Александр Сенкевич. Чувство бытия: книга стихов. — М., Duck Design, 2002

           Есть среди нынешних литературных наград премия «Дебют» — для молодых авторов. А в прежние, теперь уже давние, времена подобной премией было представление молодого дебютанта известным в те годы поэтом. Правда, по иронии судьбы иные из прежних знаменитостей канули в Лету забвения, а иные из тогдашних дебютантов сегодня, что называется, на слуху у знатоков поэзии. Вот уж поистине — «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…»
           Для Александра Сенкевича его дебют на страницах «Комсомольской правды» в 1967 году был подлинной наградой: ведь напутствовал молодого поэта настоящий мэтр — наследник традиций Серебряного века Арсений Тарковский: «К числу молодых мыслящих поэтов, хоть не вполне еще владеющих техникой письма, хочется отнести Александра Сенкевича, — писал он в своем напутствии. — Способность совершенствовать свое умение — условие подлинного дарования. Прочтите стихи А. Сенкевича — и в отсутствии дарования его не заподозрите. Он молод еще, и как человек, и как поэт, и требовать от него совершенного мастерства мы не вправе. Его поэзия — еще обещание, а не свершение. Но этому обещанию можно довериться, не рискуя обмануться».
           О том, что Александр Сенкевич неуклонно двигался к совершенствованию своего мастер-ства, свидетельствует и вышедшая в 1994 году книга «Случайная игра», и особенно, новая книга «Чувство бытия», увидевшая свет в 2002 году.
           Техника письма, о которой упоминал Тарковский, отличается в ней высоким мастерством, свободой лирического дыхания, непринужденным использованием разнообразных стихотворных форм — от возвышенного одического стиля до рифмованной миниатюры, от легко льющегося хорея до замысловатого пространного верлибра.
           Арсений Тарковский был прав, призывая довериться «обещанию» молодого тогда (в 1976 году) автора.
           Как же в сегодняшнем творчестве Александра Сенкевича воплотились надежды напутствовавшего его патриарха русской поэзии?
           На одной из начальных страниц этой книги помещено стихотворение о восточных пирах и тостах, произносимых тамадой — блюстителем традиций и канонов: «и тамада, напрягшись шеей бычьей, от посягательств сохранит канон». То есть, как велит обычай, пожелает пирующим здоровья, долголетия, удачи… и чего там еще? А автор восклицает: «Но для чего? Чтоб слово стало ложью? // И из живого превратилось в тлен? // А род людской, влачась по бездорожью, // был проклят вновь еще на сто колен?» Поэт возмущен, поэт протестует. А завершает книгу стихотворение, в котором говорится:
                      Пить и пить эту жизнь, словно брагу,
                      и не знать ничего про итог…
           И далее:
                      Нищебродить с гулящим народом,
                      выдавать за пророчества треп,
                      снисходительно и мимоходом
                      привечая других недотеп.
           А это что? Согласие, примирение? Неужели поэт махнул рукой на прежние громкие призывы к истине и откровенности?
           Нет, дело тут посложнее. И весь состав книги Александра Сенкевича «Чувство бытия», словно чаши весов, колеблясь между приятием и неприятием мира, очерченного гранями земного бытия, не приводит к будто бы однозначным утверждениям, изложенным в двух приведенных выше стихах.
           Поэзия Александра Сенкевича по сути своей философична. Но это — не сухая схоластика отвлеченных трактатов. Это — философия, воплощенная в явлениях природы, в общении людей, в пылу любовных чувств, во многих ипостасях, отражающих проявление каких-то коренных основ бытия, чаще всего трудноуловимых и далеко не всегда постигаемых многими.
           Такая философичность, отчетливо проявившаяся в рецензируемой книге,— убедительное подтверждение прозорливости Арсения Тарковского, отнесшего дебютировавшего тогда Александра Сенкевича «к числу мыслящих поэтов».
           Мировосприятие Александра Сенкевича, на мой взгляд, близко натурфилософской лирике Николая Заболоцкого или историко-философским этюдам Давида Самойлова (речь идет не о подражании или ученичестве, а именно о внутреннем сходстве) и, вероятно, вполне соответ-ствует заглавию, данному автором первому разделу своей книги: «Эффект незавершенности».
Создает ли поэт словесный пейзаж осеннего леса, приглядывается ли к игре красок, думает ли о том, «когда и кем замкнется жизни круг», он ни на миг не ощущает себя в статике, законченности, закругленности. Совершенство, по мысли Сенкевича, — удел Божественного. Земному человеку дано лишь стремиться к нему (или не стремиться — это каждый выбирает сам), но пребывает он в кругу незавершенных дел, не достигнутых целей, недосказанных мыслей. Такова его участь, и постепенно, от стихотворения к стихотворению, поэт проходит те или иные стадии земного и духовного пути человека.
           В образном преломлении исходящих от природы импульсов в поэтике Александра Сенкевича причудливо сочетается понимание неких извечных состояний природы с мимолетными впечатлениями — своеобразная смесь реалистичности и импрессионизма. Вот стихи об осени (осень вообще многократно присутствует в первом разделе книги): начало — первая строчка — как бы констатирует наступление нового сезона: «В природе свершилась измена». Но уже следующая — неожиданна: «ты видишь — деревья кровавы». Это мгновенное видение: красны ли они от увядшей листвы или луч заката на какую-то минуту представил их в таком свете? А дальше следует ряд хорошо подмеченных и точных сопоставлений, как бы соединяющих первое ощущение с наступающей постоянностью: «Идет от него (от моря) бередящий, йодистый дух лазарета», « не камни, а рыбы на рынке»…
           Таких примеров можно было бы привести немало: слитность мгновенного и устойчивого как бы впечатана в духовное зрение поэта.
           Это сочетание мгновенного и устойчивого пронизывает и второй раздел книги, озаглавленный «Жажда лицедейства». В нем устойчивое — это личность самого автора в образе лицедея, а мимотекущее — маски, которые он надевает, на какое-то время перевоплощаясь. Маска определяет возможность успеха в лицемерном обществе. И потому, гордо заявив: «Не сотворю кумира и дух спасу от казни», автор честно сознается, что одержим той самой жаждой лицедейства, «когда себя корежим», отдав свою подлинную сущность «духовному подполью». Это духовное подполье дает о себе знать то в гневном обличении поэтом «обнаглевшей оравы болотистых и ржавых рож», то в сетованиях на то, что «душевное горенье» может преобразиться в «случайную и темную игру».
           Где же отдушина в этом мире, куда уходит жаждущий лицедейства? Конечно же, в искусство: к зарисовкам Парижа, к Якулову, к Матиссу, к попыткам воссоздать судьбы и перепутья других людей. Так возникают стихи-портреты — от иронического верлибра про учителя языка хинди Евпатория Тихоновича до стихов, рисующих личности куда более известные — Зинаиду Гиппиус и Николая Греча. А вот «Песенка о Н.И. Грече», написанная лихо и мастеровито, на мой взгляд, упрощает образ ее героя. Дело в том, что нас со школьных лет приобщили к сдвоенному отрицательному понятию «Булгарин и Греч», как к примеру, к положительно сдвоенному «Чернышевский и Добролюбов» и т.п. Тот, кто читал хотя бы созданные на склоне лет «Записки о моей жизни» Николая Греча, знает, что эта заметная в свое время фигура литературного мира была многогранней расхожего представления о ней. Что ни говори, Греч отнюдь не Булгарин, и его, скажем, труды в области филологии достойны большего уважения, чем базарная проза Булгакова. Но это, как писали в пьесах времен Греча, «в сторону». Само же стихотворение, по-вторяю, превосходно! Завершается этот раздел полным отходом от лицедейства — в горестной картине времени и страны, где приходится жить поэту: цитируя Есенина и Пастернака, автор вздыхает и о своей участи: «Здесь мое, твое жилище вплоть до Страшного Суда!»
           Заключающий книгу Александра Сенкевича раздел «Терновое ложе» состоит в значительной степени из стихов о любви, очень разных по накалу страстей, по лирическому дыханию, по антуражу. В этом потоке эмоций тем не менее господствует не плотское, а духовное начало или настойчивые поиски такового. Перепады ли чувств лирического субъекта стихов или продуманная композиция раздела тут причиной, но на страницах «Тернового ложа» перемежаются почти в шахматном порядке стихи, сказанные возвышенной, полной любви или ненависти речью, со стихами, изложенными слогом легким и вольным, повествующими о прогулках, поезд-ках, необязательных встречах. Анализировать чувства, впрочем, — дело бессмысленное.
           В книге есть ряд маленьких стихотворений, или, как их иногда называют, краткостиший. Одни — одномерны, другие — объемны, с глубинным подтекстом. Сопоставлю два таких краткостишья:
                      Москва. Июль. Мертвым-мертво.
                      Весь город к вечеру загажен.
                      И сплевывает день в метро
                      шатающихся граждан.
           Это одно. А вот другое — «Поэтапная реабилитация»:
                      Выпускали…
                      Выпускали стрекоз…
                      Выпускали стрекоз на мороз…
           Думается, разница между степенью проникновения автора в характер явлений в особом разъяснении не нуждается. Второе — явно весомей.
Однако отдельные изъяны — выступы или вмятины на теле вполне совершенного изваяния, в основе которого — духовная, или, если угодно, божественная сущность: душа, мечущаяся в поисках истины и красоты. Душа, на мой взгляд, по складу своему европейско-христианская, с ее понятиями о добре и зле, о грехе и раскаянии. Хотя автор, как свидетельствуют его стихи, соприкасается с культурой Востока. И все-таки живет он здесь в России, и здесь — главные источники его духовных устремлений. Его душа больше всего жаждет не лицедейства, а солнечного света, полнокровного и гармоничного земного бытия, и ее отнюдь не привлекает неизвестность нирваны. Недаром в одном из краткостиший поэт заявляет:
                      Не приведи, Господь,
                      чтоб уцелела плоть,
                      а светлая душа,
                      как темный снег, сошла.
           Книга Александра Сенкевича «Чувство бытия» — пропетый с высокой художественной силой гимн одухотворенному существованию. В одном из приводимых на обложке книги отзывов о творчестве Александра Сенкевича говорится, что автору предстоит или пришлось одолевать искушение «сатанинского духа поэтического авангардизма» и «интеллигентского ерничества». Не знаю, как в других произведениях Сенкевича, но в книге «Чувство бытия» я не увидел ни этих искушений, ни попыток их преодоления. По-моему, творчество поэта восходит к той линии русской литературы, которая представлена поэзией Баратынского, Тютчева, Блока, Заболоцкого (позднего!). Ничего сатанинского или ернического в ней нет. Есть напряженный духовный поиск, есть чувство единения с природой и ее живительными соками, есть, наконец, самое главное — сложившаяся неповторимая творческая личность, пришедшая к этапу зрелости.

Московский Парнас. Независимый альманах.
М., 2003. №1.