ИНТЕЛРОС > №28, 2013 > Старое платье «королевы»: костюм девочки-лидера в позднесоветской подростковой среде

Линор Горалик
Старое платье «королевы»: костюм девочки-лидера в позднесоветской подростковой среде


09 сентября 2013

Линор Горалик — писатель, поэт, эссеист, преподаватель ГУ-ВШЭ.

 

«Дорогие все, примерно в каждом школьном классе есть такая девочка, которая более или менее по умолчанию считается „королевой класса". Специально ничего не уточняю — мне кажется, интуитивного взаи­мопонимания будет достаточно. Так вот, я пишу потихоньку статью для „Теории моды" про то, как эти девочки обычно одевались в совет­ской школе — то есть до 1990 года. И буду благодарна за ответы на не­которое количество вопросов — и если этой девочкой были вы, и если речь идет о вашей однокласснице». Этим вступлением был предварен небольшой опросник, составленный мной в надежде получить неко­торое количество информации о том, как поколение «последних со­ветских детей» реконструирует и описывает с позиций сегодняшнего дня неформальное женское лидерство в позднесоветской и предпере- строечной подростковой среде. Сама ключевая формулировка — «ко­ролева класса» — была выбрана мной после целого ряда бесед со свои­ми сверстниками: эти беседы помогли мне убедиться, что, за редкими исключениями, такая формулировка оказывается крайне продуктив­ной, вызывая в памяти однозначные ассоциации с тем или иным типом неформального подросткового лидера. Безусловно, какое-то количество лидерских типов при этом оставалось за бортом, однако сама широта спектра, к которому принадлежали описанные моими собеседниками лидерские модели, показала, что интуитивно формулировка «королева класса» позволяет получить огромное количество бесценной информа­ции по одной из самых сложных — и, кажется, самых малоизученных тем позднесоветской культуры: культуры подростковой.

Западная гуманитарная мысль уделяла и продолжает уделять огромное значение исследованиям подростковой культуры как са­мостоятельного феномена (см.: Halberstam 1994; Mintz 2006), начав делать это уже в конце 1950-х годов. Не в последнюю очередь изна­чальным стимулятором этого интереса стали, по всей видимости, возрастающая консюмеризация этой культуры и рост значения под­ростков как покупательной силы. Параллельно с исследовательским интересом рос интерес к подросткам как к все более заметным участ­никам общественной жизни в целом. Это было, по всей видимости, связано как со стремительным изменением паттернов взросления в послевоенный период, так и со все той же консюмеризацией взросле­ния: становясь платежеспособным потребителем культуры, подросток был готов приобретать продукты культуры, рассчитанные на него и описывающие реалии его собственного мира. В СССР же, по понят­ным причинам, объективные исследования подростковой культуры — как и продукты массовой культуры, рассчитанные на подростков и сколько-нибудь подлинно отражающие их мир, — существовали в исчезающе малом (по сравнению с западными аналогами) количестве. Однако и постсоветское пространство не слишком богато исследова­ниями позднесоветской подростковой культуры — несмотря на то что обращения к культуре позднесоветского детства заметно учаща­ются. Особенно остро это чувствуется при попытках поинтересовать­ся спецификой подросткового костюма в соответствующий период. Возможно, это происходит не только по разного рода социологиче­ским и даже психологическим причинам, но и потому, что подрост­ковая культура позднего СССР оказывалась (заметим разительный контраст с западной подростковой культурой того же периода), на первый взгляд, материально бедной. Подросток всегда оказывается, как и положено, двойственной фигурой, одинаково фундированной и в не отпускающем его мире детства, и в мире зрелости, к которому его одновременно толкали социальное давление и собственные воз­растные чаяния. Однако советский подросток существовал, с точки зрения материальной наполненности его мира, в еще более сложном положении: выйдя из возраста игрушек, он попадал в мир, где лично ему предназначались в основном учебники. Особенно остро эта материальная опустошенность официального подросткового мира сказывалась в вопросах костюма: подросток оказывался слепым пят­ном для советской легкой промышленности, снабжавшей его либо детской одеждой больших размеров, либо взрослой одеждой разме­ров сравнительно небольших; доминанта школьной формы только усложняла положение. Можно предположить (хотя этот вопрос и требует отдельного исследования), что очень многие материальные артефакты позднесоветской подростковой культуры были, в первую очередь, самодельными, адаптированными или присвоенными веща­ми взрослого мира. В контексте разговора о костюме и лидерстве эта тема принимает огромное значение: для того чтобы отражать, под­черкивать, доказывать, а порой и моделировать лидерские качества, особенно — в девичьей среде, лидер зачастую должен был обладать либо особыми навыками, либо уникальными каналами приобрете­ния одежды, либо некими имманентными личностными свойствами, позволявшими его костюму быть «другим» на фоне окружающего единообразия: «С косой ходила, но немножко своеобразно ее запле­тала, свободно, а не туго, перекинув вперед через одно плечо, и ни­когда ничем не завязывала и не закрепляла на конце, ни заколкой, ни резинкой, а ходила и весь день доплетала расплетающийся кон­чик, и все вокруг считали, что это очень красиво выглядело (я пыта­лась так тоже делать, но у меня сразу все нафиг расплеталось сверху донизу)». Из-за специфики подростковой среды и без того большая смысловая нагрузка, ложившаяся на позднесоветский костюм1, зачастую делала его едва ли не полем боя позднесоветских подростковых лидеров за популярность в среде сверстников. В то же время костюм становился призмой, гипертрофирующей наиболее значимые эле­менты спектра женских гендерных ролей, подразумевающих ту или иную форму лидерства — от строго официального до неформально­го и радикализированного.

Многие из почти трехсот ответов, устных и письменных, получен­ных мной в результате распространения небольшого опросника о «королевах класса» и их костюме, вполне демонстрируют механизмы, свойственные реконструкции личного прошлого, в том числе — ме­ханизмы, значительно влияющие на объективность суждения и точ­ность предоставляемого материала (особенно в этом плане выделя­ются собственно свидетельства отрефлексированной субъективности: «В университете со мной училась девочка, которая была одноклассницей рыжей Вики в старших классах. Она рассказывала о ней, как об особе крайне забитой, затюканной. Тихой троечнице»). Однако даже это не мешает заметить, в первую очередь, сколь широким видится сегодня спектр лидерских гендерных ролей в позднесоветской подростковой среде. На это зачастую указывают информанты, от­рицающие, что слово «королева» подходит, пусть и интуитивно, для описания девочки-лидера из их прошлого, — или замечающие, что, напротив, слово «королева» могло применяться иронически: «„Королевой" дразнили в целом достаточно нелидерскую девочку, пото­му что она „воображала" и милостиво улыбалась. А, еще она люби­ла распускать волосы и у нее были сережки. Но вот чтоб у нее была свита поклонниц или поклонников — такого не было, только в дет­стве воображала. Потом научилась этого не делать и уже внимания не привлекала». Особенно интересен тот факт, что сюда включены многие параметры, которые указываются при описании «подлинной королевы», однако информант подчеркивает, что этих формальных параметров было недостаточно (об этом позже). Отдельной ценностью для понимания того, насколько подростковое лидерство могло не со­впадать по форме с часто встречающимся в реконструкциях популяр­ным стереотипом, обладают сообщения тех, кто описывает самих себя в качестве тогдашних лидеров: «Была не то чтобы королевой (меня бы такое звание обидело в то время), но лидером в классе»; «Я была не королевой, но в каком-то смысле неформальным лидером. Т.е. во­круг меня в средних классах все крутилось — и тусовки, и амуры, и какие-то разборки»; «Мы жили, возле города корабелов, приблатненный провинциальный пролетариат, босота. „Королева" — это как об***али, были „классные девки" и „девки-босявки"»; «Не скажу что была королевой — но самой популярной — да». С другой стороны, очень многие информанты до сих пор говорят о сверстнице, ассоциирующейся у них сегодня со словами «королева класса», не без востор­женного придыхания — при этом описывая довольно устоявшийся в сегодняшней культуре гендерный стереотип: «Человек я доминант­ный и (чего уж там) красивый — и, надо думать, я и была вот этой самой девочкой то ненавидимой, то обожаемой»; «Я была очень ко­кетлива, крайне уверена в себе, очень много внимания уделяла своей внешности, при этом обладала еще и неплохими способностями, что, видимо, добавляло шарма»; «Я была такой, как сейчас в фильмах по­казывают: шли по коридору на каблуках, ресницы подкрашенные, и снисходительно говорили: „Кыш! Кыш! Кыш!" — и все расступались. А это шестой класс был, 88-й год». Вопрос о том, насколько в подоб­ных реконструкциях сильно влияние современной массовой культуры, остается открытым. Однако практически всегда речь шла о харизма­тическом лидере (иногда даже не сознающем, если верить сообщени­ям, своей «королевской» роли: «Только недавно, когда зашла речь об этом, я узнала, что меня считали такой девочкой»). Однако нельзя не заметить, ниже этот тезис разбирается отдельно, что костюм зачастую играл в формировании образа «девочки-лидера» огромную роль. Бо­лее того: воспоминания информантов о «королевском» костюме, сво­ем или чужом (иногда, с учетом прошедшего времени, потрясающе детализированные — что подчеркивает их значение), оказываются, в отличие от эмоциональных реконструкций (заслуживающих отдель­ного разговора), относительно объективной составляющей интервью.

 

«Не как мама, но тоже томная»: подростковые лидеры и гендерные модели взрослого мира

О том, каким сегодня видится и как конструируется образ советской «королевы класса», невозможно говорить без упоминания того, как стремительно начали меняться гендерные поведенческие модели в предперестроечный период. Очень многие информанты описывают девочек-лидеров из своего прошлого, подчеркивая, что используют в этих описаниях современные конструкции («сегодня этот образ на­звали бы гламурным», «сейчас про таких пишут — стиль бизнес-леди»), однако большинство не чувствует диссонанса, когда рассказывает, что «Аня постоянно ездила на море летом и возвращалась с нашего юга, как будто с Карибских островов. По-моему, она просто владела искусством жить». Ситуация усложняется тем, что прошлое реконструиру­ется людьми, живущими в мире, где сценарии «отрицательного» жен­ского поведения и модели женского лидерства в большинстве случаев не противоречат друг другу, — в отличие от того, как обстояло дело в позднесоветские годы. Иными словами, сегодняшние социокультурные установки делают приемлемой в той или иной мере почти любую харизматическую линию женского поведения (а массовая культура приукрашивает и частично легитимизирует даже те, которые имеют криминальный оттенок). Но для позднесоветского подростка, и осо­бенно — для девочки-подростка, допустимых с официальной точки зрения моделей харизматического поведения существовало крайне мало. Усложняло ситуацию и то, что официальная линия «советской женственности» плавно менялась — вопреки бытующему в широких массах мнению2, «идеальной советской женщиной» 1980-х годов не была героиня урожайного труда с десятью детьми по лавкам. Однако власть постоянно транслировала позднесоветской женщине двойной сигнал, требуя одновременно «антибуржуазности», стремления к «со­циалистическому быту» — и «современной», «ухоженной», даже «мод­ной» внешности (Гусарова 2007). И если взрослые женщины в позд­нем СССР умели лавировать между противоречивыми установками, выстраивая свой костюм так, чтобы осторожно вписываться в границы допустимого даже при желании одеваться заметно, девочки-подрост­ки, для которых отношение к костюму оказывалось значительным элементом в построении собственной субъектности, зачастую пере­ходили эти границы — сознательно или случайно. Остроту (а ино­гда и трагичность) этой ситуации, безусловно, придавали и школьная форма, и рестриктивные (до насильственного) отношения учеников и педагогов в советской школе. Сама по себе именно школьная форма лучше, чем любые статьи журнала «Работница», демонстрирует двой­ственную, противоречивую, едва ли не шизофреническую природу официальной советской женственности. Так, архаичная, сковываю­щая, тусклая, повторяющая платье дореволюционных гимназисток (Леонтьева 2008) позднесоветская школьная форма однозначно подраз­умевала тихую, слабую, «покорную» женственность. Но в то же время пионерская форма, полагавшаяся любой девочке-подростку, отсыла­ла скорее к физкультурной одежде (наследуя костюму скаутов), чем к одежде гимназической: недаром в официальных советских материалах одетая в белую рубашку пионерка почти всегда изображается голоногой — иногда короткая, разлетающаяся синяя юбка даже заменяется мальчиковыми шортами (Голышкин 1967).

В позднесоветском мире, становившемся все более проницаемым и для внешних влияний, постоянно подвергавшемся внутреннему процессу раскачивания социалистических устоев, модели женского лидерства постепенно становились все более разнообразными. Но­вые модели поведения, подразумевающие, например, относитель­ную (и выдержанную в советских пределах) свободу сексуального поведения, могли официально порицаться (по сравнению с предыду­щими эпохами — довольно вяло), их носительницы — «пропесочи­ваться»; однако неофициально женщина, подчеркивающая свою сек­суальность, женщина-«модница» все чаще могла оказываться в роли неформального лидера как женского, так и смешанного коллектива. Лариса Рудова писала, что «в поздней советской культуре самый „про­западный" тип женской внешности прочно ассоциировался с валют­ными ми и фарцовщицами, которые частенько щеголяли в провоцирующих традиционный внешний вид сексуальных нарядах, подрывая тем самым „приличные" и выхолощенные в сексуальном плане советские стандарты женской красоты» (Рудова 2012). Те, кто рассказывает сегодня про «королев» своего класса или своей школы, очень явно демонстрируют как эту проблематику новозарождающегося костюмного языка, так и расширение границ приемлемости жен­ского поведения и совмещение в массовом сознании различных форм женского лидерства. С одной стороны, здесь присутствует весь спектр (подлинных или воображаемых) взрослых ролей, «от до ма­донны» (усиленный призмой времени и подростковой впечатлитель­ности). С другой стороны — за редчайшими исключениями, сексуализированное поведение «королевы» в воспоминаниях респондентов не порицается, как и слишком откровенный костюм «королевы»: если в ее адрес и звучат упреки, то эти упреки связаны с ее «товарищескими» качествами, а не «моральным обликом» в советском смысле этого сло­восочетания (надменная, плохая подруга, не давала списывать и т.п.): «Она как-то ходила, двигая бедрами под очень короткой формой, я бы сказала — крутя попой. Потому я видела перед родительским собра­нием ее маму, так вот — у той одежда и походка были еще круче, хотя и не намного. Марина была не как мама, но тоже томная. С девочками она вела себя так, как будто они — ничто. Если бы не это, даже красоту ей бы прощали»; «Училась хорошо, но могла повредничать и не дать списывать тем, кого презирала — такой „класс недостойных" появил­ся тоже с ее появлением». Однако более архаичные модели женского лидерства по-прежнему сохраняли свою силу и свое обаяние: «Кроме отличной учебы и прекрасной внешности, в ней не было ничего осо­бенного — даже не знаю ее интересов, если честно. С учителями она никогда не спорила, ни с кем не ссорилась. Точно знаю, что читать она не любила, была всегда корректна и сдержанна. А, еще она была комсоргом класса. В общем, Очень Правильная Девочка»; «Скорее правильная девочка — выделялась поведением, но не за счет эпатаж- ности. Я не знаю, как ее видели мальчики. Мне казалось, что помани она пальцем и каждый из них сделает что угодно. Она брала скорее спокойствием, уверенностью в себе и достоинством». Однако в некото­рых случаях эта «правильность» намеренно смазывается рассказчиком, и «королеве» сообщаются маргинализирующие свойства, нивелирую­щие ее старомодную правильность: «Она, конечно же, была отличницей (но без фанатизма, без стремления к золотой медали, например)»; «Была отличницей, председателем совета отряда, президентом КИД. Но и непослушной — была организатором не только важных школь­ных мероприятий, но и побегов всем классом».

Интересным примером того, как совмещались и накладывались одна на другую позднесоветские гендерные модели в описаниях «ко­ролев красоты», может служить часто упоминаемая категория вкуса. Плохо поддающаяся определению при любых обстоятельствах (Гора- лик 2006), категория вкуса получила совершенно особенное значение в описании костюма ближе к концу 1980-х — началу 1990-х годов. Сре­ди происходящего распада элементарного костюмного языка «вкус» стал для многих определенной константой, неким качеством лично­сти, позволяющим ориентироваться в бурлящем море новых вещей, стилей, возможностей и ограничений (там же). «Вкус» или его отсут­ствие могут фигурировать в рассказах информантов либо в качестве инструмента, при помощи которого «нормализуются» (или, наоборот, порицаются) новые, радикальные модели лидерского поведения, — либо как метод, при помощи которого традиционные модели дела­ются менее архаичными: «Она выглядела ОДЕТОЙ СО ВКУСОМ, что, согласитесь, в тех условиях, при существовавших тогда стандартах школьной формы, было настолько трудно достижимо, что являлось почти невозможным!»; «У нее был вкус, фантазия и харизма. И вот она-то задавала вкус всей школе, совершенно директивный»; «Могла небрежно повязать на голову старый материнский платок и все ахали. На улице была одета как все, но сразу притягивала взгляды»; «Было странно, что, имея возможность носить модные вещи, она выбирает фасоны, которые ее совсем не украшают»; «У нее, в отличии от ее товарок, был вкус — на ней эти аксессуары и одежда выглядели элегантно, но на некоторых — чрезмерно ярко, до пошлости, особенно косметика». Эти высказывания кажутся прекрасной иллюстрацией того, как меняющиеся, ищущие возможность уживаться модели женского поведения не только отражались в подростковой среде, но и осваи­вались при помощи тех же механизмов, которые приходилось в это время задействовать взрослым.

 

Ни длинных ног, ни осиной талии: необходимые и достаточные свойства «королевы»

Изначальный опросник, которым я пользовалась для сбора информа­ции, обращал особое внимание интервьюируемого на то, как одева­лись «королевы». Ряд вопросов ставился так, чтобы интервьюируемые делились своим мнением касательно роли, которую костюм играл в образе и статусе девочки, о которой идет речь. Однако важно заме­тить, что очень часто эти вопросы выводили на более общий разговор о необходимых и достаточных качествах «королевы». Этот разговор и собранная в результате его информация заслуживают отдельного материала, поскольку помогают рассмотреть разнообразные системы подростковых ценностей соответствующего периода и их отношения с системами взрослых ценностей. Одним из качеств, необходимость и достаточность которого постоянно оказывается предметом обсужде­ния, является внешность «королевы». Безусловно, внимание к женской внешности и ее значение для лидерства среди девочек-подростков не требуют особенного обсуждения. Но применительно к данному тек­сту хочется подчеркнуть, что обстановка насильного уравнивания, царившая в подавляющем большинстве советских школ, вдобавок делала внешность девочки одним из немногих подлинно индивиду­альных параметров облика. Внешность «королевы» всегда рассматри­вается как выдающаяся — с абсолютной или относительной точки зрения. В первом случае утверждается бесспорная красота девочки («Черные волосы, зеленые глаза, смуглая кожа, среднее телосложе­ние, потом — большая грудь, красивые пропорции. Тип — русско-украинская красавица»), в другом, напротив, подчеркивается, что она была лидером вопреки отсутствию бесспорной красоты: «Самое главное: она совсем не была красавицей! У нее была хорошая фигура, но самых средних стандартов — ни длинных ног, ни осиной талии, ни выдающихся выпуклостей; и довольно простое лицо. То есть все ее разящее очарование было именно в этой самой, КОРОЛЕВСКОЙ МАНЕРЕ». Именно в этом случае отлично видно, как на «королеву» проецируется целая система вожделений и ценностей — и насколь­ко красота, пусть и будучи значимой, менее важна, чем совокупность других лидерских и коммуникативных качеств. Аналогичным обра­зом почти любой параметр личности «королевы», о котором заходи­ла речь, — ум, компанейские свойства, способности, связи семьи и т.д. — непременно характеризовался кем-нибудь из информантов как необязательный. Исключение, по большому счету, составляли всего два параметра. Первый — «женственность», значение которой труд­но переоценить в среде девочек-подростков, для которых, как пока­зывают те же интервью, понятия «женственный» и «женский» в соот­ветствующем возрасте почти смыкались: «Была троечница отпетая, была отличница и умница, еще певунья и оторва были. Из разных семей, богатых, бедных, странных. Одно общее — одежда, „женское начало" очень сильное». Применительно к внешности как таковой это означало признаки телесной зрелости («Она была высокой и по-женски развитой девочкой»; «Большая грудь. Пропорции. Все <эти девочки> были довольно хорошо развиты, так что ноги, грудь и попа были как надо»). Второй же параметр — естественно, харизма: этим термином из нового, постсоветского времени пользуются очень ча­сто, однако ценнее оказываются те описания харизматического ли­дера, в которых ни одно из этих слов не упоминается: «Такой статус формировала не столько внешность, сколько поведение — внешно­стью она была. довольно миловидная, но блеклая, „серая". В классе были девочки харАктерней и интересней, но вот себя либо никак не проявляли, либо сразу же пошли к ней „в свиту"; «В другом классе была лидером девочка из достаточно маргинальной семьи, мелкая, не особо красавица, одевалась обычно, но она была большая умница, отличница, очень активная и энергичная»; «<Я> была веселая, отлич­ница, хорошая подруга. Внешность у меня средняя, то есть общая ми­ловидность присутствовала, не более»; «Характер — маршал Жуков на коне»; «Очень умная и целеустремленная, но особой красотой не отличалась, стандартная внешность». Естественно, поступки и по­ведение такого харизматического лидера не всегда оценивались как положительные: «Думаю, основная причина — это, если можно так назвать, ее „самопозиционирование", которое вообще было в новин­ку до нее у нас в классе. Она действительно вела себя как королева: высокомерна, но не противна, умела плести интриги, играть на недо­статках других, выказать расположение, если нужно»; «Как теперь я понимаю, она была очень уверенной в себе, хамоватой, грубой и даже вульгарной. Но тогда это воспринималось как проявление свободы и независимости». Но, так или иначе, харизматическое поведение оказывалось первым и главным признаком «инакости», придававшей девочке-лидеру исключительный статус.

 

Наклоняться грудью вперед: «инакость» как составляющая лидерского статуса

Типовой разговор о том, какие именно качества делают лидера «дру­гим» по отношению к остальному сообществу, оказывается не слишком типовым применительно к сообществу позднесоветских подростков из- за того, в какой степени насильственно-уравнивающий мир советской школы (а зачастую — и советской семьи) сужал рамки, в которых ха­ризматический лидер мог проявлять свою «инакость», не оказываясь при этом маргиналом. Фактически подростки-лидеры, возможно, луч­ше своих сверстников овладевали советским искусством лавирования между ригидной нормой и собственными потребностями. Именно это делало многих из них объектом постоянной зависти сверстников: ли­деры умели, как написала одна информантка, «жить красиво, но быть на хорошем счету».

В рамках разговора о костюме «королев» хочется выделить не­сколько значимых элементов «инакости». Одним из этих элементов было, по утверждению респондентов, нечто, что можно описать сло­вами «осознание себя как личности», — то, что в английском назы­вается self-awareness. На фоне сверстников, мучающихся поисками идентичности, эти девочки воспринимались как люди, знающие, кто они такие и что они такое (было ли это восприятие верным — от­дельный вопрос): «Она как будто всегда знала, какими глазами на нее смотрят, и подносила себя. Я не могу себе представить, что ее бы смутил какой-нибудь взгляд. Может, она бы изобразила смущение, но она понимала, что все смотрят ей в рот, и знала, что это нормально». Здесь, кстати, важно заметить, что «самоосознание», постоянно упо­минающееся восприятие «королевой» себя как человека, на которого смотрят, — то есть того, кого сегодня назвали бы celebrity, — сегодня вспоминается как один из важнейших элементов «королевского» об­лика, — однако из двенадцати респонденток, говоривших о себе как о бывшей «королеве класса», три замечают с вызывающей доверие искренностью, что совершенно не чувствовали себя «королевами» и о своем «королевском» статусе узнавали постфактум, по воспомина­ниям бывших одноклассников.

Характерно, что респонденты конструируют «осознание своей сек­суальности» как «осознание себя» — ситуация, насколько можно су­дить, очень характерная для воспоминаний о подростковом периоде: «Мы умирали при мысли, что кто-нибудь заметит наш первый лифчик или дернут за бретель, а она могла надеть обтягивающую футболку и спросить мальчика: „На что смотришь?" И это в двенадцать лет»; «Вечно на диете, талия 56 см (рост 169)»; «Женская пластика на фоне очень скованного пионерского тела остальных, манера наклоняться грудью вперед». Тема сознательной, намеренной сексуализации своего облика, безусловно, касается и описаний костюма: респонденты и сегодня сохра­няют воспоминания о тогдашнем платье «королевы» как о своего рода эротическом костюме — и описывают его соответствующим специфи­ческим образом: «На последний звонок она пришла в почти мужской рубашке, расстегнутой на груди, сквозь ткань которой просвечивался модный кружевной бюстгальтер, и короткой черной юбке» (Горалик 2008). Чаще всего речь заходит об укорачивании и ушивании школьной формы (практике тем более интересной, что в большинстве школ по этому поводу не существовало жесткого регламента, и взрослым не удавалось формализовать придирки): «Я стала ходить в прошлогоднем платье, из которого якобы выросла (специально укоротив его донель­зя)»; «Для нее единственный способ не показать трусы был стоять по стойке смирно»; «Не очень помню, были ли у нее красивые ноги, но она их показывала». Здесь невольно вспоминаешь, что контекст, в котором советскую школьную форму носят сегодня, — это контекст безуслов­но-эротический; фактически и порноактрисы, и игривые выпускницы одеваются не просто в «советскую форму», но в форму определенного типа «королев класса». Отдельное удовольствие доставляет вид выпуск­ниц в коричневых платьях не только с очень короткой юбкой, но и с глубоким декольте. При этом некоторые респонденты характеризуют девочек-лидеров как способных противостоять позднесоветской моде на сексуализированность женского костюма (чем подтверждают нали­чие сразу нескольких ролевых моделей девичьего лидерства). Иногда противопоставляют двух девочек-лидеров, сосуществовавших в одном коллективе, воспроизводя при этом дихотомию «мадонна vs »: «Одна была всегда на каблуках, с обтянутой попой и грудью, как у до­ярки. Была намазана синими тенями до бровей, за ней толпами бега­ли парни, но определенного рода. А у моей компании королевой была другая девочка, не могу представить себе, чтобы она надела форму на ладонь выше колена, нас бы это просто разочаровало в ней». Однако интересно заметить, что вопрос сознательного и бессознательного но­шения «эротических» вещей иногда остается открытым, поскольку респонденты могли (и могут) вчитывать свои представления о костюме туда, где имели место всего лишь последствия позднесоветского дефи­цита и/или распада костюмного языка. Так, одна из проинтервьюиро­ванных говорила, что еe подругу считали «шлюшкой», потому что она носила очень короткую юбку, «даже боялась сесть и клала на колени учебник» — на самом же деле родители не могли достать ей, резко вы­тянувшейся, новую школьную форму посреди учебного года. Другая респондентка писала, что «королева» «была отличница, невероятно хороша собой, носила длинную толстую косу и странно откровенно одевалась. <...> Я помню, как в третьем классе она висела на парте в ультракороткой форме с черными ажурными колготами». Вопрос о том, насколько самостоятельно десятилетняя девочка принимала ре­шения касательно своего костюма и какие родительские мотивы стоя­ли на самом деле за этим выбором, остается открытым.

При этом важно отметить, что тема «осознания себя» и связанной с этим осознанием демонстративности явно не ограничивается вопро­сами сексуального поведения или костюмной специфики, но смыка­ется с темой «зрелости» как одного из факторов «инакости»: зрелости телесной («<Она выглядела> даже не „пионервожатой", а „представи­тельницей РОНО", — это пошутил один из папаш одноклассников») и зрелости ментальной, «жизненной»: «Она очень по-взрослому оце­нивала других детей и их жизненные ситуации. Например, у одного мальчика умерла мама, и она мне описала, какая его ждет горькая сиротская доля, и так все потом и сложилось». «Взрослость» костюма «королевы» тоже рассматривается как выходящая далеко за пределы элементарного подчеркивания собственной сексуальности: «С 14 лет я на шпильке»; «Она также первой начинала надевать взрослые вещи: прозрачные капроновые колготки вместо хб, туфли на каблуке (они были кремового цвета!), в том числе и в школу»; «В повседневной одеж­де родители ее одевали как маленькую взрослую. То есть „от Шанель"»; «Она начала очень рано краситься»; «У нее были нормальные, капроновые колготки! Это в 6-м-то классе!». Здесь интересно то, что речь идет не только о ношении вещей, формально принадлежащих ко взросло­му гардеробу, но и о том, что граница между «детским» и «взрослым» пересекается каждый раз в специфически советском смысле: взрослые вещи было труднее доставать, их берегли, и часто девочки, росшие в позднесоветское время, жалуются на то, что матери и старшие сестры не делились с ними с трудом добытыми капроновыми колготами, де­фицитной косметикой и другими подобными предметами, — что уси­ливало разрыв между миром советского взрослого и миром советско­го подростка с его обедненной материальной культурой: «У нее была тушь Lancome, это 87 год, нам по 13. Она сказала, что путает мамину и свою, я спросила: твоя хуже? Она сказала: нет, в моей уже меньше осталось, я чаще крашусь. Это им папа доставал».

Зрелость, естественно, вообще оказывается огромной темой со мно­жеством граней. Упоминается смена «королев» в процессе взросле­ния — капризные ангелочки в пятом-шестом классе блекнут на фоне внезапно расцветших красавиц. Постоянно упоминается наличие у этих девочек некоего «тайного знания», реального или вымышлен­ного («Отличительной чертой Вики было внятное указание на некое „тайное знание". Она казалась нам посвященной в такие сферы, о которых мы и догадываться не можем, — она знала что-то взрослое, до чего мы, несмышленыши, еще не доросли»; «Семья переезжала, и типа Нина видела другие города и типа знает больше нас тут всех»; «Теперь уже понимаю, что мы ей казались детьми — как потом ста­ло понятно, у нее была, в отличие от нас, пигалиц, настоящая взрос­лая жизнь. Школу она окончила с золотой медалью, без экзаменов поступила в престижный ВУЗ и родила через 6, кажется, месяцев по­сле окончания школы»). В качестве важнейшей составляющей обра­за лидера и важнейшей причины для их выдвижения на эту позицию указываются особые, недоступные или невозможные для других отношения с противоположным полом, причем речь может идти и о том, что «королеву» первой стали интересовать мальчики — «как взрос­лую» («Ее интересовали мальчики (которых мы все считали какими-то дураками), и мальчики этот интерес очень оценили»), так и о том, что мальчики начали проявлять интерес к ней («Мальчики бегали за ней табунами, мужчины ухаживали, дарили дорогие подарки, охап­ки цветов, подвозили до подъезда»), причем причинно-следственная связь в рассказах респондентов зачастую распадается или не поддается четкому прослеживанию. Особо подчеркивается — и идет рука об руку с темой «тайного знания» — тот факт, что «королева» часто со­стояла в романтических отношениях с человеком старше ее — при­чем решающее значение для респондентов имеет сам факт наличия разницы в возрасте: «Она очень рано стала встречаться с мальчиком на класс старше, тоже королем класса. Это впечатляло. Ну и взрос­лую жизнь, соответственно, начала рано». Эта цитата хорошо иллюстрирует часто повторяющийся рефрен: само появление «взрослого мужчины» в жизни девочки-подростка могло отчасти обеспечить ей «королевский» статус или по крайней мере стать триггером для изме­нений, ведущих к трону: «А уж когда она, влюбившись (в уже закончившего школу неизвестного мол. человека), еще и похудела — то уж тут не только наш класс, а вся школа, включая учителей и директора, упала к ее ногам». Слышащееся в последней фразе преувеличение, наводящее на мысли о некоторой некритичности респондента, за­ставляет упомянуть еще одну важнейшую составляющую сегодняш­них историй о тогдашних «королевах класса»: в их жизнь вчитывали не только романтические сюжеты, не только высокие драмы, придающие их облику трагическую остроту («Ее родители погибли в авто­катастрофе, а она выжила»), но и остро сексуализированные сцена­рии личной жизни и «тайного» поведения. Это ставило некоторых «королев класса», особенно — тех, которые были далеки от облика «мадонны», в сложную и — зачастую — крайне некомфортную по­зицию: им сообщалась роль «великой » (Tanenbaum 2000), чей образ использовался окружающими для проговаривания собственных сексуальных страхов, проблем и чаяний (Горалик 2008): «О ней ходи­ли разные слухи, но в возрасте 16-18 лет это только раззадоривало и опьяняло». Важно, что даже сегодня некоторые респонденты сохра­няют в своих нарративах детали, выглядящие вполне мифическими: «Все знали, что ее изнасиловал человек, который угрожал ей, и она никому не могла отказать, и были те, кто этим пользовался, но ее жа­лели и уважали»; «<Ее единственной книгой> было пособие по сексу для молодой семьи — и, серьезно, больше ничего. На потолке, прямо над кроватью, висел плакат с Рокки, в одних трусах)». Другие детали из сегодняшних рассказов — чрезмерная сексуальная расторможенность, снабжение одноклассников порнографическими открытками, постоянные разговоры на сексуальные темы по поводу и без повода — наводят на мысли о сексуальном насилии в семье или со стороны иных взрослых; сегодня, возможно, эти вещи могли бы служить индикато­рами того, что девочка находится в опасной ситуации. Вдобавок рес­понденты, увы, нередко описывают механизмы, в которых такое вос­приятие «королевы» как сексуального объекта и «проговаривание» собственных переживаний за ее счет легитимизируют те или иные формы насилия в адрес девочки: «А один мальчик — это было уже в классе восьмом — не по годам развитой, гордился тем, что чуть не „завалил" ее вечером в классе, когда они вдвоем мыли там полы (было их дежурство). Его рассказ было слушать и увлекательно, и гадко». Еще одна респондентка рассказывает, что она и ее подруги в какой- то момент за спиной у «королевы класса» обсуждали с мальчиками форму ее сосков, увиденных в школьной раздевалке: «Вроде как по ним можно было узнать девственницу, если как козьи — девствен­ница, если как коровьи — нет. Когда она узнала, она рыдала, много

дней не ходила в школу. Мы любили ее и хотели на нее походить, но как будто не могли остановиться». Здесь острее всего видно, что де­вочка-лидер, даже если ее лидерство принималось окружающими охотно, часто оказывалась в полной мере «другой» — то есть тем, с кем при всем желании невозможно было построить взаимодействие на равных.

Еще одним фактором «инакости» были особые навыки и умения де­вочки-лидера, лежащие за пределами обычной школьной учебы, — и тут, как ни странно, советская школа оказывалась скорее агентом под­держки, нежели подавления лидерских качеств. Гонка за рекордами, благодаря которой дети-спортсмены, дети-музыканты и дети-танцоры получали в школе особые поблажки, а зачастую и особый публичный статус, способствовала тому, что девочки, занимавшиеся танцами или спортом, имели шансы занять лидерскую позицию не только в силу характера, но и в силу поддержки со стороны взрослых. Сами же под­ростки, естественно, высоко котировали именно те навыки, которые положительно сказывались на владении телом: художественная гим­настика или балет давали девочке больше шансов на лидерство (при прочих равных), чем, скажем, занятия музыкой или даже артистиче­ские способности (которые школа старалась держать в узде, маргинализируя тех, кто заходил в проявлении этих способностей слишком далеко). Кроме того, дети-спортсмены нередко получали поблажки в ношении школьной формы (о важности отличий в форме для повы­шения статуса речь пойдет ниже): «Аня, спортсменка, высокая, осан­ка, королевский поворот головы, свитер из спортивного снаряжения под школьным фартуком, на школьном платье»; «Обе были в республиканской сборной по гимнастике и могли вместо пионерской формы надеть юбку прямо на гимнастический купальник, им разрешали. И сумки у них были, предмет общей зависти».

Наконец, одним из важных факторов «инакости» был социальный статус семьи, к которой принадлежала девочка. Здесь респонденты четко показывают, что позднесоветские подростки, в отличие от многих со­ветских взрослых, могли попадать под обаяние не только «советских элит», но и романтизированных групповым сознанием советских драм: «Жила в доме, давно предназначенном „под снос": маленькая хатка с проваливающимся потолком, печка; там она жила с бабушкой и де­душкой (колхозница и шахтер, страстный футбольный болельщик; он худенький и „шпана", а она — полная и сурово-добрая). Этот дом как-то подчеркивал, какая она Королева». Вообще нарративы драмы, выстраиваемые респондентами при реконструкции своего подросткового опыта, заслуживают отдельного и очень основательного разговора, и тема «королев класса» может, кажется, служить для этого разговора прекрасной канвой; многие из этих нарративов адаптированы и к се­годняшним расхожим сценариям, и к сегодняшним практикам гово­рения о них, и в значительной мере иллюстрируют то, как «последние советские дети» формулируют для себя причинно-следственные связи различных жизненных событий.

 

«Я та девочка»: особенности костюма «королевы»

При сборе свидетельств для этого материала я разделила респонден­тов на две группы: тем, кто давал ответы письменно, я предлагала опросник, где просила рассказать, чем костюм «королевы» отличался от костюма остальных детей; тем же, кто отвечал устно, я просто за­давала вопрос о том, каким был костюм их «королевы». Так или ина­че, большинство опрошенных мной почти сразу начинали говорить о костюме «королевы» как о костюме «другого» — подчеркивать разли­чия, природу этих различий, отношение к ним окружающих. Костюм, таким образом, оказывался важнейшей составляющей роли «другого», четким признаком «инакости». В контексте позднесоветского периода это утверждение, возможно, имеет особенное значение для понимания того, как соотносятся костюм и лидерство. Во-первых, механизмы кон­струирования своего костюма «королевами» и механизмы восприятия этого костюма окружающими проявлялись особенно четко на фоне властного школьного уравнивания. Во-вторых же, описываемый нами период был периодом постепенного распада костюмного языка на про­странстве СССР (Горалик 2006), и судорожный поиск идентичности, которым были заняты в это время многие взрослые, накладывался на еще более мучительный поиск идентичности, свойственный подрост­ковому возрасту.

Некоторые респонденты утверждали, что костюм «королев» ничем не отличался от костюма остальных, однако зачастую интуитивно инверсировали ситуацию: «обычный» костюм этих девочек оказывался способом подчеркнуть их «королевские» качества вопреки сложив­шимся стереотипам: «У нас была Марина, которую мама одевала в какие-то вещи от спекулянток, все девчонки капали слюнями, плюс она была симпатичная, — но ничего королевского в ней не было. Лика носила простую форму, простой передник, такие даже бедные дети не носили. Но все это было с достоинством, которое украшало любые вещи». Однако большинство моих собеседников говорят о костюме «королевы» не только как об уникальном явлении на общем фоне, но и как об отражении ее характера, ее персональных свойств; даже те, кто настаивает, что в самих ее вещах не было ничего особенного, зачастую выделяют ее умение носить костюм, двигаться в нем, чувствовать себя свободно даже в школьном платье: «Она казалась единственной девоч­кой, которую ненавистная форма никогда не кусала под мышками»; «Та, у которой была прическа, носила туфли на небольшом каблуке. Ну, обычные такие. Но она умела, поэтому это было завораживающее зрелище». Некоторые подчеркивают не только и не столько на­личие у «королевы» особых вещей, сколько отражение ее характера в одежде: «Ее можно было бы замотать в мешок — и все равно была бы королева»; «Ее костюм сообщал: „Я та девочка"»; «<По ее одеж­де> все сразу понимали, что она КЛАССНАЯ, что с ней интересно». Некоторые свидетельства очень явно подчеркивают связку костюма и харизмы, так часто возникающую в воспоминаниях о советском пери­оде, — это особенно интересно применительно к девочке-подростку: на нее проецируются взрослые механизмы советского потребления, что возвращает нас к теме «зрелости» «королев»: «Я думаю, она, как героиня Догилевой в кинофильме „Блондинка за углом", была той самой женщиной, которая МОЖЕТ ДОСТАТЬ ВСЕ, и была убежде­на, что она этого достойна! Собственно, в плане целеустремленности и достоинства девочка была такой же». Можно предположить, что этим и другим похожим свидетельствам особую ценность придает их удаленность во времени от объекта разговора: респонденты помнят свои впечатления и проекции, хотя могут не помнить никаких кон­кретных деталей костюма «королевы» (хотя некоторые, будучи спро­шенными, проявляют поразительную памятливость, дающую понять, насколько заметными оказывались на общем фоне те или иные вещи или способы их ношения: «У нее было драповое пальто, как у всех, в клетку, но она сделала ему узкие манжеты буф и черной тканью рас­клешила подол, это было потрясающе»).

 

Школьный сарафан и вареные колготки: усилия по созданию облика

Пальто с перешитыми манжетами и расклешенным подолом — очень характерный пример феномена, постоянно упоминаемого в разгово­ре о позднесоветских девочках-лидерах. Переделывание и создание одежды — обычная и многократно проговоренная тема примени­тельно к советским костюмным практикам, однако здесь хочется от­метить две особенности. Первая — переделки или самостоятельный пошив упоминаются уже применительно к 5-6 классам. Даже если учитывать возможные аберрации памяти, мы все равно убеждаемся, что девочки, заинтересованные в том, чтобы выглядеть лучше осталь­ных, начинали пользоваться этой практикой очень рано: «В 11 лет я пошила себе юбку-солнце, красную, как учили на уроках труда, но я ее сделала с запахом, причем неглубоким: от малейшего ветра были только что не трусы видны. Я ее носила все лето, маму это сводило с ума»; «Она первая стала варить колготки и ходила в коричневой форме и в вареных колготках, это было невероятно круто»; «Платья мне всегда шила мама из коричневой ткани. Иногда довольно замыс­ловатые. В девятом классе она вообще сшила мне сарафан. Я в нем отходила в школу два месяца, пока директор школы меня не запри­метила и не велела соблюдать форму одежды»; «Все родственники со стороны отца отлично шили и были известными в городе закрой­щиками, к которым трудно „попасть". Пока мы ходили в драповых пальто производства местной фабрики, она уже в младших классах носила шубы и кожаные куртки, сделанные папой». Второе — сам факт готовности приложить усилия для того, чтобы хорошо выгля­деть, по сей день видится респондентам подтверждением того самого «осознания себя», которое выделяло девочку-лидера из толпы свер­стниц: «Дорого мы не могли бы себе позволить. Но на шпильке таки надо учиться ходить, это труд. Особенно в те годы, когда не было удобной обуви, и все натирало»; «Я видела на тренировках, что у нее кровавые волдыри от этих советских туфель, но она заклеивала пла­стырем чуть не полголени и не сдавалась — вставала и шла». Инте­ресно, что даже если девочка не шила для себя сама, она бывала во­влечена в практики советских модниц благодаря мамам, бабушкам, портнихам (Вайнштейн 2007) — причем не только в практики соз­дания модной и нестандартной одежды, но и в практики отстаива­ния своего права на ее ношение вопреки советскому общественному уставу: «„Что это за длина? Почему не в форме? — Я из формы выросла, могу прийти в форме, но она будет вот так", — и показываю на себе, какой длины будет форма. „Не вот такая, и не вот такая, а вот такая, как у меня!" — торжественно говорит завуч и показывает на свою юбку, которая заканчивается ровно посередине полного колена. Мама решила, что раз нужна форма, мы ее сошьем. И мама сшила мне платье: коричневое, но с искоркой, из тонкой шерсти, юбку сде­лала колокольчиком — специальный крой, облегающий на бедрах и расширяющийся вниз, длина — ниже колена. Рукава присборенные, с широкими манжетами, воротник с длинными острыми концами на стойке, карманы типа джинсовых, кокетка и рельефные подрезы спереди, но главное — все швы были отстрочены двойной джинсовой строчкой золотисто-коричневой ниткой». Эта готовность к сопротив­лению школьным требованиям — в диапазоне от умения незаметно обходить правила до готовности к прямой конфронтации — воспри­нимается сегодняшними респондентами как одно из самых ярких от­личий девочки-лидера от сверстниц и трактуется, в первую очередь, как харизматическое нонконформистское поведение.

 

«Со мной было сложно бороться»: лидерство и сопротивление костюмной норме

Когда на современной фотографии с последнего звонка видишь трех обнимающихся выпускниц в совершенно одинаковых, явно куплен­ных в одном и том же магазине «советских» форменных платьях и в одинаковых, совместно приобретенных кружевных фартучках, ощу­щаешь немедленный диссонанс: воспринимать происходящее тебе не дает как обилие украшений (и их современность), так и идентич­ность всех элементов костюма. Парадокс советской школьной фор­мы заключался в том, что, вопреки задумке, найти, скажем, в одном классе двух девочек в строго одинаковых платьях и фартуках было почти невозможно. В статье «Советская школьная форма: канон и повседневность» исследователь Светлана Леонтьева замечает, что «история школьной формы не может быть написана вне истории по­вседневного отталкивания от нее», и задается вопросом: «А была ли норма „в форме"? Был ли стандарт? И не является ли он в каком-то отношении плодом коллективной антиавторитарной фантазии?» (Ле­онтьева 2008). Статья Леонтьевой подробно останавливается на фак­тическом разнообразии школьной формы, которую советская про­мышленность выпускала в предперестроечный период, опираясь на разработанный в 1970-е годы перечень республиканских стандартов для пятнадцати советских республик3. Леонтьева пишет, что «кокет­ка, накладные карманы, карманы с клапанами, застроченные скла­дочки на лифе зачастую становились козырной картой при отказе от ношения фартука: раз уж фабрика такое платье пошила, значит неспроста». Тема противостояния рестриктивной униформе, борь­бы за привнесение в нее индивидуальных элементов становится ин­тегральной частью любого разговора об униформе (см., например, работы Олега Лысенко, касающиеся армейской униформы в позд­нем СССР (Лысенко 2012)). В воспоминаниях о советском школьном детстве4 «расшатывание» формы, пассивное или активное, — обяза­тельная часть дискурса. Однако в истории с «королевами» эта прак­тика имеет особое значение — не только потому, что умеренная кон­фронтация с учительским составом укрепляла лидерские позиции решившихся на нее девочек (здесь, кстати, мы возвращаемся к теме демонстративности), но и потому, что умение, напротив, добиться желаемого облика, избежав при этом конфронтации, подчеркивает лучшую социальную адаптированность «королев», раннее усвоение ими навыков взаимодействия с властями: «Училась я хорошо, был у меня авторитет и в классе, и в школе, поэтому, в какой-то мере, со мной было сложно бороться, если я не придерживалась стандартов в одежде». Одним из самых ярких примеров лавирования между униформой и секулярным платьем без прямого нарушения нормы по­делилась респондентка, аттестующая себя как бывшую «королеву»: «Мне брюки сшила мама, и я была первой девочкой в нашей парал­лели, кто надел брюки в школу. Естественно, под форму, а не вместо». Однако большинство респондентов вспоминают, что их «королевы», в силу обстоятельств или экономического положения семьи, выде­лялись вполне законной советской униформой, отличие которой от формы одноклассниц было формальным: тут работал именно эффект «инакости», эффект «другого»: «Носила специально купленный в Эстонии прозрачный черный фартук из чего-то вроде органзы»; «Вместо обычной звездочки с Лениным (из жести она была, что ли) носила манерную пластиковую с фотографией того же Ленина вну­три»; «Коричневая форма как у всех. Но! Платье со стойкой, потому что именно этот фасон шел ей больше всего. Необыкновенные белые фартуки с красивыми крыльями — и кружевные, и атласные. Очень красивые манжеты из белоснежной пряжи, связанные крючком, ку­пленные в Сочи, великолепно контрастировали с загорелой кожей» (последнее свидетельство отлично показывает, как форма и «королевственность» девочки оказываются в едином пространстве проекций). Кружевные манжеты и воротнички чаще всего указываются среди тех нерегламентированных или плохо регламентированных элементов школьного костюма, которые становились пространством для отно­сительно безопасного самовыражения. «Иногда попадались колготки невообразимых флуоресцентных цветов. Вот их-то я в школу и носила, потому что никаких специальных правил насчет цвета колготок не существовало (ведь в магазинах того времени продавались толь­ко черные и коричневые)»; «Помню, в старших классах стала носить хвост сбоку, директор как-то сделала замечание, но я ее сыгнорировала»; «Ну, и как мелочь: пенальчики, блокнотики, ручки. Мама была фанаткой канцелярских принадлежностей и меня приучала»; «Духи обязательно — из стандартной французской „гаммы" того времени — Climat, Poison»; «Очень важным элементом считалась сменка. Полина была первой, кто пришел в школу на каблуках (класс 7-й, навер­ное), принесла эти туфли в виде сменки». Прическа, сумка, колготы, часы, духи, сменная обувь — фактически эти вещи составляли само­стоятельный секулярный костюм внутри униформенного костюма, и «королевы» конструировали его, исходя из демонстративных, лидер­ских, индивидуальных потребностей и применяя все те практики, ко­торые позволяли секулярной позднесоветской «моднице» отличаться от окружающих. Это ощущается еще острее при описании внешколь­ного, подлинно секулярного костюма: «Не вдаваясь в полемику о мел­ких деталях, сводивших на нет уравниловку, замечу: у нас были три легальные возможности появиться среди одноклассников не в форме. Это день лыж раз в неделю в третьей четверти, день субботника пару раз в год и день „огонька" — вечеринки в классе, которая начиналась вскоре после уроков, и поэтому у нас многие не уходили домой пере­одеваться. Огонек сам по себе был приятным событием, но даже не­навистные лыжи и не слишком привлекательные работы по уборке класса становились более терпимыми, поскольку позволяли одеться в школу по собственному вкусу и выбору»; «Где гораздо больше „королевили" по одежке — пионерские лагеря. Вот там — да, королевой отряда, как правило, становилась самая модная девочка, обязательным было наличие джинсов, кроссовок, стрижки, желательны футболки с заграничными надписями и т.п.». Одна из респонденток пишет, что ее одноклассница-«королева» в пионерском лагере прошла по всему отряду и заставила девочек «отдать ей все модное и импортное, что­бы такое было только у нее. Некоторые девочки плакали, ведь больше такое на людях почти нигде не поносишь». Тут специфика советского дефицита и американский стереотип «королевы» как бессердечной стервы, обижающей и унижающей остальных, неожиданно находят общую почву: в остальном, надо заметить, рассказы респондентов о «королевах» в позднем СССР сильно отличаются от стереотипных рассказов их американских сверстников; причины, по которым мо­дели девичьего лидерства так различались между собой, возможно, заслуживают отдельного разговора. Между тем респонденты, опи­сывающие «модных» девочек как «королев» или «самых крутых», в большинстве случаев не задаются вопросом о том, что влияло на что: добавлял ли особый экономический статус семьи уверенности в себе и бравады, часто необходимых девочке-подростку для выхода на ли­дерские позиции, или наоборот — девочка с лидерскими качествами «украшала» собой модные вещи, заставляла их работать (возможно, этот вопрос актуален для всего обсуждения советской и позднесоветской моды). Последняя версия может оказаться небезынтересной: к ней нас подводит и количество воспоминаний о «королевах», чей костюм был стандартным, но носился «по-особенному», и количе­ство упоминаний того, как плохо или незаметно «крутые» вещи вы­глядели на девочках, не представлявших собой ничего особенного: «Форма, как у всех, только идеально чистая и отутюженная»; «У ее подружек были вещи, которых не было у других, — джинсы и пр. У нее не было».

 

Отряд сантехников: проблематика лидерства сквозь призму подражания

Возможно, хорошим способом понять, как были устроены опреде­ленные модели девичьего подросткового лидерства в позднесовет­ском обществе, может оказаться попытка анализа воспоминаний, которые касаются темы подражания. Я задавала респондентам во­прос о том, что произошло бы, если бы в соответствующий период им предоставили вещи из гардероба «королевы». Анализировать от­веты на поставленный таким образом конкретный вопрос стоило бы, скорее всего, за пределами этого эссе — они служат богатым ма­териалом для разговора о реконструкции собственного подростко­вого восприятия: «Ее манера одеваться на долгие годы повлияла на мою. Но в то время я ни за что не смогла бы носить ее вещи, так как комплексов из-за внешности была масса. И мне понадобились годы, чтобы начать носить что-то вроде тех платьев, сильно облегающих и коротких, в которых я помню ее на вечеринках». Однако этот вопрос послужил естественным триггером для воспоминаний о том, кто и как подражал «королевам» — как в плане костюма, так и в плане по­ведения. Некоторые замечания респондентов вполне ложатся в русло привычного разговора о подражании лидеру вообще и подражании лидеру в подростковой среде — в частности: например, к таким за­мечаниям следует отнести часто повторяющиеся заявления о том, что пытаться подражать «королеве» было невозможно или нелепо по причинам, связанным со свойствами ее личности: «Стрижка у обеих — модная тогда „Аврора" (длинные волосы, стриженные лесен­кой). Все подражали этому! Почему-то красиво смотрелось только у этих двоих»; «Шляпы — нам всем казалось, что слишком взросло и экстравагантно, их еще надо уметь носить. Нужна походка особая, чтоб не казаться приземленным грибом»; «Те, кто мог себе это позво­лить, старались ей подражать и в одежде и в поведении. Но даже те, у кого был доступ и физические данные, не вели себя так раскрепощенно»; «Другие не делали, потому что не по статусу — было бы ко­мично»; «Причем были еще девочки с такими же финансовыми воз­можностями (спецшкола), но почему-то так ярко никто, кроме них, не одевался». Повторяются сообщения о том, что даже подруги де­вочки-лидера могли пытаться носить похожие вещи, но получалось у них неубедительно: «Над ее подружками, когда они приходили с кружевом на голове, только смеялись — им это было не по статусу». Однако в некоторых аспектах разговор о подражании «королеве» при­чудливо пересекается с позднесоветской спецификой. В ряде случаев, например когда одежда девочки-лидера отличалась благодаря соци­альному статусу и возможностям семьи, о подражании как таковом для большинства ее одноклассниц речь не шла — или им пришлось бы прилагать усилия, граничащие с комичным: так, упомянув, что «королева» носила в школу моднейшие тогда легинсы, респондентка замечает: «Ну, ближайшие подруги уж старались как могли. Напри­мер, отрезали у советских колготок ступни, да?» Но в других случа­ях, когда девочка-лидер и сама добивалась «инакости» в своем костю­ме благодаря собственным усилиям (о них см. выше), тот, кто хотел ей подражать, должен был приготовиться к аналогичной нелегкой работе: «Я за полгода научилась вязать крючком, чтобы делать себе такие воротнички, и пропорола себе машинкой палец, но воротник на форме кое-как переделала, как у нее». Иными словами — в позд­несоветском мире подражание лидеру в костюме означало приобре­тение тех же навыков, которыми обладает сама «королева» (или ее близкие), то есть обретение с ней куда большего сходства, чем про­сто сходство в одежде. В других случаях подражание «королеве» в ко­стюме означало приобретение таких же, как у нее, социальных навы­ков — в частности, умения балансировать между внешним давлением и собственными желаниями: «В школу девчонки вслед за мной стали надевать брюки под платье и аргументировали тем, что на улице холодно, а брюки не хуже трикотажных рейтуз»; «В десятом, когда мы смогли преодолеть прессинг мам, считающих это вульгарным и невозможным, <ее манере сильно укорачивать форму> последовали буквально все»; «Потом она купила в магазине „Рабочая одежда" на Сретенке комбинезон сантехника, распорола его штанины внизу, перешила на бананы. И это внезапно стало моднейшими штанами- комбинезоном стиля хаки. Мальчишки смеялись и дразнили нас от­рядом сантехников, а мы носили это все! Нам нравилось выглядеть как в униформе». В-третьих, редких, ситуациях подражание лидеру требовало от позднесоветских девочек-подростков почти немысли­мого — отказа от одного из главных статусных символов тогдашне­го времени, импортных вещей: «Она была из очень бедной семьи в нашей мажорной школе, и вот она придумала завязывать тюрбан из павловопосадского платка, на которые мы смотреть не хотели. И де­вочки в нашем классе стали вместо своих „петушков", которые родители выцарапывали у каких-то командировочных, наматывать на голову зимой дешевые посадские платки». Иными словами, можно предположить, что в силу специфики позднесоветского быта желание и потребность следовать за девочкой-лидером хотя бы в костюме требовали куда большего сближения с образом такой девочки, чем может представить себе современный подросток.

 

Послесловие

Исследователя, решившего заняться темой позднесоветской подрост­ковой культуры, ждет, в первую очередь, работа с устной историей и частными нарративами. Если учитывать, что даже современная под­ростковая культура остается в России малоизучаемой областью (Сер­гей Борисов замечает, что «неинституциализированные локусы детско-подростковой коммуникации остаются „слепым пятном" на глазном яблоке социогуманитарных наук» (Борисов 2000)), то можно предста­вить себе, насколько сложной оказывается задача обращения к той же теме в пространстве позднего СССР. Между тем сам факт отсутствия большого числа таких исследований поразителен, если учесть, что речь идет о формативном периоде системообразующего поколения нынешней России. Есть впечатление, что понимание подростковых со­циальных механизмов и их временной специфики могло бы дать нам немало информации о том, что сегодня происходит в сознании этого поколения, — и в том числе о механизмах выдвижения и поддержки общественных лидеров нынешнего дня.

 

Литература

Бартлетт 2007 — Бартлетт Дж. Давайте оденем их в беж: мелкобур­жуазный мирок официального социалистического костюма // Теория моды: одежда, тело, культура. 2007. № 3. С. 187-232.

Бартлетт 2011 — Бартлетт Дж. Fashion East: призрак, бродивший по Восточной Европе. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

Борисов 2000 — Борисов С. Культурантропология девичества: морфо­логия и генезис девичьей составляющей современной неофициальной детско-подростковой культуры. Шадринск: Издательство Шадринского пединститута, 2000.

Борисов 2002 — Борисов С. Субкультура девичества: российская про­винция 70-90-х гг. ХХ в. Автореферат диссертации на соискание уче­ной степени доктора культурологии. 2002.

Вайнштейн 2007 — Вайнштейн О. «Мое любимое платье»: портниха как культурный герой в Советской России // Теория моды: одежда, тело, культура. 2007. № 3. С. 101-126.

Голышкин 1967 — Голышкин Д. Твоя пионерская форма. Студия «Диа­фильм» Госкино СССР, 1967.

Горалик 2006 — Горалик Л. Антресоли памяти: воспоминания о костю­ме 1990 года // Новое литературное обозрение. 2006. № 81-82. Горалик 2007 — Горалик Л. «Шляпу можешь не снимать»: современ­ный эротический костюм // Теория моды: одежда, тело, культура. 2007-2008. № 6. С. 45-94.

Горалик 2008 — Горалик Л. На радость прайду // Ведомости. Пятни­ца. 2008. № 9 (96).

Гусарова 2007 — Гусарова К. Мода и социализм: симбиоз или парал­лельные миры? // Конференция журнала «Теория моды: одежда, тело, культура». 2007.

Зиновьева 2012 — Зиновьева Л. Форма образа. Форменный костюм рос­сийской школьницы в прошлом и настоящем // Теория моды: одежда, тело, культура. 2012-2013. № 26. С. 31-54.

Леонтьева 2008 — Леонтьева С. Советская школьная форма: канон и повседневность // Теория моды: одежда, тело, культура. 2008. № 9. С. 47-79.

Лысенко 2012 — Лысенко О. «Дембель неизбежен, как крах капитализ­ма». Неуставные отклонения от униформы в Советской армии 1970­1980-х годов // Теория моды: одежда, тело, культура. 2012-2013. № 26. С. 123-146.

Разогреева 2012 — Разогреева А. Нудисты, дети и голые хулиганы: тело как локус общественного порядка в позднесоветских обстоятельст­вах // Теория моды: одежда, тело, культура. 2012. № 24. С. 119-135.

Рудова 2012 — Рудова Л. Девочки, красота и женственность. Постсо­ветские «потребительские сказки». По материалам современной ли­тературы для девочек-подростков // Теория моды: одежда, тело, куль­тура. 2012. № 23. С. 11-39.

Чернова 2012 — Чернова В. Мечты и реалии нерядовой советской модницы (по материалам дискурс-анализа переписки Лили Брик и Эльзы Триоле) // Теория моды: одежда, тело, культура. 2012. № 23. С. 301-323.

Щербино 2012 — Шербино К. Алиса vs Лолита, или Японская тоска по Западу // Теория моды: одежда, тело, культура. 2012-2013. № 26. С.    419-424.

Щипакина 2009 — Щипакина А. Мода в СССР: Советский Кузнец­кий, 14. М.: Слово, 2009.

Halberstam 1994 — Halberstam D. The Fifties. Ballantine Books, 1994. Mintz 2006 — Mintz S. Huck's Raft: A History of American Childhood. 2006.

Tanenbaum 2000 — Tanenbaum L. Slut! Growing Up Female with a Bad Reputation. N.Y.; Harper Perennial, 2000.

 

Примечания

1) Здесь нужно заметить, что тема женского костюма в контексте жен­ского лидерства (как официального, так и — в широком спектре — неформального) на позднесоветском пространстве несколько раз за­трагивалась исследователями в разных контекстах, однако, насколько может судить автор, почти не рассматривалась самостоятельно.

2) См.: 76-82.livejournal.com.

3) Постановление Совета министров СССР № 749 от 8 сентября 1970 г., пункт 23 раздела III.

4) 76-82.livejournal.com.


Вернуться назад