Наталия Лебина — д-р ист. наук, профессор, научный консультант СЗ НИИ «Наследие» МК РФ Автор книг: «Рабочая молодежь Ленинграда: труд и социальный облик. 1921-1925 гг.» (1982), «Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX в. — 40-е гг. ХХ в.)» (1994), «Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии. 1920-1930-е годы» (1999), «Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы НЭПа и хрущевского десятилетия» (2003), «Энциклопедия банальностей» (2006, 2008), «Петербург советский: "новый человек" в "старом пространстве"» (2010).

 

Споры вокруг трактовки и этического смысла в ранней советской культуре символики огня вообще и в концептуализации феномена смерти в частности ныне довольны популярны. Чаще всего они ведут­ся в контексте отрицания большевиками христианских, прежде всего православных, традиций и даже глумления над ними. Именно с такой позиции и оценивается сегодня уже достаточно известный факт соз­дания первого в России крематория в 1919-1921 годах в Петрограде². Фабула исторических событий во многом подтверждает воинственно атеистический смысл всех действий советской власти, связанных со строительством этого учреждения. Однако не следует забывать, что строительство крематория для его непосредственных инициаторов и исполнителей являлось также и выражением социокультурной пози­ции «человека индустриального».

Как известно, к началу ХХ века христианская ритуалистика похорон уже претерпела серьезные изменения во всем мире: в Европе и Север­ной Америке появились официальные крематории, что получило осо­бое развитие после окончания Первой мировой войны. Этот факт про­демонстрировал не только жесткость надвигающейся индустриальной цивилизации, но и ее рационализм, выражением которого в опреде­ленной степени стала так называемая «смерть перевернутая». Это по­нятие введено французским исследователем Ф. Арьесом. Он утвержда­ет, что «с начала ХХ в. общество психологически готово к тому, чтобы удалить от себя смерть, лишить ее характер публичной церемонии, сделав ее приватным актом, в котором участвуют лишь самые близ­кие...» (Арьес 1992: 469). Интерпретируя идеи французского ученого, российский историк А.Я. Гуревич пишет: «Общество ведет себя так, как будто никто не умирает и смерть индивида не пробивает никакой бреши в структуре общества» (Гуревич 1993: 239). Представители пост­модернистской философии, в частности Ж. Бодрийар, отмечают, что в ХХ веке смерть вытесняется в пространство маргинального, полно­стью отделяется от жизни, несмотря на извечную дихотомию этих по­нятий (подробнее см.: Бодрийяр 2000). В первую очередь это выража­лось в рационализации обряда похорон и в изменении символической значимости огня, который в христианстве доиндустриального времени никогда не рассматривался как способ погребения. В странах Европы после Первой мировой войны появляются памятники Неизвестному солдату в виде вечного огня как символа вечной памяти. Одновремен­но европейское революционное движение, традиции которого пита­ли русский большевизм, рассматривало огонь как символ свободолю­бивых устремлений. В ментальности европейцев в начале ХХ века эти две ипостаси огня — огонь очищающий и огонь пожирающий — спо­койно сосуществовали.

В России модернизационные процессы — и в частности переделка «человека русского (патриархально крестьянского)» в «человека ин­дустриального» — шли медленно. К началу Первой мировой войны в стране существовали устоявшиеся представления о духовной значимо­сти, биологической сущности и социальном статусе смерти. В основном они определялись уровнем религиозности населения. Кончина чело­века регулировалась принципами так называемого «обычного права» прежде всего русской православной церкви. Даже в крупных городах, в первую очередь в Петрограде, накануне событий 1917 года 90 % всех случаев смерти сопровождались христианскими религиозными обряда­ми и персональным захоронением на кладбищах. Неудивительно, что даже в столице Российской империи в начале ХХ века не существовало крематория. Правда, городские власти, обеспокоенные бурным ростом населения Петербурга, пытались предпринять меры по организации системы сжигания трупов. Накануне Первой мировой войны комиссия по делам о народном здравии при Государственной думе рассматрива­ла законопроект постройки крематория. Идея была одобрена Мини­стерством внутренних дел, но встретила сопротивление представителей Синода. Они не приняли во внимание даже сделанную в законопроек­те оговорку о том, что сжиганию могли подвергаться лишь покойники тех вероисповеданий, где допускался подобный способ погребения, или при жизни выразившие желание быть кремированными³.

В среде же интеллигенции идеи модернизации и стремление к свет­ским обрядам перехода были уже достаточно популярны. Более того, многие интеллектуалы явно тяготели к концепциям разрушения тра­диционного мироустройства, своеобразного сакрального кощунства, демонстративного ниспровержения духовных символов прошлого. По­пулярность приобретали новые художественные формы постижения мира. В программных документах и произведениях литераторов и ху­дожников в предреволюционной России можно обнаружить явные пре­тензии на мессианство, выдвижение идеи человека-бога. Эти духовные искания, входившие в противоречие с принципами христианско- патриархальной морали, господствовавшей в царской России, пре­красно сочетались с надвигавшейся эпохой техники и рационализма. Она захватывала и сферы искусства, и пространство повседневности. На российской почве явно вызревала новая культура, новая эстетика целесообразности, в системе которой немаловажная роль отводилась процессу уничтожения всего старого, отжившего, не соответствующе­го ускоренному жизненному ритму индустриального общества. Эта нарождающаяся культура превозносила символику огня как спосо­ба очищения от прошлого. Огромную роль в процессе модификации российской ментальности сыграла Первая мировая война. Определен­ная часть интеллигенции была готова к смене представлений о нормах морали и, в частности, о культе смерти и памяти.

Неудивительно, что сразу после событий февраля 1917 года петро­градские деятели культуры и искусства, сотрудничавшие с Временным правительством, поддержали идею Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов: похороны жертв революции «.должны быть всенародные, общегражданские (без церковного обряда, каковой будет совершен родственниками убитых по их усмотрению)» (Петроградский Совет 1991: 145, 152). В похоронную комиссию был включен известный архитектор И.Н. Фомин, впоследствии один из проектировщиков пе­троградского крематория. После дебатов почти единогласно было ре­шено сделать похороны гражданскими без участия духовенства.

Ф. Сологуб писал по этому поводу: «Конечно, похороны должны быть гражданскими, вне вероисповедания, так как хоронить придется людей разных исповеданий, людей верующих и. совершенно равно­душных к вопросам религии. И в этом единении святость, в нем высшая праведность человеческой души. <.> Мы, косневшие в оковах смрад­ного быта, их смертью искуплены для. светлого будущего» (Бирже­вые ведомости 1917). Это были первые официальные гражданские по­хороны в России. Новое «индустриальное» отношение к смерти было связано и с иным восприятием понятия культа умерших и увековечи­вания их памяти.

Готовность к преобразованию искусства, а затем и всего общества на новой индустриально-атеистической основе позволила уже после прихода большевиков к власти большой группе петроградских деяте­лей культуры и искусства принять активное участие в осуществлении ленинского плана монументальной пропаганды. 12 апреля 1918 года был принят декрет Совета народных комиссаров «О снятии памятни­ков, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов па­мятников Российской социалистической революции». Это было целенаправленное разрушение исторической памяти, начальный этап десакрализации прошлого в целом и культа умерших в частности. Ведь в большинстве случаев монументы являются материализацией ритуала поклонения личности усопшего. Памятники начали сносить в первую очередь в бывшей столице Российской империи. При этом Совнарком выражал желание, чтобы «некоторые наиболее уродливые истуканы» были убраны уже к 1 мая 1918 года (Бенуа 1968: 67). В двадцатых числах апреля 1918 года в Петрограде была образована комиссия по составле­нию списка памятников, подлежащих снятию. В ее состав вошли из­вестные деятели культуры: А.Н. Бенуа, Г.К. Лукомский, С.В. Чехонин, Н.И. Альтман и др.⁴ Конец 1918 — начало 1919 года ознаменовались для Петрограда появлением большого количества памятников геро­ям революционного движения⁵. Параллельно в петроградской печати стали активно рекламироваться идеи кремации и постройки кремато­рия (Шкаровский 2006: 84). Именно в это время и начинается эпопея со строительством петроградского крематория, который можно рас­сматривать как часть плана монументальной пропаганды.

После прихода к власти партия большевиков стала контролировать те сферы жизни, которые ранее входили в «обычное право» церкви. Согласно же декрету СНК РСФСР от 7 декабря 1918 года «О кладби­щах и похоронах» «все кладбища, крематории (курсив мой. — Н.Л.) и морги, а также организация похорон граждан поступали в веде­ние местных Совдепов». Формулировка эта выглядит странной, ведь в России в 1918 году не было ни одного крематория. Однако идея его создания была явно привлекательной для представителей новой вла­сти. Л.Д. Троцкий выступил в большевистской прессе с серией статей, в которых призвал всех лидеров советского правительства завещать сжечь свои тела.

Строительство первого в России крематория началось в Петрограде в 1919 году. При Петросовете образовалась комиссия, возглавленная членом коллегии Комиссариата внутренних дел Б.Г. Каплуном. В ее со­став вошли известнейшие представители питерской интеллигенции: Л.Н. Бенуа, Д.Д. Гримм, Л.А. Ильин и др. Подготовительные работы развернулись в апреле 1919 года на территории Александро-Невской лавры, а точнее, рядом с резиденцией Петроградского митрополита Вениамина, что вызвало возмущение духовенства (Анненков 1991: 1, 91-93). Действительно, большевики рассматривали внедрение тру- посжигания в России как часть антирелигиозной кампании. Журнал «Церковь и революция» в 1920 году объявил конкурс на разработку проекта первого в советской России крематория, который именовали «кафедрой безбожия» (Кашеваров 1995: 72). Первоначальный выбор места строительства подчеркивал «безбожный» контекст постройки учреждения такого типа в Петрограде. Однако это не остановило дея­телей культуры, мечтавших применить свои творческие силы на но­вом поприще.

В Петрограде был организован конкурс на лучший проект крема­тория, подразделявшийся на две части: «составление проекта печи для сжигания человеческих трупов» и «составление проекта крематориу- ма» (ЦГА СПб. Ф. 142, оп. 1, д. 61, л. 4-4 об.). Архитектурная часть про­граммы конкурса крематория давала подробное описание всех необ­ходимых помещений. На первом этаже предполагалось разместить: «1) Вестибюль — около 15 кв. саж. 2) Большой зал для совершения об­рядов; в зале должно быть предусмотрено возвышение для певчих или оркестра — все помещения, около 100 кв. саж. 3) Два малых зала для той же цели, около 20 кв. саж. 4) Зал для урн — около 40 кв. саж. — мо­жет быть в виде галереи. 5) Две ожидальни — одна для родственников, другая для публики, по близости к главному входу. 6) 2-3 комнаты для священнослужителей (курсив мой. — Н.Л.), каждая по 5-6 кв. саж. 7) ком­ната для певчих 10-12 кв. саж. 8) Ожидальная комната для носильщи­ков около 5-6 кв. саж.» (ЦГА СПб. Ф. 142, оп. 1, д. 61, л. 2).

Этот отрывок из программы сооружения крематория свидетель­ствует о тщательности подготовки конкурса и о том, что для части интеллектуалов вопрос о форме «огненного» захоронения не имел никакого кощунственного контекста. Постройка крематория каза­лась интересным творческим проектом, участие в котором позволяло реализовать новые представления о фиксации памяти, с одной сторо­ны, и о современных, сугубо рациональных способах реализации тел умерших, с другой. К. Малевич в одной из своих статей, опубликован­ной в газете «Искусство коммуны» в начале 1919 года, писал: «Сжег­ши мертвеца, получаем 1 грамм порошку, следовательно, на одной аптечной полке могут поместиться тысячи кладбищ». Организаторы конкурса предусмотрели и систему премирования участников. Любо­пытной кажется следующая идея: «Комиссии предоставляется право приобретения не премированных проектов по сумме последней премии (5000 рублей. — Н.Л.). Премированные и приобретенные проекты умершего у печи поступают в собственность Ком. Вн. Дел, остальные же должны быть взяты авторами в месячный срок после присуждения премий. Не взятые в срок поступают в собственность Ком. Вн. Дел» (ЦГА СПб. Ф. 142, оп. 1, д. 61, л. 3 об.).

Питерский художник Ю. Анненков получил заказ нарисовать об­ложку для «рекламной брошюры» будущего сооружения. Позднее он вспоминал: «В этом веселом „проспекте" приводились временные правила о порядке сожжения трупов в „Петроградском городском крематориуме" и торжественно объявлялось, что „сожженным имеет право быть каждый умерший гражданин"» (Анненков 1991: 91). Уже в середине мая 1919 года Постоянная комиссия по постройке кремато- риума отмечала, что желание участвовать в конкурсе выразили более 200 чел. и что «проявление столь большого интереса возможно объяс­нить лишь назревшей потребностью в осуществлении идей кремации трупов.» (ЦГА СПб. Ф. 142, оп. 1, д. 61, л. 24). Одновременно органи­заторы конкурса вынуждены были признать, что «сложившиеся об­стоятельства поставили комиссию в весьма тяжелое положение: при­ближается срок представления конкурсных проектов, а комиссия не располагает средствами даже в размере, необходимом для выплаты на­значенных премий и производства необходимых работ, которые связа­ны, вообще с детальной разработкой проектов» (ЦГА СПб. Ф. 142, оп. 1, д. 61, л. 24). Но какие-то первоначальные средства были, по-видимому, найдены и конкурсные состязания продолжились. Победителем вышел И.Н. Фомин — автор проекта под девизом «Неизбежный путь»⁶. Одна­ко впоследствии предпочтение было отдано работе инженера А. Джо- рогова под девизом «Жертва». Но и этот проект не был полностью во­площен в жизнь.

В декабре 1919 года власти города вынуждены были прекратить ра­боты в митрополичьем саду Лавры⁷. Лишь весной 1920 года они верну­лись к вопросу о постройке учреждения по трупосжиганию, но уже в другом, лишенном какого-либо сакрального характера месте. Под кре­маторий попытались перестроить здания бань на Васильевском остро­ве. Очевидцы рассказывали: «Баня кое-где облицована мрамором, но тем убийственнее торчат кирпичи. Для того, чтобы сделать потолки сводчатыми, устроены арки — из. дерева, которое затянуто лучиной. Стоит перегореть проводам — и весь крематорий в пламени» (Чуков­ский 1991: 153). По-видимому, А. Джорогову не удалось воплотить все свои архитектурные замыслы. Значительно больше удовлетворения должен был испытать проектировщик печи для трупосжигания про­фессор Горного института В.Н. Липин. В 1921 году он издал брошюру под названием «Регенеративная кремационная печь „Металлург" си­стемы проф. В.Н. Липина в Петроградском Крематории».

По свидетельству автора брошюры, человека с техническим складом ума и весьма скрупулезного, первое сжигание было проведено 14 де­кабря 1920 года, хотя мемуаристы приводят и другие данные. Но для выявления социокультурного контекста постройки первого кремато­рия установление точной даты начала его работы непринципиально. Более важными представляются зафиксированные именно в мемуари­стике возникшие в среде приближенной к власти интеллигенции но­вые практики отношения к смерти. Существуют сведения о том, что первого покойника, труп которого предстояло предать огню, торже­ственно отобрали в городском морге. В процедуре приняли непосред­ственное участие сам Б.Г. Каплун и приглашенные им Н.С. Гумилев, Ю.П. Анненков и некая юная особа, имя которой неизвестно. Воз­можно, это была балерина О. Спесивцева. Ю.П. Анненков вспоминал: «В огромном сарае трупы, покрытые их лохмотьями, лежат на полу плечом к плечу, бесконечными рядами. Нас ожидала там дирекция и администрация крематория.

– Выбор предоставляется даме, — любезно заявил Каплун, обра­тившись к девушке.

Девушка кинула на нас взгляд, полный ужаса, и, сделав несколько робких шагов среди трупов, указала на одного из них (рука ее была, помню, в черной перчатке). На груди избранника лежал кусочек грязного картона с карандашной надписью: Иван Седякин. Соц. Пол.: Нищий.

– Итак, последний становится первым, — объявил Каплун и, обер­нувшись к нам, заметил с усмешкой:

– В общем, довольно забавный трюк, а? (Анненков 1991: 94)

Б.Г. Каплун любил «угощать» приближенных к нему людей экзотическим актом кремации — мало эстетичным и кощунственным с пози­ций христианско-православной культуры зрелищем. По воспоминани­ям К. Чуковского, большевистский лидер часто говорил: «Не поехать ли в крематорий?» — как прежде говорили: «Не поехать ли к „Кюба" или в „Виллу Родэ"?» (так до революции назывались самые шикарные петербургские рестораны). По свидетельствам очевидцев, обстановка в псевдокрематории была угнетающей. Тот же К. Чуковский писал в своем дневнике 1 января 1921 года: «Все голо и откровенно. Ни рели­гия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивают места сожже­ния. Революция отняла прежние обряды и декорумы и не дала своих. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах» (Чуковский 1991: 153). Следует отметить, что это обстоятельство не помешало писателю взять с собой в крематорий свою юную дочь Лидию. Процедура сжи­гания, столь отличная от традиционного захоронения, по-видимому, влекла своей таинственностью, о чем, в частности, свидетельствуют и визуальные данные.

По данным профессора В.Н. Липина, печь для трупосжигания про­работала с 14 декабря 1920 года по 21 февраля 1921 года. За это время было кремировано около 400 усопших и менее 5 % из них—по жела­нию родных или согласно завещанию. В марте 1921 года крематорий, по сути дела, прекратил работу. Б.Г. Каплун пытался как-то испра­вить положение, но средств явно не хватало, а с введением НЭПа угас и интерес архитекторов и инженеров к идее создания первой в России системы трупосжигания. Комиссия по постройке крематория была ликвидирована, а здание, где он начинал функционировать, стали ис­пользовать в других целях.

Первый настоящий советский крематорий был открыт в Москве в 1927 году—в почти другой стране, в почти другой культуре. Питер­ский же эксперимент по созданию учреждения для «огненного погре­бения» интересен именно совпадением социокультурных представ­лений о смерти и окружающей ее ритуалистики определенной части российской, в частности питерской, интеллигенции и большевистской верхушки.

 

Литература

Анненков 1991 — Анненков Ю. Дневник моих встреч. Т. 1. Л., 1991.

Арьес 1992 — Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М., 1992.

Бенуа 1968 — Александр Бенуа размышляет. Статьи, письма, воспо­минания. М., 1968.

Биржевые ведомости 1917 — Биржевые ведомости. 1917. 11 марта. Утр. выпуск.

Бодрийяр 2000 — Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.

Гуревич 1993 — Гуревич А. Исторической синтез и школа «Анналов». М., 1993.

Кашеваров 1995 — Кашеваров А. Государство и церковь. Из истории взаимоотношений советской власти и русской православной церкви. 1917-1945 гг. СПб., 1995.

Петроградский Совет 1991 — Петроградский Совет рабочих и солдат­ских депутатов в 1917 году: Документы и материалы. Л., 1991.

Чуковский 1991 — Чуковский К. Дневник (1901-1929). М., 1991.

Шебуев 1930 — Шебуев Н. Москва безбожная. М., 1930

Шкаровский 2006 — Шкаровский М. Строительство Петроградско­го (Ленинградского) крематория как средства борьбы с религией // Клио. 2006. № 3.

 

Примечания

1. Шебуев 1930: 159.
2. Сведения об этом крематории были опубликованы мной еще в 1994 г. в № 10 журнала «Родина». Антирелигиозный контекст первого со­ветского учреждения по сжиганию трупов был рассмотрен и в моей книге «Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии. 1920-е — 1930-е годы» (1999). Авторы последующих публикаций, де­тализировавших процесс построения крематория, лишь подтверж­дали уже высказанные идеи. (См. напр.: Шкаровский М. В. Строи­тельство Петроградского (Ленинградского) крематория как средства борьбы с религией // Клио. 2006. № 3.)
3. Еще в 1909 г. специально созданная при Святейшем Синоде комис­сия составила «Заметку о сожигании трупов с православной церков­ной точки зрения», в которой указывалось, что «самым естественным способом погребения признается предание трупов земле. предание тела близкого не земле, а огню представляется по меньшей мере как своеволие, противное воле Божией и дело кощунственное».
4. За год с небольшим в Петрограде снесли конный памятник Велико­му князю Николаю Николаевичу перед Михайловским манежем, пьедестал памятника Александру III в саду Русского музея, скуль­птуры Петра I на Адмиралтейской набережной и в Летнем саду, а также почему-то памятники Глинке и Боткину. Журналист и писа­тель А.В. Амфитеатров, позднее не выдержавший жизни в советской России и эмигрировавший, призывал разрушить памятник Нико­лаю I на Исаакиевской площади. Особенно ретивые борцы с про­шлым считали необходимым ликвидировать все монументы членам царской семьи. Исключение мог составить лишь «Медный всадник», но лишь по причине того, что его восславил А.С. Пушкин.
5. Менее чем за два года в городе было возведено около двух десятков памятников. Некоторые художники, не получавшие заказов при цар­ском режиме, попытались удовлетворить за счет большевиков свои творческие амбиции. В самом центре города на Знаменской площади (площади Восстания) было воздвигнуто творение скульптора кубо- футуриста О. Гризелли, памятник террористке-народоволке Софье Перовской. По словам современников, скульптор изобразил «могу­чую львицу с громадной прической, с могучими формами лица и шеи» (цит. по: Ильина Г.И. Культурное строительство в Петрограде. Л., 1982. С. 213). Даже А.В. Луначарский позднее вынужден был при­знать, что при открытии монумента «некоторые прямо шарахнулись в сторону» (Луначарский А.В. Воспоминания и впечатлении. М., 1968. С. 193). Памятник простоял недолго — в апреле 1919 г. по решению Петросовета он был демонтирован. Недолго просуществовала и ста­туя «Освобожденный труд» скульптора М.Ф. Блоха. Летом 1920 г. ко дню открытия домов отдыха для рабочих на Каменном острове, в декоративном оформлении которого принял участие архитек­тор И.Н. Фомин, была воздвигнута десятиметровая гипсовая обна­женная мужская фигура. Реакцию на нее рабочих, пришедших на праздник, запечатлела в своих воспоминания питерская художница В. Ходасевич. «.Первые ряды уже вступали на площадь, — писала мемуаристка, — и, уж окончательно ошеломленные, останавлива­лись перед скульптурой непристойно белого, гипсового, мускулисто­го „Пролетария" и медленно обходили его вокруг. Начались такие высказывания, что хоть я и помню их, но неловко это писать, хотя многое было даже остроумно» (Ходасевич В. Портреты словами: Очерки. М., 1987. С. 143). Представители Петросовета принудили скульптора за одну ночь прикрыть наготу «Пролетария» гипсовым фартуком.
6. По некоторым свидетельствам, проект И.Н. Фомина носил название «К небу».
7. Отмена решения строить крематорий в Александро-Невской лав­ре имела сугубо материальные основания. Первоначально комис­сия по постройке крематория развернула бурную деятельность. Решено было мобилизовать все материальные и людские ресурсы. Б.Г. Каплун пытался требовать у начальника петроградского лаге­ря принудительных работ «высылать на постройку крематориума, Обводный канал 17, в распоряжение коменданта. ежедневно по 20 человек рабочих» (ЦГА СПб. Ф. 142, оп. 1, д. 61, л. 19). Одновре­менно у комиссии Петросовета по мобилизации автомобилей для нужд фронта он просил выдать «.машину фирмы „Адлер", 10 сил, необходимую для ежедневной поездки на место постройки и склады материалов, расположенные на окраинах города». Необходимость автомобиля мотивировалась следующим образом: «Постройка кре­матория принадлежит к числу работ, не терпящих отлагательства» (там же. Л. 18). Питерские власти обращались за материальной по­мощью и в Москву.