, а позже и других учителей рода человеческого. Он делает иронию и аналогию главными орудиями своего «мимического» стиля, который является основой его педагогики.
4. Педагогика и природа в деле об учебнике по физике
Летом 1759 года, пытаясь отвлечь Гамана от его религиозных «фантазий», Кант предложил ему перевести несколько статей из французской «Энциклопедии». Гаман отказался, ответив своим первым публичным сочинением «Достопримечательные мысли Сократа». Но еще до их опубликования Кант вновь предлагает Гаману «просветительский проект»: совместное написание учебника по физике для детей. Гаману поручается дидактическая часть. Мысль о таком учебнике Кант перенял от Шарля Роллина, предложившего проект «физики для детей», выполненный в физикотеологическом стиле, то есть, в ориентации на принципы «естественной религиозности». И. А. Фабрициус перевел проект Роллина и опубликовал его в рамках своего «Предисловия» к своему переводу книги английского ученого В. Дерхама «Физикотеология, или Природное руководство на пути к Богу».
Дидактическим началом «Физики для детей» должен быть, по мнению Роллина, рассказ о Творении из книги Бытия с тем, чтобы пробудить в детях интерес и восхищение природой. В то же время Роллин различал между детским и взрослым пониманием природы, полагая, что «Физика для взрослых» должна основываться на имманентных законах физического мира. Кант был против такого разделения: «Физика для детей» должна основываться на законах современной физики, а не на устаревших источниках.
В трех письмах, точная дата написания которых Гаманом не указана, он объясняет Канту, почему он не может принять его предложение. Первые два письма Гаман позже использует в «Приложении из двух любовных писем к учителю мировой мудрости, собиравшемуся написать «Физику для детей»». Это «Приложение» входит в состав «Пяти пастырских посланий», включенных Йозефом Надлером в подготовленное им критическое издание собрания сочинений Гамана.
Историю Творения Гаман толкует как «образный рассказ», в котором Бог нисходит к человеку, используя повседневный образный язык последнего. То есть, библейское Откровение имеет конкретную соотнесенность с соответствующим местом и временем Моисея. Но это не означает, что оно устарело для «повзрослевшей эпохи» Просвещения. Важно то, что в книге Бытия раскрыто то измерение природы, которое грозит потеряться в современной науке, а именно: природа есть и «обозначает» нечто большее, чем то, что могут описать современные естественнонаучные законы. И это «Большее» имеет существенное, если не основополагающее, значение для более ответственного обращения с природой и естественнонаучным знанием. То, что имеет в виду, Гаман пытается объяснить с помощью метафоры «книга природы»: «Природа – это «книга», «послание», «басня» (в философском понимании), или назовите, как хотите. Предположим, мы знаем все буквы в этой «книге» так хорошо, как только возможно; мы можем читать по слогам и произносить все слова этой «книги»; мы даже знаем язык, на котором она написана. Но достаточно ли этого, чтобы понять «книгу», чтобы судить о ней, определить ее особенный характер или сделать выжимку из нее? Чтобы излагать суть природы, нужно нечто большее, чем физика. Физика есть лишь букварь. Природа суть Aequation = уравнение неизвестной величины, древнееврейский текст (слово), написанный одними согласными, в котором рассудок должен поставить нужные точки» . Понимание «духа» книги предполагает большее, чем знание «букв». То же касается понимания природы. То, что природа хочет сказать нам как Творение Божие, ученым рассудком не воспринимается. Тот, кто не верит «Моисею и пророкам», не сможет выйти за пределы «букв» природы и не откроет тайны скрытого в ней «духа».
Оставаясь верным своей пророческой риторике, Гаман настаивает, что «образный» язык природы становится внятным для слуха только через посредство образного языка Писания, и нам в нашем высокомерии нельзя считать, подобно Канту, что мы выросли из «коротких штанишек» мифологического языка. «Поэтому не стыдитесь, высокочтимый господин Кант, скакать на деревянной лошадке Моисеевой истории». «Таким образом, исторический план одной науки всегда лучше, чем логический… Природа спустя 6 дней после своего рождения – вот лучшая схема [физики] для ребенка, все еще верящего в эти легенды своей воспитательницы до тех пор, пока он не научится считать, писать и доказывать».
5. Диалогика природы
То, к чему приводит утрата способности видеть, чувствовать и понимать «образность» природы в понимании Гамана, иллюстрируется в его самом известном сочинении « Aesthetica in nuce ». В нем Гаман со всей силой своего полемического дара обрушивается на абстрактные системы философии и физики, которые «гасят» свет «образности» природы и тем самым «гасят» свет ее оконеченной, но трансцендентно ориентированной дейктичности, то есть ее оконеченности, указывающей в своей «образности» на бесконечное нетварное бытие. Современная физика, по мнению Гамана, утратила способность видеть в природе «vestigia aut signacula», вследствие чего природа была подвергнута разобожествленной нейтрализации, приговорена к секуляризованной имманентности и брошена в объятия человеческого произвола: «Всякая тварь поочередно будет то жертвой вашего жертвоприношения, то вашим идолом. Вопреки своей воле, но все же в надежде, покорившись, стенает она под бременем служения вам и мучается от вашего тщеславия; изо всех сил она стремится освободиться от вашей тирании и тоскует в ваших сладострастных объятиях по той свободе, с которой животные почитали Адама, когда Господь привел их к человеку, чтобы видеть, как он наречет их, и чтобы как человек наречет их, так и было имя их».
Если природа не будет восприниматься как тварное бытие, то человек придет к тому, что или себя самого объявит «богом», а природу произвольным и безмолвным соединением атомов, пригодным для манипуляции (эпикуризм), или наоборот, обожествит природу и подчинится ей как принудительному процессу (стоицизм): «Вы делаете природу слепой, имея при этом, однако, заведомую цель назначить ее своим поводырем! Или же более того: иглами эпикурейства вы сами себе выкалываете глаза с тем, чтобы вас могли почитать за истинных пророков, высасывающих из своих пяти пальцев вдохновение и прорицания. Вы хотите властвовать над природой, но при этом сами связываете себе руки и ноги оковами стоицизма с тем, чтобы потом в своей поэтической мешанине еще жалостливей завывать фальцетом об алмазных веригах холодной судьбы». В обоих случаях, согласно Гаману, утрачено сознание того, что природа – это Творение, тварное бытие, созданное Божественной Личностью для тварных личностей. Природа стремится освободиться от нашей тирании и тоскует по свободе, которую она испытывала до грехопадения, когда Адам еще понимал «образный» язык Творения. Адам знал, что всякая тварь в своей подлинной сущности укоренена в творческом Глаголе Бога, что она такова, каждая по-своему, каковой она является в «языке» Бога, в «имени», данном Им. Если человек органично входит в знаковое пространство «общения» между Богом и тварным миром, то он как «образ и подобие» тоже может участвовать вместе с Богом в творчестве божественного «наречения», «называния», в божественном «имя-творчестве».
Человек способен к сотворчеству в этом «знаковом пространстве», внутри которого он сам и другие творения могут испытывать совершенную свободу и благодатное присутствие Бога в тварном мире: «Эта аналогия человека Творцу придает всем творениям их смысл и облик, отчего зависит верность и вера во всей природе. Чем живее эта идея «образа-подобия» невидимого Бога в нашей душе, тем больше наша способность почувствовать Его благодать и человеколюбие, увидеть их глазами и попробовать на вкус, потрогать их руками и полюбоваться ими. Каждое впечатление-действие природы в человеке – не только воспоминание, но и залог главной истины о том, Кто есть Господь. Каждое обратное действие человека в тварном мире означает запечатленное послание о нашем участии в Божественной природе и то, что мы являемся родом Божиим».
Абстрагирующую, математическую герменевтику природы, «прочтение» ее без понимания «образного языка» тварного бытия, Гаман сравнивает с попыткой прочтения текстов Гомера, в которых, однако, опущены «α» и «ω» = «Альфа» и «Омега» древнегреческого языка. Точно так же при абстрагирующем отношении исчезает «Альфа и Омега» природы – Христос, Свет мира: «Все прекраснейшие краски мира потускнеют, как только вы задушите тот Свет, который суть первородство Творения».
В письмах Гамана, которые остались без ответа, чувствуется, с одной стороны, обида, вызванная, прежде всего молчанием Канта и отсутствием с его стороны какой-либо реакции на попытки Гамана обострить полемику об основных принципах «просветительской физики». С другой стороны, эти письма – свидетельство экзистенциальной уверенности Гамана в своей правоте, основанной на христоцентрическом опыте истины. Поэтому Гаман берет на себя апостольскую роль, что неоднократно подчеркивается введением в его «центоны» прямых или косвенных цитат из посланий апостола Павла, и стремится просветить Канта с позиций своей христианской веры. Без всякого сомнения, эти письма Гамана к Канту демонстрируют эпистолярное мастерство Гамана, для которого характерны все примечательные признаки его авторства – криптичность, эсхатологическая ирония, майевтика как основной педагогический прием Гамана в его стремлении повлиять на «дух времени».
См.: Жирмунский В. М. Очерки по истории классической немецкой литературы. Л ., 1972. С . 290.
См .: Kanzler Friedrich von Müller. Unterhaltungen mit Goethe, mit Anmerkungen versehen und herausgegeben von R. Grumach. Weimar, 1982. S. 109 (18. Dezember 1823).
См .: Hamann J. G. Briefwechsel. Bd. I – III, hrsg. von W. Ziesemer und A. Henkel. Wiesbaden, 1955 – 1957; Bd. IV – VII, hrsg. von A. Henkel. Wiesbaden, 1959, Frankfurt am Main, 1965 – 1979 (В дальнейшем в сокращении : ZH ). ZH V 291: 17. В сокращении даются также ссылки на сочинения Гамана: Hamann J. G. Sä mtliche Werke. Historisch-kritische Ausgabe von J. Nadler. 6 Bde. Wien, 1949 – 1957. (В дальнейшем в сокращении : N).
См.: Матф. 2, 1.
См., напр., ссылки на Гамана в: Кьеркегор С.Страх и трепет. М ., 1993. С . 14, 114.
См .: Hegel G. W. F. Hamanns Schriften. Hrsg. v. F. Roth. Berlin, 1821 – 1825. ( Jahrbuch fü r wissenschaftliche Kritik. 1828. Nr. 77 – 80. S. 620 – 640). Перевод на русский: Гегель Г. В. Ф. О сочинениях Гамана // Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет. Т . 1. М., 1970. С . 575 – 642.
См .: Seils M. Theologische Aspekte zur gegenwärtigen Hamanndeutung: Theologische Dissertation. Rostock, 1953.
См .: Hegel G. W. F.Указ . соч . С . 624.
См .:Nadler J. Johann Georg Hamann. Der Zeuge des Corpus mysticum. Salzburg, 1949.
См.: Кожевников В. А. Философия чувства и веры в ее отношениях к литературе и рационализму 18 века и к критической философии. Часть 1. М., 1897. С . 141.
См .: Kraft P. Christliche Kabbalistik als sprachformendes Prinzip im Schaffen Johann Georg Hamanns. Wien, 1961.
См .: Berlin I. Der Magus in Norden. J. G. Hamann und der Ursprung des modernen Irrationalismus. Berlin, 1995.
ZH I 304: 17.
N II 107:3-.
ZH V 271:25-.
N II, 260-22.
См .: Rollin Ch. De la maniere d` enseigner et d` etudier les belles-lettres. Par rapport a l` esprit et au coeur. Nouvelle edition faite sur celle de Paris 1740 revue et corrigee par l` auteur. Bd. 4. Amsterdam, 1745.
См .: Derhams W. Physikotheologie oder Natur-Leitung zu Gott (1730). Hamburg, 1832.
См . Kant’s Briefwechsel. B. I – III. // Kant's gesammelte Schriften. Hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften. Zweite Abteilung: Briefwechsel. B. X - XII. Berlin und Leipzig, 1922. B. I. S. 20 -23; S. 26 – 31. См. также : ZH I 444 – 453.
См .: Zugabe zweener Liebesbriefe an einen Lehrer der Weltweisheit, der eine Physik für Kinder schreiben wollte. N II 369 – 374.
N I 11:34.
См . в : Kant’s Briefwechsel. Op.cit. B. I. S. 29. Или же в: ZH I 450:12). Cравните также с «Библейскими размышлениями» Гамана: «Нам не достает какого-нибудь Дэнхама [Джон Дэнхам – поэт, автор известного и любимого в 18 веке стихотворения « Coopers Hill» – прим. переводчика], который смог бы показать не бога голого разума, а Бога Святого Писания в царстве природы, который покажет нам, что все Его сокровища – это не что иное как аллегория, мифологическая картина небесных систем, так же, как все события мировой истории суть тени таинственных действий и образы открывшихся чудес ( N I 304:16-).
Kant’s Briefwechsel . Op. cit. S. 23. Или же: ZH I 447:22.
См. перевод с немецкого в: Гильманов В.Х. Герменевтика «образа» И.Г. Гамана и Просвещение. Калининград: Изд-во КГУ, 2003. С. 477 – 545.
Перевод с лат: следы, или знаки (Творца).
N II 206:25.
N II 206:4.
Сравн.: Псалом 33, 9: Вкусите, и увидите, как благ Господь!
Сравн.: 2-е Петра 1, 4: …чрез них сделались причастниками Божеского естества.
N II 206:32.
N II 206:22.
Три письма Гамана к Канту по вопросу об учебнике по физике для детей
I. Письмо первое
1759
- - Ah! miser
Quanta laboras in Charybdi
Digne puer meliore flamma!
Horat .
Покровители Ваших заслуг с сочувствием пожали бы плечами, если бы узнали, что Вы забеременели идеей физики для детей. Эта идея показалась бы слишком многим настолько детской, что они, пожалуй, посмеялись бы над Вашим незнанием своих собственных сил, а может быть, даже возмутились. Потому как я не слышал, чтобы Вы были любителем почитать что-нибудь кроме учебников, ну, например, сатиры, я не думаю, что среди детей Вы найдете подходящее общество для Вашего учения о природе.
Но я так полагаю, глубокоуважаемый г-н магистр, что Вы говорили со мной на полном серьезе, и это ввело меня в путаные размышления, которые я не в состоянии вот так сразу распутать. Я надеюсь, что все написанное в этом письме моей рукой, Вы сохраните и рассмотрите с тем же вниманием, с каким, как Вы на днях заметили в разговоре со мной, разумным людям следует относиться к играм детей. Если нет ничего столь бессмысленного, что могло бы не научить чему-то философа, то философу ничто не должно показаться столь бессмысленным, чтобы он не подверг это проверке и исследованию, прежде чем решиться это выбросить. Чувство тошноты является признаком испорченного желудка или избалованного воображения.
Вы, г-н магистр, хотите совершить чудо. Из ничего должно появиться доброе, полезное и прекрасное творение, возникнуть из-под Вашего пера. Если бы оно уже появилось или если бы знали, что оно уже существует, то Вы бы вряд ли взялись за него. «Титул, или название, книги по физике для детей уже есть, говорите Вы, самой книги пока нет».
У Вас есть веские причины полагать, что Вам удастся то, что не посчастливилось сделать многим другим. Иначе Вам не хватило бы духа выбрать путь, от которого судьба отпугнула Ваших предшественников. Вы по истине учитель в Израиле, если, несмотря на всю Вашу ученость, считаете для себя пустяшным дело стать как дети! Или Вы просто доверяете детям больше, чем Вашим взрослым слушателям, лишь с трудом поспевающим за быстротой Ваших мыслей? Потому как кроме всего для Вашего проекта необходимо превосходное знание детского мира, то самое, что невозможно получить ни в каких других мирах – ни в галантном, ни в академическом, то все происходящее представляется мне таким необыкновенно чудесным, что я из-за одной только склонности к чуду решился бы прокатиться на деревянной лошадке Вашего проекта, хотя и рискую получить синяк под глазом.
Если предположить, что я из-за интереса по собственной воле взялся бы за его написание, то уверен, что такой философ как Вы и тут бы сумел получить свою выгоду и поупражняться в морализировании там, где стоило бы воздержаться от демонстрации своих теорий. Из-за этого Вы не заметите суть моих намерений, потому как для полезного использования даже самых простых технических устройств необходимо некоторое предварительное понимание того, как их применять.
Проповедовать ученым так же легко, как обманывать честных людей; так же нет никакой опасности и никакой ответственности, когда пишешь что-нибудь для ученых, поскольку большинство из них уже так заморочено, что никакой даже самый фантастический писатель уже не сможет заморочить их еще сильнее. Однако слепые язычники уже испытывали трепетное уважение перед детьми, а уж крещеный философ должен знать, что для того, чтобы писать для детей, требуется большее, чем Фонтенелевское остроумие и любовный стиль. Ведь ими в детях легко можно поранить величие их невинности.
Устроить хвалу из уст младенцев и грудных детей! Стать сопричастником этого честолюбивого замысла во вкусе времени – дело необычное, чтобы начать его с кражи пестрых перьев, а не с отказа от всякого превосходства в возрасте и мудрости и с отрицания всяческого тщеславия. Философская книга для детей должна поэтому выглядеть столь же поверхностной, глуповатой и безвкусной, сколь Божественная книга, написанная для всех человеков. Ну-ка проверьте-ка себя, хватит ли у Вас сердца стать автором поверхностного, глуповатого и безвкусного учения о природе? Если да, то Вы годитесь быть философом для детей. Vale et sapere AUDE!
II . Письмо второе
Продолжение
Если сравнивать взрослых людей и детей, то именно детям я приписываю большую уверенность в себе, чем нам, взрослым, потому что они более несведущи в делах науки, чем мы. И авторы катехизиса, в полном соответствии с этим детским инстинктом правды, вкладывают в уста учителя самые глупые вопросы, а в уста ученика самые умные ответы. Так и нам нужно приладиться к самоуверенности детей, подобно Юпитеру, превратившемуся в жалкую, промоченную дождем, полуживую кукушку с тем, чтобы заговорить с чванной Юноной о ее долге любви, и это при том, что в своих любовных похождениях он принимал весьма ловкие обличия, приличествующие его божественности.
Итак, самый главный закон и метод обращения к детям состоит в нисхождении к их слабостям, в том, чтобы стать их слугой, если собираешься стать их наставником; в том, чтобы следовать за ними, если собираешься управлять ими, и изучить их язык и душу, если собираешься подвигнуть их к подражанию нам. Но этот практический принцип невозможно ни понять, ни тем более исполнить на деле, если, говоря языком обыденной жизни, не быть без ума от любви к детям, даже если непонятно – отчего? Если Вы чувствуете среди Ваших сокровенных склонностей слабость именно такой любви, то Aude дастся Вам без особого труда, а Sapere и того легче. Тогда Вы, высокочтимый господин Кант, сможете весьма просто за шесть дней стать творцом благочестивого творения для детей, полного пользы и красоты, не рассчитывая, однако, что кто-нибудь из них выразит Вам какое-либо признание за это, не говоря уже о том, что какой-либо царедворец или принц обнимет Вас в знак признательности.
Эти мои размышления призваны подвигнуть Вас к тому, чтобы не помышлять ни о каком ином плане учения о природе, кроме как о том, который в основе природы каждого ребенка, если он не язычник или не турок, и который, как и он, с нетерпением ожидает от Вас культуры истинного просвещения. У самого лучшего, Кого Вы могли бы поставить в центр этого просвещения, есть, как считают, человеческие недостатки и, пожалуй, даже большие, чем быть отвергнутым краеугольным камнем Моисеевой истории или рассказа. От того, что Он содержит в себе исток всех вещей, исторический план Его наук о природе всегда лучше, чем логический, будь этот последний каким угодно искусным. То есть, природа, спустя шесть дней после ее рождения – вот лучшая схема физики для ребенка, который верит в библейскую легенду о ней до тех пор, пока он не научается считать, чертить, доказывать и верить числам, фигурам и умозаключениям так же, как он раньше верил в «Отче наш».
Я удивляюсь тому, как мудрому Устроителю мира могло прийти в голову дать и нам отчет о Своей работе при выполнении великого плана творения, потому как никто из умных людей вряд ли с легкостью возьмется за дело просвещения детей и дураков о механизме Его поступков. Только любовь и ничто другое могло подвигнуть Его пойти на проявление такой слабости.
С чего мог начать великий Дух, желавший хоть как-то осветить суть Своих систем и проектов для ребенка, который ходит в школу, или для поверхностно мыслящей прислуги? И то, что Бог посчитал возможным обратиться к нам с парой слов, объясняющих происхождение всех вещей, столь же непостижимо, сколь и убедительно для доказательства того, что это – истинное Откровение и одновременно проявление Его мудрости, в то время как кажущаяся нам невозможность этого Откровения является доказательством нашего слабоумия.
Но учитель мудрости прочитает три главы о начале мира, так же широко раскрыв глаза, как один коронованный звездочет, глазевший в небо. Вполне естественно, что он столкнется с массой эксцентрических понятий и аномалий; однако ему лучше повозиться со священными баснями Моисея, прежде чем сразу начать сомневаться в его школьных фантазиях и в несистематизированной системе его духа.
Поэтому, высокочтимый господин Кант, если Вы собираетесь писать физику для детей, не стыдитесь скакать на деревянной лошадке Моисеевой истории и использовать в учении о началах природы те понятия, которые известны каждому ребенку-христианину, то есть преподать детям физику в следующем порядке:
I . О свете и огне .
II . О безвидном шаре в темном тумане и других воздушных явлениях.
III . О воде, море, реках.
IV . О суше и о том, что произрастет в земле и произрастит земля.
V. О солнце, луне и звездах.
VI . О животных .
VII . О человеке и обществе для него.
Вдобавок устами поэта! –
Neglectum genus et nepotes
Respicis AUTOR
Heu nimis longo fatiate ludo .
HORAT .
III . Письмо третье
[конец декабря 1759]
Уважаемый друг,
это обращение – не пустое слово для меня: оно подразумевает для меня того, кто соединяет в себе живые истоки долга и радости друг для друга. Надеюсь, исходя из этого, Вы будете судить о том, что написано в приложении к моему письму. К союзу, именуемому дружбой, не всегда уместно примешивать четвертинку соли. Но я польщу себе и Вам, если скажу, что обойдусь без того, чтобы не добавить в это мое послание хотя бы щепотку соли.
Ваше молчание по поводу определенных вещей, острота которых развязала бы язык даже немому, обижает меня, и оно столь же мало и трудно объяснимо для меня, как для Вас, по-видимому, мое усиливающееся волнение.
Я с радостью взялся бы за дело, о коем мы с Вами говорили. Для одного оно слишком трудно, а двое в нем лучше, чем трое. Мы, наверное, должны быть одного покроя с Вами, чтобы поладить в этом деле. Но нам для того, чтобы избежать всяких недоразумений и ревнивых чувств, нужно хорошо разобраться в наших недостатках и слабостях. На недостатках и слабостях зиждется любовь, а на любви – плодовитость любого дела. Посему Вам следует дать мне решительный отпор, равный напору, с коим я обрушиваюсь на Вас, и воспротивиться моим предрассудкам с той же силой, с коей я обрушиваюсь на Ваши. В противном случае Ваша любовь к истине и добродетели будет выглядеть в моих глазах столь же презрительной, как искусство обольщения дам.
Итак, для нашего проекта нужно единение. Оно не должно быть в идеях и посему не может быть найдено во взаимном поиске, но оно должно быть в силе и духе, коему подчинены даже идеи, подобно тому, как посредством единства зрительного нерва сливаются воедино изображения действительного мира, получаемые правым и левым глазом.
Посему я желал бы, чтобы Вы потребовали от меня вразумительных разъяснений по поводу материи двух моих предыдущих писем. Вам, однако, не было никакого дела до того, чтобы понять меня или не понять. Смотрите, однако, чтобы столь поверхностное отношение ко мне, не обернулось для Вас позором, а мне не дало повода распрощаться с добрым отношением к Вам, ибо такое обращение не является ни философским, ни искренним, ни дружеским.
Мое намерение в тех письмах к Вам было в том, чтобы представить позицию ребенка. Посему Вам следовало бы расспросить меня, насколько я в этом продвинулся, каковы мои знания для того, чтобы строить на этом фундаменте здание Вашей физики. Вы, однако, изначально предполагаете, что все, что я учил, – это детские шалости. Это против человеколюбия учителя, который принимает даже самого плохого ученика и, исходя из того, что тот знает и что не знает, старается приободрить его учиться еще больше, еще глубже и еще больше. Sapienti sat . Сейчас Вы понимаете, почему иезуиты такие хорошие учителя и замечательные государственные деятели?
[Приложение]
C ледует ли мне сгореть со стыда, если я являюсь поводом для чьего-то возмущения? И из-за чего же весь сыр-бор? Из-за моего чувства собственного достоинства. А я говорю Вам: Вам следует почувствовать то же самое, или, по меньшей мере, подражать этому чувству, или даже превзойти его; или же взять в пример мое смирение и отказаться от желания заниматься сочинительством учебников. Или же докажите мне, что Ваше тщеславное желание лучше, чем мое чувство собственного достоинства, возмущающее Вас, и мое смирение, презираемое Вами.
По моему разумению, именно чувство собственного достоинства было в Цезаре причиной того, что он не удовлетворился своими делами до тех пор, пока не осталось ничего, что бы он не сделал. Там, где другие слишком слабы для того, чтобы создавать себе трудности, он заграждает свой путь Альпами, стремясь показать свою выдержку, свое мужество, свое величие. Честь для него превыше жизни. Благоразумный человек думает иначе и поступает совершенно иначе, чем Цезари, не говоря уже о тех, кого считают мудрецами.
Если же Вы стыдитесь или немощны для этого чувства, то не беритесь за перо и бросьте идею о создании учебника, к которой Вы хотите привлечь меня. В таком случае эта идея выше Ваших возможностей и Вашего круга знаний.
Не бойтесь чувства собственного достоинства. Оно так и так будет не раз унижено при выполнении Вашего проекта. Но как Вы рассчитываете справиться с тяготами и опасностями пути без этой страсти в себе?
Это – то чувство, без коего не заладятся ни молитва, ни работа. Пустой и суетный человек не может ни того, ни другого; или же его молитва и работа – чистый обман и фиглярство. Он стыдится копать и просить милостыню; или же он становится многословным лицемером и сверхзанятым лентяем. Д' Аламбер и Дидро хотели возвысить честь своей нации, создав «Энциклопедию». У них ничего не вышло. Почему у них не получилось, и почему они застряли? Оба вопроса связаны друг с другом и имеют общее решение. Ошибки их плана могут нас с Вами научить большему, чем его хорошие стороны.
Если мы собираемся впрячься в одно ярмо, мы должны иметь общий настрой мыслей. Посему вопрос в том, захотите ли Вы возвыситься до моего чувства собственного достоинства или же я должен опуститься до Вашего тщеславия? Я уже привел Вам беглое доказательство того, что нам предстоят трудности, перед которыми тщеславие спасует, не говоря уже о том, что сможет их преодолеть.
Моя уверенность в себе – для Вас невыносима; что касается меня, то я сужу о Вашем тщеславном замысле намного мягче. Следует предпочесть аксиому гипотезе; гипотезу, однако, не следует сбрасывать со счета. Но ее нужно использовать не как закладной камень, а как строительный остов.
Наш учебник должен быть проникнут духом высокой морали. Но если мы сами его лишены, то, как мы сможем привить его нашим произведениям и нашим читателям? Мы будем похожи на слепых, которые настойчиво предлагают другим слепым, я сказал бы: навязываются им, быть их поводырями, в общем-то, без всякой надобности и не имея для этого никакого призвания.
Природа – это книга, послание, басня (в философском смысле), или назовите, как хотите. Предположим, мы знаем все буквы в этой книге так хорошо, как только возможно; мы можем читать по слогам и выговаривать все слова этой книги; мы даже знаем язык, на котором она написана. Но достаточно ли этого, чтобы понять книгу, чтобы судить о ней, определить ее особенный характер или сделать выжимку из нее? Чтобы излагать суть природы, нужно нечто большее, чем физика. Физика есть лишь букварь. Природа есть Aequ ation неизвестной величины, древнееврейский текст, написанный одними согласными, в котором рассудок должен поставить нужные точки.
Нам предстоит писать для всей нации, подобно французским Энциклопедистам; но, прежде всего, мы будем писать для одного особенного народа, предупреждающего художников и поэтов, что
Mediocribus esse poetis
Non homines, non di, non concessere columnae ;
Это – не собственная мысль Горация, а закон природы и хорошего вкуса. Но все идеи пребывают в Вашем рассудке в перевернутом виде, так же как все изображения в Ваших глазах. Собственные мысли-озарения Вы полагаете отображением истины, а истину полагаете отображенной в Ваших мыслях. С подобным перевернутым образом мыслей мы с Вами вместе не сможем продвинуться в осуществлении нашего проекта.
Вы считаете ниже собственного достоинства признать эту правду; я же так не считаю. Или, может быть, Вам кажется, что я так считаю. С W.[ eymann ] Вы можете обходиться, как Вам заблагорассудится: я же как друг вправе требовать иного обращения. Ваше молчание на его счет оказывается коварнее и презрительнее, чем его глуповатая критика на Ваш счет. Вы обращаетесь со мной подобным же образом, но я не собираюсь оставить это безнаказанным.
Опровергнуть его нападки Вы считаете делом негодным. Найти новое доказательство, от коего все возражения отпадут сами собой, – вот что в Ваших глазах сделает Вам честь. На мои возражения Вы тоже ничего не ответили и, вероятно, размышляете о новом плане Вашего учебника. План, который, по мне, принадлежит не мне: он находится в собственности каждого ребенка, и создателем его является Моисей, чье достоинство я в случае чего намерен защищать крепче, чем свое собственное.
Если Вы хотите стать учителем для детей, то Вы, должно быть, испытываете отцовские чувства к ним, и поэтому Вы, не краснея от стыда, сумеете сесть на деревянную лошадку Моисея. Скорей всего, эта лошадка кажется Вам крылатым конем. С сожалением я вижу, что философы не лучше детей и что их также нужно вести в страну фей, дабы они там набрались уму-разуму или дабы у них пробудилось внимание к реальности.
С чувством досады я объявляю Вам, что Вы не поняли моего первого письма, и, должно быть, я и вправду пишу сложнее, чем сам думаю об этом и в чем Вы хотите меня уверить. Но такова участь не только моих писем: я уверен, что и с платоновской беседой о человеческой природе Вы также особенно далеко не продвинетесь. Вы оцеживаете комара, а верблюда поглощаете.
Разве там не написано черно по белому и не доказано наверно, что никакое незнание нам не повредит, кроме того, которое мы считаем самонадеянностью. Я бы добавил к этому, что никакое незнание не станет нашим проклятием, если только в нашей самонадеянности мы ненавидим и не отвергаем истины во имя заблуждений. «Разве Тебе не сказано?», – спросят Тебя потом, – «да, мне было сказано, но я не хотел верить». Или: «мне это показалось безвкусным». Или: «мои лживые заблуждения были мне больше по душе».
Считайте мои Parrhesie кощунством Homeromastix или циничным бесстыдством. Вы же – Господь, нарекающий имена вещам по тому, как Вы хотите. Но это – не Ваш язык и не мой, и это – не Ваш разум и не мой: здесь часы для часов. Солнце знает само свой путь по небосводу, и если вдруг оно его нарушит, то только из-за того, что его полуденная тень разделит время над распрей земной.
Если Вы, ученый завоеватель, хотите быть, как Бахус, то хорошо, что Вы своим спутником выбираете силена. Я не люблю вина из-за вина: я люблю вино, потому как оно развязывает мне язык, и я в моем опьянении, сидя на осле, могу говорить Вам правду.
От того, что я высоко ценю и люблю Вас, я могу быть Вашим Зоилом. Почему нет: ведь даже Диоген понравился одному человеку, который имел схожие наклонности, как не различны были роли, исполняемые ими.
Кто, как Руссо, утверждает существование лучшего из миров и отрицает существование индивидуального, атомистического и моментального провидения, тот противоречит сам себе. Если есть в мелочах случайность, то не может мир быть благим и вечным. Если же мелочи проистекают из вечных законов, то, подобно тому, как Saecul. в самом себе состоит из бесконечных дней, во всех мельчайших деталях заключено провидение, делающее все благим.
Полон гордости и достоинства Творец и Устроитель мира. Он обходится тем, что Ему Самому нравится Его план мироустройства, и Его не заботят наши суждения о Нем. Если невежи, хлопая в ладоши и шаркая ногами, рассыпаются в славословии о благости мироустройства, Он, как Фокион, чувствует стыд в кругу Своих немногочисленных друзей, окружающих Его престол с покрытыми глазами и ногами и задается вопросом, не сказал ли Он глупость, когда сказал: Да будет свет; и все оттого, что Он видит, как толпа невеж восторгается Его творением.
Не одобрение века сего, видимого нам, а признание века грядущего, для нас незримого, – вот, что должно воодушевлять нас. Мы должны не только устыдить наших предшественников, но и стать образцом для потомков.
Ведь оттого, что наша книга должна быть написана для всех классов, давайте-ка стремиться стать такими авторами, которых наши правнуки не захотят выбросить прочь как негодных писак.
Тщеславное существо творит оттого, что хочет понравиться; Господь Бог, полный гордости и достоинства, не думает об этом. Если это хорошо, что Он сотворил, это может выглядеть, как захочет. Более того: чем меньше это нравится, тем лучше. Творение – это плод не тщеславия, а смирения и нисхождения. Шесть слов дались великому Гению с таким трудом, что ему понадобились для них шесть дней, а седьмой, чтобы почить от дел Своих.
Ex noto fictum carmen sequar; vt sibi quinis
Speret idem; sudet multum, frustraque laboret
Ausus idem .
Ex noto fictum carmen sequar ; Если Ты хочешь написать еще один Гейдельбергский Катехизис, то не связывайся с философом Господа нашего Христа, потому что он не знает Сего Человека. И если Ты хочешь доказать своим студентам, что мир хорош, то не кажи им на целое, ибо никто его не объемлет взглядом, и на Бога, ибо Его узреть сможет лишь слепец с неподвижным взглядом, и лишь честолюбец может думать, что сможет познать Его образ мыслей и характер Его морали. Честный софист признается: чем дольше я думаю об этом, тем меньше умнею от того, о чем думаю.
Заключить свое доказательство я хотел бы дилеммой с тем, чтобы приободрить Вас к большему прямодушию и открытости по отношению ко мне. Отчего Вы ко мне столь робки и сдержанны? И отчего я столь дерзок в обращении с Вами? Может, оттого, что я более дружелюбен к Вам, чем Вы ко мне? Или, может, оттого, что я глубже проник в суть нашего дела, чем Вы? Или, может, Вы боитесь предать самого себя и разоблачить передо мной нечистоту Ваших намерений или нехватку Ваших сил? Вспомните о ручье, показывающем свое илистое дно каждому, кто в него смотрится. Я верую, и поэтому я говорю. Убедить Вы меня ни в чем не сможете, потому как я не Ваш студент, а обвинитель и оппонент. Уверовать Вы тоже не собираетесь. Ну а если Вы способны объяснить ход моих мыслей, то будьте готовы к тому, что Ваши объяснения окажутся глупее и причудливее, чем мои мысли. Я готов быть терпелив с Вами до тех пор, пока у меня есть надежда, что я смогу приобрести Вас, и я готов быть немощным, ибо Вы немощны. Ну а если Вы хотите меня понять, то Вам следует испросить меня, а не себя.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В заключение отметим еще раз, что в приведенных выше письмах Гамана к Канту общий знаменатель его педагогических идей сводим к тому, что можно назвать «педагогикой Бога», представленной в трех основных «текстах Бога» – Природа, История, Священное Писание. Но главным условием плодотворного усвоения этой «педагогики» является, по Гаману, главное христианское состояние – любовь, прежде всего – любовь ко Христу. Этот экзистенциальный христоцентризм, в котором чувство важнее разума, радикально отличает педагогику Гамана от педагогики Канта.
Однако Гаман и Кант – пожалуй, самые значимые явления духовной истории Кенигсберга – при всех принципиальных отличиях друг от друга (автономный антропоцентризм – богоцентризм), объединены общим знаменателем, а именно – живым стремлением к истине. Оба – уроженцы Кенигсберга и выпускники Альбертины, оба оказали судьбоносное, но диаметрально противоположное влияние на всю последующую культуру Германии. Гаман – «маг с Севера», как окрестили Гамана его современники и потомки, и Кант – «маленький маг», как называли невысокого роста Канта кенигсбергцы, несмотря на принципиальное различие, имеют нечто общее, что по праву можно назвать вершиной героического порыва всего Просвещения, а именно: порыва к новому, «честному» «проекту мира». Это нечто можно определить следующим образом: Канта и Гамана объединяет особое понимание того, что Кант в предисловии к «Критике чистого разума» назвал «коперниканским поворотом» во всей мировой истории, несмотря на то, что это понимание у них совершенно различно и что каждый из них предлагает принципиально разные рецепты для радикального просвещения. У Канта это понимание основывается на субъектоцентрической основательности автономного принципа реальности в осознании почти непреодолимого разрыва между субъектом и объектным миром, ставшим для субъекта «вещью в себе», однако в просветительской надежде на этого субъекта, который, согласно Канту, обладает «способностью возвышенных желаний», то есть волей к новой, автономной, но при этом моральной онтологии. У Гамана это понимание основывается на исторической герменевтике с ее христоцентрическим принципом реальности. Гаман, вся система которого есть попытка концептуализации его опыта «встречи с Богом», убежден в неспособности автономной способности разума и исходит из необходимости диалектики «апофеоза» и «антропоморфоза» в онтологическом взаимоотношении между Богом и человеком, заложенной в языковой компетенции человека …
Пер. с лат.:
О злополучный мой,
В какой мятешься ты Харибде,
Юноша, лучшей любви достойный!
Из Оды 27 «К пирующим» книги первой од Горация в переводе Г. Церетели. См.: Вергилий. Гораций. М.: издательство АСТ, 2005. С. 462 – 463.
Срав.: Иисус же говорит им: да! разве вы никогда не читали: «из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу»? (Мтф. 21, 16 – 17).
Пер. с лат.:
Осмелься будь мудрым и начинай!
Из «Послания к Лоллию» Горация в переводе Н. Гинцбурга. См.: Вергилий. Гораций. М., 2005. С. 711.
Аллюзия на миф, в котором Зевс, стремясь получить любовь своей законной супруги Геры, превращается в кукушку. Стремясь подчеркнуть смирение Зевса в этой ситуации, Гаман указывает на контраст этого его обличия к другим превращениям Зевса перед своими возлюбленными, перед которыми он являлся, например, в облике прекрасного быка, орла, лебедя или золотого дождя.
Пер. с лат.: Осмелься!
Пер. с лат.: Быть мудрым!
См.: Камень, который отвергли строители, соделался главою угла (Псалом 118, 22). См. также: Мтф. 21, 42.
Это – первые три главы книги Бытия (Бытие 1 – 3), в которых повествуется о семи днях сотворения мира.
Гаман имеет в виду короля Леона и Кастилии Альфонса X (1221 – 1284), который вошел в историю под именами Альфонс Мудрый и Альфонс-Астролог.
См.: И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. (Бытие 1, 3).
См.: Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. (Бытие 1, 2).
См.: И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо. И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, дерево плодовитое… (Бытие 1, 9 – 11).
См.: И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды… (Бытие 1, 16 – 17).
См.: И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. (Бытие 1, 24 – 25).
См.: И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. (Бытие 1, 27).
Пер. с лат.:
Ты ль воззришь на нас, твой народ забытый,
Марс-прародитель?
Ты устал от игр бесконечно долгих.
Гораций.
Из Оды «К Августу-Меркурию» книги первой од Горация в переводе Н. Гинцбурга. См.: Вергилий. Гораций. М.: издательство АСТ, 2005. С. 428.
Кант не ответил на два предыдущих письма Гамана.
Пер. с лат.: Разумному достаточно. Плавт «Персы» 4, 7, 19.
Сравн.: И когда молишься, не будь, как лицемеры…[…] А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думаю, что в многословии своем будут услышаны. (Мтф. 6, 5 – 7)
По всей видимости, это – аллюзия на комедию Иоганна Элиаса Шлегеля «Трудолюбивый бездельник».
Сравн.: Он же сказал в ответ: всякое растение, которое не Отец Мой Небесный насадил, искоренится; оставьте их: они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму. (Мтф. 15, 13 – 14)
Перев. с лат.: уравнение.
Гаман имеет в виду детей.
Перев. с лат.:…а поэту посредственных строчек
Ввек не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки! (Пер. М. Гаспарова)
Отрывок из «Науки поэзии», 372 - 373 Горация. См.:Вергилий. Гораций. М.: Изд-во «АСТ», 2005. С. 776.
Это – магистр философии Даниэль Вейман, ставший по окончании университета школьным директором в Кенигсберге. Кант был приглашен выступить оппонентом при защите его диссертации, однако при ее диспутации не высказал никаких замечаний. Об этом Гаман упоминает в своем письме к И.Г. Линднеру от 12 октября 1759 года: «Здесь у нас de mundo non optimo [пер. с лат.: с самого начала не лучшим образом] состоялась диспутация Веймана… Я лишь бегло заглянул в его диссертацию и у меня тут же пропало всякое желание читать ее; я заглянул в аудиторию, где проходила диспутация, и у меня пропало всякое желание слушать… Господин магистр Кант был приглашен оппонировать, но он отмолчался, и за это получил возможность издать свое сочинение, приглашающее к его лекционному курсу об оптимизме… Он и мне прислал один экземпляр.
Первое письмо Гамана Канту от 27 июля 1757 г.
Гаман имеет в виду «Диалоги» Платона, немецкий перевод которых был издан в 1755 г. под названием «Поучительные беседы Платона о человеческой природе». См .: Platos Lehrreiche Gespräche von der menschlichen Natur. Übersetzt. Glogau und Leipzig, 1755.
Сравн.: Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие! (Мтф 23, 24).
Аллюзия Гамана на известное суждение Сократа, принесшее ему славу мудрейшего из греков: Я знаю, что я ничего не знаю.
Перев. с древнегреч.: И начал учить… Это – слово из древнегреческого списка Евангелия от Марка. Сравн.: И начал учить их, что Сыну Человеческому должно много пострадать (Мрк 8, 31).
Перев. с древнегреч.: «бич Гомера». Это – прозвище греческого киника Зоила из Амфиполя 4 в. до Р.Х., присвоенное ему за его гиперкритические суждения о Гомере.
Сравн.: Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; (Бытие 2, 19 – 20).
Сравн.: И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет; но в те дни, когда возгласит седьмой ангел, когда он вострубит, совершится тайна Божия, как Он благовествовал рабам Своим пророкам. (Откр. 10, 5 – 7)
Парафраза известного изречения греческого лирика из Митилены на о. Лесбосе Алкея (ок. 600 г. до н.э.): Истина в вине.
Аллюзия на въезд Христа в Иерусалим верхом на осле.
См. прим. 113.
Аллюзия на эпизод из жизни Диогена Синопского, понравившегося Александру Македонскому. См.: Цицерон, Тускуланские беседы 5, 92.
Гаман упоминает Жан-Жака Руссо в связи с его письмом к Вольтеру от 18 августа 1756 г. Это письмо было его ответом на стихотворение Вольтера, посвященное землетрясению в Лиссабоне в 1755 г., под впечатлением от которого Вольтер отверг теорию Лейбница о лучшем из миров. Письмо было опубликовано в Германии в 1758 г. без ведома Руссо.
Перев. с лат.: вечность.
Фокион – афинский государственный деятель, противник Демосфена в его политике против Македонии. После поражения афинян в битвах при Херонеей ( 338 г. до н.э.) и Аморгосом ( 322 г. до н.э.) вел переговоры с Македонией и возглавлял тимократическое правление в Афинах в период македонского владычества. Жизнеописание Фокиона есть у Плутарха.
Сравн.: И всякое создание, находящееся на небе и на земле, и под землею, и на море, и все, что в них, слышал я, говорил: Сидящему на престоле и Агнцу благословение и честь, и слава и держава во веки веков. И четыре животных говорили: аминь. И двадцать четыре старца пали и поклонились Живущему во веки веков. (Откр. 5, 13 – 14)
См.: И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. (Бытие 1, 3 – 4)
См.: Мудроть же мы проповедуем между совершенными, но мудрость не века сего и не властей века сего преходящих, но проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей, которой никто из властей века сего не познал. (1 Кор. 2, 6 – 8)
Сравн.: И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо. (Бытие 1, 10 -11)
См.: И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех Своих, которые делал. (Бытие 2, 2 – 3)
Перев. с лат.:
Я б из обычнейших слов сложил небывалую песню,
Так, чтоб казалась легка, но чтоб всякий потел да пыхтел бы,
Взявшись такую сложить. (Гораций. Наука поэзии, 240 – 242).
См.: Гораций. Указ. соч. С. 773.
Перев. с лат.: Я б из обычнейших слов сложил небывалую песню. См. прим. 29.
Катехизис, изданный в Гейдельберге, был распространен в церковной и школьной среде протестантских земель Германии. См : Catechismus oder Christlicher Vnderricht wie der in Kirchen vnd Schulen der Churfürstlichen Pfalz getrieben wirdt, Heydelberg 1563.
Аллюзия на католическую церковь и ее первого настоятеля апостола Петра, трижды отрекшегося от Христа. Сравн.: Немного спустя подошли стоявшие там и сказали Петру: точно и ты из них, ибо и речь твоя обличает тебя. Тогда он начал клясться и божиться, что не знает Сего Человека. (Мтф. 26. 72 – 73)
Это – Симонид из Киоса. См. Цицерон. De natura deorum. I, 22, 60.
Сравн.: Я веровал, и поэтому я говорил… (Псалом 116, 10)
См.: Ибо будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести: для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона – как чуждый закона, – не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, – чтобы приобрести чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. (1 Кор. 9, 19 – 22).
См. об этом: Гильманов В. Герменевтика «образа» И. Г. Гамана и Просвещение. Калининград: Изд-во КГУ, 2003. С. 124 – 131.
Апофеоз: от греч. apotheosis – обожествление.
См. об этом: Гильманов В. «Крестовые походы» И. Г. Гамана против Просвещения // Вестник МГУ. Сер.: Философия. 2005. №3. С. 14 – 26.