Рынок как система товарно-денеж­ных отношений в сфере производ­ства, распределения и обмена — не только экономическая, но и соци­альная категория. Связь рынка и об­щества — одна из ключевых проблем современного развития. Как институ­ты рынка влияют на общество? Вли­яет ли общество на характер рыноч­ных отношений? Должен ли рынок определять развитие общества, или обществу надлежит направлять функ­ционирование рынка?

Значение такой постановки вопро­са представляется достаточно очевид­ным. Но не для всех очевиден ответ на него. В обществе сталкиваются раз­ные интересы, следовательно — по-разному оценивается и то, что в нем и с ним происходит. На этот счет выска­зываются разные мнения. В данном случае представляют особый интерес два сложившихся в науке подхода: их можно обозначить как экономист-ский и социетальный.

С точки зрения экономистско-го подхода, рыночные отношения представляют собой универсальный принцип   самоорганизации обще­ства. Иначе говоря, речь идет о ре­дукционистской трактовке общества как Большого Рынка. В рамках этой концепции возникло представление об индивиде как Экономическом Че­ловеке, которому свойственно всегда и во всем руководствоваться сообра­жениями утилитарной рациональ­ности — калькуляцией выгод и затрат, стремлением к максимизации первых и минимизации вторых.

Эту концепцию, и ныне любезную политикам-консерваторам, развивал в своих трудах Фридрих фон Хайек — крупнейший в ХХ веке представи­тель экономического либерализма (неолиберализма). Общее благо он трактовал как сумму индивидуаль­ных предпочтений частных лиц. Нет общества как такового, считал он, есть только индивиды, отношения которых строятся на основе индиви­дуалистической рыночной морали, выработанной человечеством в про­цессе «естественного отбора». Тогда как проявления коллективности — это всего лишь дань стадным инстин­ктам, унаследованным от далекого прошлого.

Доктринерское представление о саморегулирующемся рынке и совершенной конкуренции, способных будто бы обеспечивать оптимальное размещение ресурсов и максималь­ную эффективность их использова­ния, опровергается всей практикой рыночного капитализма. Модель рав­новесного рынка, где все совершается как по законам небесной механики, хорошо «работает» лишь в теории. Реальный рынок представляет собой неравновесную и, следовательно, не­устойчивую систему.

Социетальный подход основан на представлении о реальности обще­ства как системного целого, где эко­номические отношения «встроены» в социальные (а не наоборот). В русле этого подхода сложились воззрения Карла Маркса; развитие общества он связывал с изменением способов производства, производственных от­ношений и классовой борьбой. В от­личие от него, другой выдающийся социолог и экономист, Макс Вебер, объяснял особенности хозяйствен­ной деятельности и экономического развития влиянием институтов влас­ти, правовых норм, этических пред­ставлений и религиозного сознания, исторически сложившимися тради­ционными способами организации общественных отношений.

Из признания реальности общества следует самостоятельное значение це­лей, обусловленных ценностными ус­тановками, более глубокими, чем спо­собен проявить рыночный механизм. В обществах с рыночной экономикой сталкиваются две тенденции: одна — обусловленная частными интереса­ми, которые реализуются в основном посредством рыночных механизмов; другая представлена публичной сфе­рой, регулятивными практиками, дик­туемыми общими интересами.

Коллективный выбор не сводится к сумме частных предпочтений, он предполагает то или иное их ограни­чение (согласно известной «теоре­ме Эрроу»1). Публичным институтам приходится вмешиваться в решение проблем, с которыми частный биз­нес не справляется, а то и вообще ими не интересуется. В этом проявляется тот «невольный коллективизм», кото­рый пробивается сквозь индивидуа­листический строй рыночных отно­шений в силу действия объективных причин.

Противоречия в обществе по этой линии неизбежны. Рынок ориенти­рован на достижение краткосрочных, в лучшем случае — среднесрочных целей (текущий спрос, прибыль), на эффективность, измеряемую рента­бельностью. И в этом его незамени­мая роль. Но он слеп в отношении долгосрочных целей общества — та­ких, как общественная безопасность, социальная стабильность, здоровье нации, сохранение окружающей сре­ды, сбережение природных ресурсов. Социальные и экологические издер­жки хозяйственной деятельности часто воспринимаются как «побоч­ные эффекты», которыми можно и пренебречь, то есть перенести их на общество, если этому не препятствует закон.

2

Формирование рынка — длитель­ный исторический процесс. По мере развития товарно-денежных отноше­ний усиливалось их влияние на обще­ство. Адам Смит — отец классической политэкономии, говоря о «невидимой руке» свободной игры рыночных сил, исходил из того, что участники рын­

ка, действуя в собственных интересах, больше способствуют общему благу, чем если бы они руководствовались альтруистической заботой о других. Присущий человеку эгоизм, считал он, будет побуждать скорее к благо­разумию и бережливости, чем к рас­точительности. Забота о собственной репутации удержит от недобросовест­ности и обмана, поэтому на мотивы личного интереса можно положить­ся, не опасаясь ущерба для общества2. Для А. Смита это было чем-то само со­бой разумеющимся, поскольку в его вре­мя еще сильны были унаследованные от прошлого моральные ограничения, коре­нившиеся в религии, протестантской эти­ке, в сословных, це­ховых и иных тради­ционных институтах.

Сегодня рынок уже не тот, каким он был во времена А. Сми­та. Это мировой ры­нок, где доминируют крупные промыш­ленные, торговые, банковские, медий­ные корпорации. Это сложные иерархиче­ские структуры, носи­тели экономической власти, а тем самым и политического влияния. Это возможность навязы­вать обществу приоритеты развития, технического прогресса, потреби­тельские стандарты, образ жизни. Те ограничители, которые сопровожда­ли в прошлом становление современ­ного рынка, по большей части уже не действуют или все больше подверга­ются эрозии.

Рынок способствует распростра­нению потребительской психологии, ориентированной на присвоение, обладание материальными и иными благами. Вездесущая навязчивая рек­лама и всемогущая мода побуждают людей к погоне за призраком «сча­стья» в облике все новых потребитель­ских благ, предлагаемых рынком. Невозможность получить «все и сейчас» порождает у многих комплекс непол­ноценности («я — неудачник»), неуве­ренность в себе, стрессовые состо­яния, требующие разрядки. Отсюда проистекают известные последствия: склонность к алкоголизму, употреб­лению наркотиков, психические рас­стройства. Здесь для рынка с прису­щей ему тенденцией эксплуатировать человеческие слабости и пороки от­крывается широкий простор.

На фоне экономического подъема и технического прогресса растет со­циальное и имущественное неравен­ство. Крайнее неравенство разлагает общество. Все больше преступности, насилия, коррупции, ослабляются се­мейные и другие социальные связи, снижается уровень доверия людей друг к другу, к государству и другим общественным институтам. Культ частного ведет к сужению и утрате публичного пространства. Финансо­вые аферы и коррупционные сканда­лы становятся обычным явлением.

Американский социолог Д. Белл объяснял это расхождением «оси эко­номического развития» и «оси разви­тия культуры»3. Во второй половине ХХ века в западной культуре востор­жествовали разрушительные тенден­ции, поскольку вместо ценностей, провозглашенных протестантской этикой аскетизма, усердия, трудолю­бия, на первый план вышли ценности, поощряющие гедонизм, поиски на­слаждений, а вместе с этим — утрата нравственных ориентиров и само­контроля людей над своим социаль­ным поведением. Насколько далеко может заходить негативное воздей­ствие стихийных рыночных сил на общество, видно на примере оружей­ного лобби в США. Связанные с ним американские законодатели настаи­вают на сохранении и даже еще боль­шей либерализации продажи стрел­кового оружия населению, несмотря на ужасные трагедии со стрельбой, в результате которых в этой стране гибнет до 30 тысяч человек ежегодно.

3

Оглядываясь на прошлое, мы видим две тенденции: непрерывное расши­рение рынков и одновременно про­тиводействие их распространению в определенных направлениях. Это противодействие осуществлялось в разных формах — от протекцио­нистских мер по защите внутреннего рынка до законов о защите труда, со­циального страхования, природоох­ранных мер; от создания профсоюзов и разного рода кооперативов до по­явления социалистических рабочих партий, а потом и коммунистическо­го движения. Там, где переход от тра­диционного аграрного общества к индустриальному был более растянут во времени, общество успело создать более или менее устойчивые институ­ты, способные противостоять рыноч­ной стихии.

Первая мировая война, революция 1917 года в России, мировой эконо­мический кризис 1930-х годов поко­лебали основы сложившегося к нача­лу ХХ века мироустройства. В странах более позднего промышленного раз­вития крутая ломка традиционных от­ношений породила особенно острые социальные катаклизмы. Ощущение незащищенности, массовая безрабо­тица, отчаяние разорявшихся мелких хозяев, общая нестабильность подтал­кивали людей к поддержке «порядка» любой ценой, даже если это означало фашистскую диктатуру.

Трагические события первой поло­вины ХХ века обострили восприятие проблемы «общество и рынок». В 1944 году, на исходе Второй мировой вой­ны, вышли в свет две ставшие знаме­нитыми книги, посвященные этой теме: «Дорога к рабству» Фридриха фон Хайека и «Великая трансформа­ция» Карла Поланьи4. Авторы этих со­чинений, оба — выдающиеся ученые и мыслители, будучи озабочены судь­бами свободы человека перед лицом вызовов тоталитаризма, пришли, тем не менее, к диаметрально противопо­ложным выводам.

Страстная аргументация Хайека была направлена на то, чтобы убедить читателей: любые попытки созна­тельного руководства экономической деятельностью, какими бы идейны­ми или нравственными принципами они ни мотивировались, — это дорога к рабству. Только свободный, саморе­гулирующийся рынок, избавленный от всякого внешнего вмешательства, гарантирует свободу личности. По­этому в собственных интересах чело­века — подчиниться безличным, ка­жущимся иррациональными силам, которые воплощает рынок, так как альтернатива этому — подчинение неконтролируемой деспотической власти. Либо стихийный рынок, либо тоталитарное государство — другой возможности он не видел.

Совсем иной была позиция По-ланьи, выступившего с радикальной критикой либерального рыночного детерминизма. Беда в том, утверждал он, что превращение в товар таких ключевых факторов производства, как труд, земля и деньги, то есть того, что по своей сути не может быть то­варом в собственном смысле слова («мнимые товары»), приводит к под­чинению общества рыночной систе­ме, к его превращению в придаток рынка. Возникает рыночное обще­ство, где правят законы рынка. Такое общество несет в себе семена само­разложения, разрушения самой суб­станции человеческого общества.

Поэтому реальная свобода лично­сти, считал Поланьи, предполагает освобождение как от жесткого под­чинения государству, так и от под­чинения рыночной стихии. Путь к этому лежит через выведение труда, земли (то есть природных ресурсов), денежной системы за пределы сферы действия рынка, через утверждение тем самым примата общества над рыночной системой. Признаки наме­тившегося перехода к регулируемому рынку он усматривал в практике за­конодательного регулирования тру­довых отношений, земельного права, природопользования, финансовой системы, хотя не считал, что это из­бавляет общество от стоящих перед ним угроз.

4

Как защитить капитализм от него самого? В поисках ответа на этот вопрос английский экономист Джон Мейнард Кейнс пришел к выводу: не­обходимо отказаться от теорий само­регулирующегося рынка, рыночного равновесия и совершенной конку­ренции в пользу теории регулируе­мого капитализма. Хотя, в отличие от Поланьи, предложения Кейнса не были столь радикальными, они не сразу нашли понимание, встретив сопротивление в либеральном лаге­ре. Но после окончания Второй ми­ровой войны его взгляды получили широкую поддержку и были взяты на вооружение различными политиче­скими силами демократической на­правленности.

Общепризнанной практикой стала политика увеличения государствен­ных расходов, в особенности на со­циальные программы, установление минимума заработной платы, инди­кативное ограничение цен, повыше­ние ставок подоходного налога в це­лях умеренного перераспределения доходов и сокращения крайностей богатства и бедности, то есть все то, что получило название «государства благосостояния» (welfare state).

Использование кейнсианского регулирования привело к становле­нию «смешанной экономики» — как комбинации рыночных механизмов и государственного регулирования. Такая экономика сочетает частное предпринимательство и рыночную конкуренцию, более эффективные в том, что касается производства то­варов и услуг для индивидуальных потребностей, с государственным вмешательством, которое в прин­ципе более эффективно там, где речь идет о коллективных потреб­ностях. Речь идет о национальной безопасности, правовом порядке, жизнеспособной инфраструктуре, социальном обеспечении, образо­вании, здравоохранении, содейст­вии развитию науки и техническо­му прогрессу.

Эффективность (или неэффектив­ность) государственного управления точно так же поддается оценке, как и эффективность (или неэффектив­ность) рынка5. Это дает возможность выстраивать оптимальную комбина­цию того и другого, в зависимости от конкретных условий. В послевоен­ный период политика в духе «кейн-сианского консенсуса» принесла странам Запада по меньшей мере три десятилетия экономического подъ­ема, повышения жизненного уровня населения и смягчения кризисных явлений.

С 1970-х годов в политике ведущих западных держав начался поворот в сторону дерегулирования и привати­зации, то есть сокращения государ­ственного вмешательства и отказа от принципов кейнсианства. Этот курс известен под названиями «рейгано-мика» (или «тэтчеризм»). В условиях поднимавшейся волны неолибераль­ной рыночной глобализации ставка вновь была сделана на политику сво­бодного рынка. На то, что стали назы­вать «рыночным фундаментализмом» (Дж. Сорос)6.

5

Публичные институты защищают интересы общества, общие интересы граждан. Во-первых — ограничивая поле действия рыночных сил (рег­ламентация условий труда, запреты на продажу наркотиков и т. п.). Во-вторых — устанавливая для рынка обязательные правила и нормы (ан­тимонопольное законодательство, лицензирование, строительные нор­мы и т. п.), которые позволяют мини­мизировать негативные последствия дисфункций рынка (то, что называет­ся market failure).

Но только это не может пред­отвратить издержек, связанных с непредвиденными отдаленными последствиями миллионов незави­симых индивидуальных решений производителей и потребителей, преследующих свои частные инте­ресы. В условиях массового произ­водства товаров и услуг возникает феномен избыточности, который может существенно обесценивать значимость новых потребительских благ. То, что становится доступным большинству, снижает удовлетворе­ние от новых потребительских благ, тем более когда множество людей пользуется ими одновременно (авто­мобильные пробки, например).

Эффективность рынка как дви­жущей силы роста производства и потребления ведет к постоянному расширению круга потребностей и потребления. По мере удовлетворе­ния базовых потребностей (в пище, одежде, жилье и т. п.), имеющих аб­солютный характер, все большее место занимают относительные или, как их еще называют, престижные потребности. Поскольку спрос на престижные блага практически без­граничен, рынок раскручивает про­изводство, а тем самым и спираль потребительских вожделений все дальше и дальше, гипертрофируя ко­личественную сторону потребления и одновременно снижая его качест­венную сторону.

На каждую единицу прироста про­изводства приходится снижающий­ся процент прироста общественного благосостояния. Ухудшается окру­жающая среда — не только природ­ная (загрязнения), но и социальная (сверхурбанизация, транспортные проблемы, рост нервных нагрузок и т. п.). Возрастают расходы на утили­зацию производственных и бытовых отходов, защиту окружающей среды, ликвидацию последствий стихий­ных бедствий и техногенных ката­строф, а также на охрану порядка, борьбу с преступностью, на здраво­охранение, и убывает отдача от этих расходов.

Любые экспоненциальные про­цессы предельны. Неограниченный рост в ограниченной и невоспроиз­водимой среде невозможен. Его фи­зические пределы заданы конечной несущей емкостью природных эко­систем. Антропогенное воздействие на природную среду еще в прошлом столетии превысило тот порог, за которым нарушение естественного механизма ее саморегуляции и само­восстановления становится глобаль­ным по своим масштабам. Человече­ство оказывается в ситуации, которую американский футуролог Эрвин Лас-ло охарактеризовал как «синдром динозавра», подразумевая под этим роковое запаздывание с адаптацией к изменяющимся условиям среды, к новым вызовам и угрозам7.

Тревогу забили авторы доклада Римскому клубу «Пределы роста» (1972) — Д. Медоуз и его коллеги из Массачусетского технологическо­го института (США)8. Необходимо и возможно, утверждали они, изменить тенденции роста таким образом, что­бы обеспечить экономическую и эко­логическую стабильность. Критики упрекали доклад в недооценке адап­тивных возможностей рынка. Однако расчеты с поправкой на запаздывания и отклонения рыночных «сигналов» в реальной экономике не изменили первоначального вывода о неизбеж­ности в будущем коллапса при сохра­нении действующих тенденций. Что позволило сделать вывод: рынки, не подчиненные целям и ценностям, от­личным от тех, что доминируют в ры­ночных отношениях, не могут при­вести к устойчивому обществу9.

Подтверждением гипотезы преде­лов роста служит и роль антропоген­ного фактора в глобальном измене­нии климата. Эксперты ООН сетуют: мир слишком увлекся развитием в высшей степени углеродоинтенсив-ной инфраструктуры. Мир увлекла на этот путь стихия рыночных сил. Изменение климата, говорится в спе­циальном исследовании его эконо­мических аспектов, — свидетельство «крупнейшего рыночного провала, который только видел мир»10.

Угрозы для окружающей среды, для здоровья и психики людей ста­новятся все более ощутимыми. От­ветом на эти угрозы стал проект устойчивого развития, направляе­мого ценностями иными, чем спо­собен проявить рынок. Препятствия на пути перехода к устойчивому развитию вызывают растущую оза­боченность научных кругов и ми­ровой общественности. Исследова­тели обращают внимание на то, что в последние десятилетия рост ВВП сопровождается «проеданием» при­родного капитала — одного из важ­нейших элементов производствен­ной базы современных обществ11. Констатируя этот тревожный факт, они предостерегают богатые стра­ны от односторонней ориентации на материальное потребление. Ус­тойчивое развитие предполагает со­отнесение текущего потребления с оценкой его будущей значимости в долгосрочной перспективе. И сме­щение потребительской деятель­ности в сторону нематериальных благ — досуга, духовных интересов, экологической безопасности.

Это не благое пожелание, а необ­ходимость, которая все больше дает о себе знать. Позитивный момент за­ключается в том, что в более развитых странах становится заметной тен­денция трансформации привычной логики индивидуального поведения, навязываемой «обществом потребле­ния». Все больше людей предпочитает уйти от подчинения этой модели. Тем самым закладываются предпосылки другой модели, которая ориентиру­ет человека на здоровый образ жиз­ни, на ее духовную и эмоциональную сторону.

Разразившийся осенью 2008 года первый масштабный кризис эпо­хи глобализации знаменовал собой провал того типа развития, которое десятилетиями навязывалось миру по неолиберальным рецептам. Симп­томы этого кризиса назревали давно. Информационно-коммуникацион­ная революция создала невиданные прежде возможности оперировать виртуальными деньгами, что способ­ствовало непомерному разбуханию кредитной сферы на почве подсте­гиваемого ею же потребительского бума и спекулятивного ажиотажа, об­разованию гигантского финансово­го пузыря, который рано или поздно должен был лопнуть.

За неблагополучием в финансовой сфере крылись более глубокие проб­лемы. Рыночному фундаментализму сопутствовала подмена политических механизмов принятия решений су­губо рыночными, человеческих цен­ностей — денежными. В этом прояви­лась моральная уязвимость рыночной системы, безразличной к этической стороне жизни, к тому, что не имеет экономической полезности. Тенден­ция к тотальной коммерциализации всего и вся, формирование типа «од­номерного человека», ориентирован­ного на ценности меркантильного свойства, обернулись кризисом мо­рального состояния общества.

Присущие рыночной системе противоречия и сбои вышли на гло­бальный уровень. Могущество все­мирного рынка стало подрывать способность национальных прави­тельств эффективно влиять на со­циально-экономические процессы в своих странах. В отсутствие надна­циональных систем регулирования и контроля глобальные рыночные силы получили возможность навязы­вать народам свои приоритеты, час­то идущие вразрез с национальными интересами, с культурными традици­ями и исторически сложившимся ук­ладом жизни.

Этот кризис вполне естественно вызвал ассоциации с Великой де­прессией 1930-х годов. В нем отра­зились сбои системного характера. Кризис вызвал всплеск массовых протестных выступлений во мно­гих странах, возмущение алчностью финансовых воротил, требования перемен. Западные политики и эк­сперты заговорили о необходимо­сти новой модели, новой парадигмы экономического развития, о дей­ственном контроле над банковски­ми структурами, наднациональном регулировании, особенно в сфере мировых финансов.

По словам американского эконо­миста, лауреата Нобелевской премии Джозефа Стиглица, кризис «вскрыл фундаментальные изъяны в капита­листической системе...». Френсис Фу-куяма предрек, что «стагнирующие зарплаты и растущее неравенство скоро станут угрозой для стабильно­сти современных либеральных де­мократий...». Известный философ Юрген Хабермас не менее катего­ричен: насущная задача состоит в том, чтобы «приручить капитализм». Американский экономист Нури-эль Рубини, предсказавший послед­ний кризис, заявил: «.англосаксон­ская модель laissez-faire с треском провалилась»12.

Неолиберальной модели рын­ка, тяготеющей к рыночному фун­даментализму, противостоит со­циал-демократическая. Согласно ей рынок — необходимое, но не единственное средство достижения социально значимых целей. Запад­ноевропейская социал-демократия взяла на вооружение кейнсианскую идею регулируемого рынка, а также посткейнсианские теории «третьего пути» как альтернативы и рыночно­му фундаментализму, и бюрократи­ческому централизму плановой эко­номики.

Мировые лидеры вынуждены при­знать серьезность кризиса, необходи­мость реформирования, перестройки мировой финансовой системы. Из их уст прозвучали осуждения «амораль­ности капитализма», безответствен­ности банковских топ-менеджеров, призывы отойти от англосаксонской модели, изменить характер глобали­зации и т. п. Консерваторы и христи­анские демократы, стоящие у власти во многих странах Европейского Со­юза, прибегли в борьбе с кризисом к инструментам из арсенала социал-де­мократии.

Показательно, как изменилась риторика «сильных мира сего» в последние годы. Всемирный эконо­мический форум 2010 года в Даво­се прошел под девизом: «Улучшить состояние мира: переосмыслить, преобразовать, перестроить» («Im-prove the State of the World: rethink, reshape, rebuild»). Девиз форума 2012 года — «Великая трансфор­мация: формируя новые модели» («The Great Transformation: Shaping New Models»). Значит ли это, что подведена черта под «эпохой безот­ветственности», как назвал ее как-то американский президент Барак Обама? Пока этого нельзя сказать. Предпринимаемые меры непосле­довательны, противоречивы и ос­тавляют много вопросов.

7

Законы рынка в принципе везде одинаковы, но действуют по-разно­му — в зависимости от социального контекста, от исторически сложив­шихся культурных, религиозных тра­диций данного общества. Рынок не­льзя понять без общества, в котором он функционирует, без соотнесения его с социокультурной средой этого общества. Это особенно важно для понимания российской ситуации.

Когда после распада СССР в Рос­сии был взят курс на «строительс­тво капитализма», выбор был сделан в пользу не кейнсианской модели, а неолиберальной, с прицелом пре­имущественно на модель, разрабо­танную «чикагскими мальчиками» для Чили. Ускоренная, хаотичная прива­тизация, продиктованная страхом пе­ред «коммунистическим реваншем», скорее затруднила становление нор­мальной рыночной экономики, чем способствовала этому. Декретиро­ванное сверху внедрение рыночных отношений, при отсутствии тех со­циокультурных ограничений и сдер-жек, которые на протяжении столе­тий сопровождали этот процесс в странах Западной Европы, породило уродливую и неэффективную эконо­мическую систему.

Над понятием «регулируемый ры­нок» издевались — будто это что-то несовместимое, вроде «горячего льда». Идея государственного регу­лирования воспринималась не ина­че, как желание возродить Госплан. Младореформаторы, призванные к власти Ельциным, сильно переоце­нили возможности рыночной са­монастройки и серьезно недооце­нили присущие рынку дисфункции. Упование на «магию» рынка, проти­вопоставление рынка государству обернулись в «лихие 90-е» тяжелыми последствиями для общества, печать которых оно несет на себе до сих пор.

Пораженная коррупцией бюро­кратическая система государствен­ной власти провоцирует криминали­зацию и бизнеса, и всего общества. Уместно процитировать в связи с этим русского политолога начала ХХ века М. Острогорского: «Не за­будьте о том, что экономическая жизнь течет по политическому рус­лу, и что если последнее осквернено, то оно заражает собой все, что через него проходит»13. Сказано это сто лет назад, но как актуально звучит сего­дня! По показателям защиты прав соб ственности, предприниматель­скому и инвестиционному клима­ту, масштабам коррупции Россия в международных рейтингах занимает одно из худших мест.

Наемный труд в постсоветской России оказался низведен до поло­жения, которое характерно было для архаических условий капитализма XIX века. Следствием слабых позиций наемного труда, его незащищенности стала заниженная доля заработной платы в стоимости произведенной продукции, неудовлетворительные условия труда, несоблюдение норм трудового права и производственной безопасности, низкий уровень моти­вации, а следовательно, и производи­тельности труда. Утрачен интерес к производительному труду. По оценке социологов, каждый второй работник не видит связи между своей трудовой отдачей и зарплатой как источником существования.

Недружественная к здоровому предпринимательству и честно­му труду институциональная сре­да, низкий уровень доверия в об­ществе, неотрегулированность и незащищенность прав собствен­ности затрудняют и искажают фун­кционирование рынка, увеличивая трансакционные издержки. Бизнес кровно заинтересован в здоровом обществе, предсказуемой правовой системе, честной и компетентной го­сударственной службе. Социальная стабильность, социальные гарантии, соблюдение гражданских прав и сво­бод (а это задачи публичной власти!) придают людям уверенность, избав­ляют от страха за будущее, дают воз­можность сосредоточиться на своей работе, то есть способствуют повы­шению ее эффективности.

В либеральных кругах нередко звучат требования о сокращении государственного вмешательства в экономику. Если речь идет о злоупот­реблениях властью, возразить трудно. Но вмешательство бывает разным. Отмена обязательной сертификации продуктов питания (во имя свободной конкуренции!) привела в 2010—2011 годах к резкому (десятикратному) увеличению отравлений недобро­качественными продуктами. Ослаб­ление контроля над соблюдением технических регламентов — к увели­чению числа тяжелых транспортных катастроф на земле, на воде и в воз­духе. Дело, следовательно, в целях, характере, «качестве» вмешательства: в каких случаях оно необходимо, а где необязательно, контрпродуктивно и должно быть сведено к минимуму или вовсе исключено.

Российская ситуация парадок­сальна. Под флагом борьбы за без­дефицитный бюджет власти ведут линию на коммерциализацию соци­альной сферы, культуры, в то время как непосредственно в экономике, там, где рынок наиболее полезен и эффективен, частный бизнес стра­дает от административного произ­вола. Поэтому можно понять тех, кто требует «разгосударствления» экономики. Но очевидно также, что без каких-либо общих правил, уста­навливаемых государством, рынок не мог бы нормально функциони­ровать.

Одна из актуальных для россий­ского бизнеса задач — повышение уровня корпоративного управле­ния, усвоение принципов «деловой этики». Это важнейшее условие по­вышения эффективности бизнеса в долгосрочном плане. Другое важное условие — атмосфера взаимоотно­шений внутри фирмы. При прочих равных условиях эффективность выше там, где работники обладают «голосом» (альтернатива «выходу»), где к ним прислушиваются14. Это по­вышает ощущение причастности к успеху фирмы.

Попытки ограничить профсоюз­ные права, ужесточить положения Трудового кодекса в пользу работода­телей по большому счету контрпро­дуктивны. Распространенное мнение, будто профсоюзные права мешают экономическому развитию, ошибоч­но. Опыт промышленных стран Запа­да свидетельствует: тред-юнионизм явился там одним из важных факто­ров, способствовавших социально-экономическому развитию, переходу от экстенсивных к интенсивным ме­тодам производства, техническому прогрессу, расширению внутреннего рынка, повышению трудовой мотива­ции и эффективности производства.

Перед лицом порождаемых техно­генной цивилизацией вызовов и уг­роз «приручение рынка» стало одним из решающих условий самосохране­ния и жизнеспособности общества. Проводить политику устойчивого развития — значит ставить правиль­но понятые долгосрочные интересы общества выше утилитарной рыноч­ной рациональности, сиюминутных политических расчетов и узко поня­тых национальных интересов.