Parker Richard G. Bodies, Pleasures, And Passions: Sexual Culture In Contemporary Brazil. Nashville: Vanderbilt University Press, 2009. 232 pp.

 

Книга Ричарда Ги Паркера, первый вариант которой увидел свет в 1991 году, а доработанный по требованиям культуры наших дней появился сравнительно недавно, посвящена странной сексуальной идентичности, возникающей в бразильском повседневном быте, но достигающей апофеоза в карнавалах и других массовых зрелищах, которые не «диктуют моду», как во многих странах, а сами проис­ходят под диктовку модных тенденций, гротескно отражая «дух времени» в са­мых материальных проявлениях этого духа. Цель книги, как заявляет сам ав­тор, вывести идентичность из жестких гнезд традиционной или нетрадицион­ной сексуальности, каждое из которых обставлено готовыми политическими решениями, исключительно важными для стройной политической теории, но совсем не подходящими для современ­ной теории моды.

Паркер начинает с анализа эротической лексики в бразильском ва­рианте португальского языка, в которой невозможно провести четкую грань между лексикой официального быта и лексикой жаргонной или табуированной. По мысли автора, в обществе, где до недавнего времени место мужчины не могло стать местом женщины и, наоборот, где из­вестно было, что улицы и открытые пространства принадлежат воин­ственным мужчинам, тогда как женщинам отведено внутреннее про­странство дома, терминология, намекающая на сексуальную свободу, возникает как болезнь языка. Язык, который только немного смогли обработать католические миссионеры-мистики, не удерживавшиеся от презренных отзывов о дикарских обычаях, вдруг начал корежить­ся при упоминании простых эротических действий: оказывалось, что невозможно упомянуть ничего из запретной области, не потревожив сами привычные границы мужского и женского. Мужское начало вдруг оборачивалось двусмысленностью «звериной» агрессии, переходящей в звериную кротость, а женское подчиненное положение выдавало та­кую градацию статусов, от «девушки» до «опытной женщины», которая превращала женщин в учредителей сексуальной агрессии. Этот невроз языка во многом, по мнению автора, и способствовал утверждению де- виантных форм эротического поведения в бразильской культуре. Вто­рым, возможно, не меньшим фактором такого утверждения стала ор­ганизация семьи как «дома», где сразу образуется зазор между ролями главных в семье и поведением всех остальных членов, которым и отво­дятся большие неоприходованные области девиантного поведения.

В книге Паркера исследуется как раз, каким образом бразильские «дома» воспринимали сексуальную революцию и последовавшие за ней политико-социальные движения. Вывод обескураживает своей просто­той: те идеи, которые в США и Западной Европе возникали как мани­фестации гендерной идентичности, в Бразилии были восприняты как бытовая мода. Скажем, если в США трансвестизм будет оценивать со­циальный психолог или психопатолог, то в Бразилии будут говорить о моде, о новой тенденции в одежде и поведении.

Паркер вскрывает несколько таких каналов превращения недавно легитимированных (во всяком случае, с недавнего времени не наказу­емых) практик эротического поведения в «моду». Один из них — это сложившееся в бразильской культуре понимание желания: желание не созидает образ объекта и осознанную волю желающего, что мы при­выкли видеть в европейской литературной культуре Нового времени, а напротив, возносит желающего до небес, а желанное лишает качеств, превращая его в пустой знак «овладения». В таком случае любое предо­ставление желаниям новой степени свободы понимается как простое умножение этих пустых знаков, которые и образуют поле «модных» эротических практик.

Другой канал—это архаичность, по мнению автора, самого бразиль­ского эротизма. Многие образы эротических отношений, которые были свойственны античной или средневековой культуре, такие как, напри­мер, «военизированный» или «сельскохозяйственный» код прочтения сексуальных отношений, в культуре Европы и США являются давно пройденным и забытым этапом, тогда как в бразильской культуре эти образы оживают во всей конкретности языка, определяя до некоторой степени и стиль одежды, и стиль поведения. Именно так автор толкует перемену ролей, вызванную простой метафорой «питания»: с одной стороны, мужчина — кормилец семьи, но с другой стороны его «семя» может вырастить только женщина, мужчина его только сеет: и стол­кновение этих речевых узусов приводит к созданию гротескного тела женщины как воплощения всей витальной мощи, как кормильца по преимуществу — определяя в том числе и модные предпочтения.

Но даже в средневековой Европе бурная образность эротических от­ношений не переходила немедленно в практику благодаря жестким ме­ханизмам социального регулирования (понятиям об официальной при­стойности, чести каждого сословия и др.). А в Бразилии единственным регулятором является клановая организация семьи—даже народная религиозность, при всем ригоризме по отношению к старым сексуаль­ным практикам, не знает, что делать с новыми формами гендерных ма­нифестаций. Они просто становятся универсальным языком, на котором пол, во всей своей натуралистической конкретности, может заявить о себе. Поэтому, например, неожиданная популярность, скажем, обтя­гивающей одежды или, напротив, пышных платьев связана с чересчур буквальным пониманием перемен в отношении к сексуальному акту: когда он из акта насилия над униженной женщиной становится актом свободы—то и, скажем, «проникновение» или «ласка» воплощаются в формах одежды и в принятом стиле повседневного поведения.

Исходя из этой подробно изложенной теории, автор монографии толкует модные ресурсы самого известного в мире явления бразильской культуры — карнавала. Не задерживаясь на культурологическом пони­мании карнавала как перевертывания ценностной иерархии, Паркер сразу же берется говорить о карнавале как о месте, где изобретенный в развитых странах «гендер», со всеми политическими смыслами это­го термина, становится модным. На современном карнавале важно не просто вырядиться в перья или надеть комичную корону, важно обы­грать одну из тех ролей, которые отводит мужчине и женщине совре­менная массовая культура.

Прежде всего в карнавале оказался своеобразно обыгран образ плей­боя, человека, играющего с жизнью,— фетиши карнавала, игрушки и украшения, как доказывает автор, стали распространяться пропорци­онально моде на западный стиль поведения плейбоя. Также и трансве­стизм карнавала автор возводит не к простому апофеозу телесности, а к образу отдыхающего, курортника, созданного западной культу­рой — мода на женственную расслабленность мужчин на солнце, и на бойкость женщин, берущих на курорте все самое лучшее, воплотилась в легкомысленной перемене одежды. Наконец, превращение импро­визационных карнавальных танцев в институционализированные за­нятия, требующие школ и целой иерархии обучения и посвящения, отражает произошедшее в развитых странах превращение гендера в важнейший фактор социальной жизни — что ранее было игрой, кото­рую с человеком сыграла природа, теперь превращено в реорганиза­цию политики. «Политика исключения» и номенклатура теперь по­являются в области танцевальной импровизации, которая являлась в бразильском мире таким же общим достоянием, каким было распре­деление ролей мужчины и женщины в традициях развитых западных государств — во всех сословиях мужчины сражались, а женщины шили, а в Бразилии во всех сословиях все танцевали.

Таким образом, карнавал оказывается универсальным медиумом моды: социально-политические идеи западной цивилизации превра­щаются в повод к очередной тенденции в одежде или поведении. Чего в этом больше: старой натурализации идей—долгое время в Брази­лии единственной социальной идеей была «метисизация», смешение рас, или же новой нарочитой натурализации идей в рекламе и массо­вой культуре — судить читателю книги, русский перевод которой был бы желателен.